Люди сороковых годов

Но Павел не поддержал этого разговора и с гораздо большим вниманием глядел на умную фигуру Доброва.

– Отчего же вы из служителей алтаря очутились в рассыльных? – спросил он его.

– Расстрижен из своего сана, – отвечал тот, сейчас же вставая на ноги.

– За что же? Сидите, пожалуйста!

Добров сел.

– По несчастию своему, – отвечал он.

– Ну, не столько, чