Взбаламученное море

– Пожалуйста! – повторила Софи и опять совершенно равнодушным голосом.

Бакланов ушел в другие комнаты и сел играть в карты.

Молодые люди не давали Софи вздохнуть. Ее беспрестанно приглашали на вальс, на польки, на кадриль, наконец к ней разлетелся и сам Эммануил Захарович, в белом жилете, в белом галстуке, отчего рожа его сделалась еще чернее. Софи взмахнула на него неприветливо глазами: отказать ему не было никакой возможности. Он пригласил ее при всех и вслух.

Они стали.

По лицам большей части гостей пробежала улыбка, но музыка в это время заиграла, и пары задвигались.

– Что это вы, с ума сошли! – сказала шопотом и бешеным голосом Софи своему кавалеру, хотя по наружности и улыбалась.

– Сто зе? – спросил ее робко почтенный еврей.

За деньги, он полагал, что вежде и все может делать.

– Я не позволю вам нигде бывать, где я бываю, – шептала Софи.

– Сто зе я сделал? – спрашивал тот в недоумении.

– Вы осел, дурак, потому и не понимаете, – продолжала Софи, делая с ним шен.

Эммануил Захарович краснел в лице.

– Извольте сейчас же итти и просить других дам, чтобы танцовала с вами не я одна!

Эммануил Захарович, кончив кадриль, пошел ко всем дамам; но с ним согласилась протанцовать одна только жена Иосифа Яковлевича, очень молоденькая дама, на которой тот только что женился.

– Эммануилка-то все со своими возится! – заметил вслух и на всю почти залу Никтополионов.

Софи после кадрили немедля уехала.

Она была взбешена, как только возможно, и проплакала всю ночь.

Бедная женщина! Она тоже, хоть читать ничего не читала, но зато от ездивших к ней молодых людей беспрестанно слышала: «подлость!..», «гадость!», «подкуп!..». И с каждым их словом она все более и более начинала сознавать весь ужас своего положения.

То, что Бакланова сбивало с панталыку, ее наводило на путь истинный: при нахлынувшем со всех сторон более свободном воздухе, в ком какие были инстинкты, те и начинали заявлять себя.

7. Сокровища приобретены

Не более как через неделю Никтополионов снова поймал Бакланова в клубе и стал стыдить его при всех.

– Вот вам, рекомендую, господа, – говорил он, показывая на него евреям, грекам, армянам и русским: – вот господин, у которого сто тысяч в кармане, и он их держит за две копейки в банке.

Греки, армяне и русские при этом усмехнулись, а евреи даже воскликнули:

– Зацем зе это он так делает со своими деньгами?

– Но где же сто тысяч! – возражал стыдливо Бакланов и, возвратясь домой, решился сделать то, что ему все советовали.

Но прежде, впрочем, ему надобно было переговорить с женой.

– Что за вздор такой, пускаться в эту игру? – возразила ему Епвраксия с первых же слов.

Согласись она с ним и не оспаривай, Бакланов, может быть, еще подумал бы и вообще сделал бы это дело несколько омотрительней; но тут он рассердился на жену и потерял всякий здравый смысл.

– Ведь это не осторожность, а одна тюленья неповоротливость только! – развивал он мысль Никтополионова.

Евпраксия на это, по обыкновению, молчала.

Бакланова это еще более выводило из терпения…

– Дайте мне мои деньги. Я не намерен их бесполезно держать, как поленья, в своем шкапу, – говорил он.

Евпраксия пошла и принесла ему.

– Ваших вы мне, конечно, не доверите, потому что я ведь дурак… ничего не смыслящий… способный только разорить семью… беру эти деньги на карточную игру, на любовниц!

– Нате вам и мои деньги, если вы полагаете, что это меня останавливает! – сказала Евпраксия и подала ему и свои приданые пятьдесят тысяч. – А остальные двадцать пять тысяч не мои, а детские; я не могу им располагать! – сказала она.

– Стало быть, я мужем еще сносным могу быть, а отцом нет, – благодарю хоть и за то! – сказал он, кладя деньги в карман.

Евпраксия наконец рассердилась.

– Что это за страсть, Александр, у вас перетолковывать каждый мой шаг, каждое слово? Если что вы находите дурным во мне, скажите прямо… К чему же все эти колкости-то?

– Ну, поехала! только этого недоставало!.. – отвечал Бакланов и, хлопнув дверьми, ушел из комнаты.

Евпраксия поспешила отереть слезы и села на све место.

На другой день Бакланов, заплатив огромную премию, накупил акций – все больше общества «Таврида и Сирена».

– Вот извольте-с, не промотал ни копейки! Все обращено только в более производительную форму, – говорил он, раскладывая акции и любуясь их купонами, нарисованными на них пароходами и так внушительно выставленными цифрами их стоимости.

Евпраксия однако совершенно равнодушно и холодно приняла все эти бумаги и положила их в комод.

Бакланова опять рассердило это равнодушие.

«У этой женщины решительно кровь по три раза в сутки обращается… Кругом ее кипят и просыпаются все народные силы, а она – точно не видит и не чувствует этого!..»

Впрочем, он ничего ей не сказал, а ушел к себе в кабинет и, улегшись там на диван, стал вычислять в уме, сколько он будет получать процентов.

– Ваш герой как ребенок поступает! – заметят мне, может быть, некоторые.

А сами вы лучше, благоразумнее, накупили акций, признайтесь-ка?

8. Общество Софи

Среда наступила наконец. У Софи уже был какой-то: благообразный старик-музыкант, обещавший у нее играть на вечере; французская актриса m-me Круаль, очень милая и изящная женщина; русская дама в черном платье и четках, ехавшая в Иерусалим на богомолье и отрекомендованная Софи Евсевием Осиповичем Ливановым, который в последнее время с нашей юной героиней почему-то вступил в переписку; двое-трое молодых людей из обожателей Софи, и наконец молодая девица: какая-то m-lle Похорская, или Покровская, метавшая составить себе такую же карьеру, как и Ленева.

Виктор Басардин, в статском платье, с бородой, довольно красивый собою, но с изборожденным от несовсем, должно-быть, скромной жизни лицом, тоже был у сестры и, ходя по ее роскошному будуару, о чем-то серьезно с ней разговаривал, или, лучше сказать, просил ее.

– Ты ему скажи, что же это такое! Нынче не прежнее время… Он там, чорт знает, в палатах каких возится, а мне дров не на что купить.

– Возьми у меня денег, если нуждаешься, – говорила Софи.

– Да что мне твои деньги? Пусть он устроит меня посолиднее… Впрочем, дай, если у тебя есть лишние! – прибавил он.

Софи подала все, сколько было у нее в кошельке.

– Ты ему скажи: он у меня теперь в руках; я все напишу.

– Мне и говорить с ним не хочется, – возразила Софи.

– Да это не для себя, а для меня сделай. Будет уж, пограбили; пускай и поделятся.

Софи было очень скучно слушать ворчанье брата.

– Пожалуйста, – повторил он, надевая перчатки и беря шляпу.

– Куда же ты уходишь! У меня музыка сегодня будет! – сказала она.

– О, чорт! терпеть не могу этого. Мне бы денег надо, вот что! – говорил он и пошел через заднее крыльцо.

Его провожать пошла Иродиада, все время подслушивавшая разговор его с сестрой.

– Барыня-то не знает, какие штуки он и против их-то делает, – говорила она, подавая Виктору пальто.

– Да, – подтверждал тот.

– Этта мясника к ним послали разделать, так ругал-ругал госпожу-то при простом мужике.

– Скотина этакая! – сказал Виктор, завязывая кашне.

– А ведь и про них тоже знаем мы немало… – продолжала Иродиада: – говорить-то только не хочется…

– Ты приди как-нибудь на квартиру ко мне, – говорил Виктор, сходя с лестницы.

– Слушаю-с, – отвечала Иродиада.

– Какая хорошенькая она!.. О, так бы взял и поцеловал, – говорил Виктор и в самом деле, взяв ее за подбородок, поцеловал.

Иродиада на этот раз нисколько ему в том не воспрепятствовала.

Последнее время она очень похудела, и лицо ее сделалось совсем сердитое: коварный обожатель ее, Мозер, оставил ее и, как мы видели, женился на другой. Иродида не любила его; но, по самолюбивому характеру, ей было досадно: наболевшее сердце ее совсем окаменело, и она поклялась ко всему их, по ее понятию, поганому роду ненавистью.

Софи, когда брат ушел, вышла в гостиную. Там все соблюдали величайшую тишину. Старик-музыкант играл на фортепиано пьесу собственного сочинения.

Приехал Бакланов.

Софи подала ему руку и тихим наклонением головы указала ему на место подле себя.

Бакланов сел.

То, что он встретил тут, его сильно поразило: самая последняя мода, самая изящная роскошь глядели на него отовсюду.

Дама, путешествующая по святым местам, должно быть, была очень веселого и живого характера. Она совершенно бесцеремонно стояла около старика-музыканта и с большим чувством глядела ему в затылок и чем-то тут любовалась: волосами ли его вьющимися, или довольно еще мускулистою шеей, – решить невозможно, равно как и того, чем ее религиозное сердце в настоящую минуту было преисполнено.

Прелестная m-me Круаль, как истая француженка, любившая показать свои ножки, так свободно расположила свой кринолин, что Бакланов, сидевший несколько нагнув голову, видел почти весь чулок ее.

M-lle Прохорская сидела, явно прислоняясь к своему кавалеру, молодому человеку, который, тоже явно держа руку за спинкой стула, обнимал ее.

Бакланову, привыкшему, в продолжении пяти лет, к своему благочестивому семейству и выезжавшему только в дома солидные, все это было очень приятно и чрезвычайно раздражало его. Он с каким-то упоением смотрел на складки платья Софи, на ее немного выставившуюся ботинку.

– Что, ваша жена здорова? – почти разбудила его Софи своим вопросом.

– Здорова, – отвечал Бакланов, подняв голову. – Почему вы меня прежде всего об этом спросили? – прибавил он.

– Да потому что… – отвечала Софи и далее не находилась, как объяснить. – Она, говорят, такая добрая; просто, говорят, ангел по характеру, – прибавила она наконец.

– Все это прекрасно-с! – подхватил Бакланов: – но знаете ли что: такой милой и прелестной женщине, как вы…

Софи смотрела на него.

– Молодого человека, каков я все еще пока и который был в вас влюблен…

Софи не спускал с него глаз.

– И который наконец, вы очень хорошо знаете, и теперь от вас без памяти.

– Нет, я этого не знаю, – возразила Софи спокойно.

– Нет, вы это знаете! – подтвердил Бакланов: – говорить ему и спрашивать его о жене – значит обидеть его и, наверное уж, огорчить.

– Зафантазировались, мой милый кузен, зафантазировались! – сказала Софи, вставая и отходя от него.

В это время приехало еще новое лицо, граф З***, женатый человек, с которым Бакланов встречался иногда в обществе, но теперь он явился со своею содержанкою Марией-Терезой-Каролиной Лопандулло. Девушка эта начала свою карьеру тем, что играла по трактирам на арфе, а теперь ездила в карете и ходила постоянно в шелковых платьях, у которых только лиф на груди, по ее собственному вкусу, был очень уж низко вырезан.

– Ручку вашу! – сказал бесцеремонно граф, обращаясь к Софи.

Она хлопнула свою ручку в его огромную ладонь.

Граф поцеловал ее несколько раз.

– А я приревную! – сказала девица Мария-Каролина-Терезия ломаным русским языком.

– Можете! – отвечала Софи кокетливо.

Бакланов, чтобы не представить из себя глупо-влюбленного, подошел к madame Круальи стал с ней любезничать. Дело шло о большом кольце на руке ее: Бакланов просил открыть это кольцо, а француженка говорила, что нельзя.

– Ваше кольцо, значит, никогда еще не открывалось? – спрашивал Бакланов.

– Нет, раз было открыто.

– Только всего раз? – спросил Бакланов печальным голосом.

– Раз всего! – отвечала ему француженка тоже печально.

К ним подошла Софи.

– Этот господин страстно влюблен в жену свою и запирается еще в том! – сказала она, показывая француженке на Бакланова.

– О, так вы вот какой! Так подите же прочь от меня! – весело подхватила она.

– Послушайте, Софья Петровна, – воскликнул Бакланов: – вы мало что женой преграждаете мне совершенно к себе дорогу, но вредите мне этим и у других дам!

– Зачем женились! – сказала Софи, пожимая плечами.

– Я женатых терпеть не могу, фи! – подтвердила француженка.

– Это ужасно! – говорил Бакланов.

По наружности он шутил только; но в душе ему, в самом деле, было досадно.

– Monsieur Готфрид! Сыграйте нам что-нибудь веселенькое! – сказала Софи, прохаживаясь небрежною походкой по зале.

– Fort bien, madame! – сказал немец и сел.

Дама, путешествующая на восток, опять поместилась около него.

«Ну, старику от этой госпожи не спастись!» – подумал Бакланов.

Готфрид начал воодушевленнейший вальс.

Софи сама подала руку графу и пошла с ним вальсировать.

Молодой человек взял m-lle Прохорскую, или Покровскую.

Бакланов заметил, что кавалеры очень бесцеремонно повертывали дам и нарочно, кажется, старались, чтобы платья у них выше поднимались. Дамы тоже как-то очень близко держались к кавалерам, кроме, впрочем, Софи, которая своим приличным и несколько даже аристократическим тоном отличалась от всех.

Бакланов пригласил ее на вальс.

Он чувствовал, что Софи невольно и вряд ли сама догадываясь пожимала ему руку.

– Могу ли я к вам приезжать? – спросил он ее пламенным голосом.

Софи, вертясь с ним в вальсе, молча смотрела на него своими прекрасными глазами.

– Могу ли? – повторил Бакланов, когда они кончили тур.

– Пожалуйста! – отвечала Софи и голос ее опять ничего не выражал.

Часов в двенадцать Бакланов, видя, что другие молодые люди прощаются и уезжают, тоже взял шляпу и подошел к Софи. Она в это время о чем-то дружески шепталась с девицей Марией-Терезией-Каролиной.

– Adieu! – проговорила она, довольно небрежно подавая ему руку.

Бакланов вышел.

Он был очень взволнован.

9. Он пошутил!

Мужчина с табаком и вином делается похож на чорта! – говорит немецкая поговорка.

Бакланов, возвратясь домой, спросил себе бутылку вина, закурил сигару, человека отпустил спать, а сам начал пить и курить.

Более ясно проходившие в голове мысли были следующие:

«Славная вещь – эти немножко шаловливые женщины».

Сильная затяжка сигарой и рюмка портвейну.

«Как бы отлично теперь, вместо того, чтобы ехать домой, заехать к какой-нибудь госпоже и учинить с нею оргию».

Еще рюмка и затяжка сигарой.

«Что я Казимиру пропускаю… Она, должно быть, страстная женщина!»

Новая рюмка и новая затяжка.

«Сходить разве к ней?»

У Бакланова при этом в голове даже помутилось.

«Чорт, пожалуй, рассердится!» – продолжал он. Однако встал. Шаги его уже были неровны.

«Скажу, что заболел, люди все спят, и пришел к ней».

И, недолго думая, он запахнул халат, прошел на цыпочках залу, коридор и отворил дверь в комнату, где спала Казимира. Та сейчас же услыхала.

– Кто это? – спросила она немножко испуганным голосом.

– Это я, Казимира, не тревожьтесь! – говорил Бакланов, подходя к ней и дотрагиваясь до нее рукою.

– Ах, Александр Николаич, не случилось ли чего-нибудь? – воскликнула Казимира, привставая.

– Нет, ничего; я так пришел, побыть с вами, – отвечал он; голос его был нетверд.

– Чтой-то, как же возможно в такое время! Придут, пожалуй, кто-нибудь.

– Никто не придет, никто! – говорил Бакланов, беря и целуя ее руку.

– Да как никто? Так вот дети, Валеренька спят! – говорила Казимира.

– Ну, пойдемте ко мне в кабинет.

– Зачем я пойду к вам? Что мне там делать!

– Мы будем сидеть, разговаривать.

– Нет, Александр, ступайте, ступайте! – говорила Казимира, дрожа всем телом.

– Если вы не пойдете, я на вас ужасно рассержусь.

– Как это возможно! Душечка Александр, это невозможно.

– Отчего же невозможно?

– Оттого, что у вас жена есть! Что вы!

– Убирайтесь вы с женой! Не люблю я ее. Пойдемте, ангел мой!

– Александр! Умоляю, оставьте меня! Оставь! – говорила Казимира.

– Не оставлю, – говорил он, обнимая ее и насильно подводя к двери.

– Александр! – вздумала было еще раз воспротивиться Казимира.

– Если ты для меня этого не сделаешь, я возненавижу тебя! – проговорил Бакланов; голос его при этом звучал почти с бешенством.

– Ах, Господи! – воскликнула бедная женщина, вся пылая в его объятиях. – Дайте мне, по крайней мере, надеть на себя что-нибудь.

– Ну, наденьте.

Она торопливо накинула на себя капот и надела туфли.

Бакланов обнял ее и увел.

10. Бедная жертва

В семействе Баклановых все шло как бы по-прежнему; но в самом деле это было не так: безумная Казимира начала чувствовать страх непреодолимый к Евпраксии и почти что избегал ее видеть, стремясь всей душой быть с Александром, единственным ее спасителем и покровителем; о он, напротив, удовлетворив минутному увлечению, почувствовал к Казимире более чем равнодушно, почти что отвращение; сначала он превозмогал себя, а потом и скрывать этого не мог, и не только самым тщательным образом старался не оставаться с Казимирой с глазу на глаз, но даже уходил из комнаты, в которую она входила. Казимира наконец заметила это и поняла: что бы там ни чувствовало сердце, но в ней заговорила гордость, она сама не стала обращать внимания на Бакланова, а между тем, когда ее начинали невыносимо душить слезы, она пила холодную воду, глотала лед, ходила почти босыми ногами по замерзшей семье. Все сие наконец восприяло свои действия!

В одно утро Евпраксия ранее обыкновенного подошла к спальне мужа и отворила дверь.

– Что ты спишь? Вставай! – сказала она.

Бакланов взмахнул глазами.

– Казимира больна, – продолжала Евпраксия.

– Больна, чем? – спросил сначала очень равнодушно Александр.

– Не знаю, вся в жару, бредит, почти уже без памяти.

– Что же такое она бредит? – спросил Бакланов, приподнимаясь уже с постели.

– Да так, разную бессмыслицу говорит, – я уж за доктором послала.

– Да, да, за доктором, – говорил Бакланов и вслед за женой несмело вошел в комнату Казимиры.

Она лежала на постели и, при входе Баклановых, взмахнула было глазами, потом что-то вроде грустной улыбки на мгновение появилось на ее лице, затем она снова закрыла глаза и обернулась к стене.

– Доктора бы скорей, доктора, – повторял Бакланов.

Ему наконец стало жаль своей бедной жертвы.

«Что если она умрет! Я сам не перенесу этого! Она мне день и ночь станет представляться!» – мелькнуло в его голове, когда он уходил к себе в кабинет.

Доктор приехал.

Евпраксия, с встревоженным лицом, ходила за ним.

– Горячка у ней, и очень сильная. Она, должно быть, или простудилась, или с ней было какое-нибудь нравственное потрясение, – говорил тот.

– Ничего не было, решительно, – уверяла его Евпраксия.

– Есть за жизнь опасность, – говорил доктор.

Евпраксия еще больше побледнела.

Бакланов продолжал сидеть в кабинете.

На другой день Казимире стало еще хуже.

Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший ни с кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату.

Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной.

Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в эти минуты была непритворная.

В продолжение недели Евпраксия не пила, не ела и все сидела около Казимиры, брала ее за руку, успокаивала ее, когда та, остававшаяся по большей части в беспамятстве, начинала метаться.

На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили.

Послали за католическим священником.

У Бакланова посинели ногти, когда он услыхал звон колокольчиков, которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей.

Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова.

В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом.

– Она, кажется, кончается, – сказала она всхлипывающим голосом.

– А! – зарыдал Бакланов на весь дом.

– Чтой-то, помилуй, – стала его успокаивать Евпраксия.

– О, она чудная женщина! – кричал Бакланов. – Мы неправы против нее, – о-о-о!

– Перестань, друг мой, – говорила Евпраксия, садясь возле него. – Чем же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее.

– Нет, она не простит нас, нет! – рыдал Бакланов.

– Она и не сердится на нас; напротив… Пойдем к ней!

И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной.

В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой.

Евпраксия, в белом платье, страдающая, но спокойная, подошла к Казимире, положила ей на грудь руку, потом показала на что-то глазами горничной.

Та подала ей домашний требник.

Евпраксия сама начала читать отходную.

Бакланов осмелился выглянуть из-за нее на умирающую. Та в эту самую минуту вдруг начала дрожать, дрожать всем телом.

Горничная стала было ее одевать.

– Не нужно уж! – сказала Евпраксия.

Через минуту Казимиры не стало.

Бакланов в ужасе убежал опять в свой кабинет и бросился вниз лицом на диван.

Он только всего один раз, и то проходя случайно по зале, увидел Казимиру, с обвалившимся лицом и с закрытыми глазами, лежавшую на столе в белом платье и с цветами на голове. Ему показалось, что она опять насмешливо улыбается, как бы желая тем сказать: «Что, рады? Довели до гроба!».

Все это неигладимо врезалось в его воображении.

Ночи, пока покойница была в доме, он спал не только в жениной комнате, но даже на одной кровати с нею, и даже лежал постоянно к стене, точно прячась за нее.

Через несколько дней он и сам наконец заболел.

Евпраксия просто не помнила себя, однако так же неутомимо, как за Казимирой, ходила и за больным мужем.

11. Собрание обличительных сведений

Виктор Басардин, в своей небольшой квартирке, сидел на диване и разговаривал с Иродиадой, которая тоже сидела около него и даже склонив к нему голосу на плечо.

Девушка эта, придя к нему после описанного нами свидания, без всякой борьбы сделалась его любовницей и теперь каждый вечер бегала к нему.

Не столько связанные любовью, сколько чем-то более серьезным, они все толковали между собою.

– Она при мне-с говорила ему!.. «Что, говорит, что еще мне ему делать!..» – объясняла Иродиада.

– Ну ладно, хорошо!.. хорошо!.. – произнес Виктор, кусая себе ногти.

– Вы, барин, как бы Михайле паспорт, али бы вольную, что ли дали, он все бы вам порассказал.

– Я готов!

– Две тысячи целковых они тогда этому человеку и передали через него.

– Какими, канальи, кушами помахивали!

– Да-с! А что бухгалтер-то, в остроге сидючи, прямо говорил: «я, говорит, все опишу»… Как тоже вот теперь в кабаках, убьют человека, ограбят его, – половину целовальник оставит у себя, а половину в откуп пришлет-с; или теперь вещи какие кто украдет – все туда-с, деньгами чистыми и выдают.

– Чистыми деньгами? – спросил Виктор, не могший, кажется, слышать слово «деньги» без нервного раздражения.

– Известно уж, – отвечала Иродиада: – вещь теперь стоит денег, а за нее дают копейки какие-нибудь. Сам управляющий – чу! – иногда и сортировал. Это, говорит, на пароходе отправить за границу, а это, что подешевле, в степь отправить продавать.

– Ты ведь жила с ним? – спросил Виктор.

Иродиада усмехнулась, а потом прибавила со вздохом:

– Немало тоже, грешница, потерпела из-за этого.

– Отчего же?

– Противен он мне очень был… не русский человек, известно…

И Иродиада при этом обняла и даже поцеловала Виктора.

– Тогда, как наш Александр Николаич принялся было за это дело, что у них переполоху было!

– Переполоху?

– Да-с!.. Михайлу-то они допрежде всего в степь отправили, а тут Мозер сам уж ездил туда, и упросили, чтоб он на Кавказ ехал… Тот мне писал оттуда.

– Писал? – повторил Виктор.

– Да!.. «Что ежели теперича, говорит, они мне тысячи целковых не пришлют, я все дело начальству расскажу». Я говорила тогда Мозеру об этом.

– А письмо это цело у тебя?

– Цело-с!

– Ты мне покажи его.

– Слушаю-с. Чтобы, барин, мне только самой как тут не попасться.

– Вот вздор! Пусти-ка однако!.. – проговорил Виктор, освобождаясь из объятий Иродиады и подходя к письменному столу.

Тут он засветил свечу, развернул свои бумаги и начал писать.

Оставшись одна на диване, Иродиада начала зевать.

– Да подите сюда, что вы тут делаете? – говорила она несколько раз Виктору.

– Отвяжись! – отвечал он ей на это сердито и продолжал заниматься.

Занимался он часов до двух утра. Он тер себе при этом лоб, грыз перо, ногти и вообще, как видно, углублен был в серьезное дело.

12. Провинциальная гласность

На наш город нежданно и негаданно упало невиданное до сего явление.

В одной из издаваемых для умственного бы, кажется, развлечения газеток была напечатана статья: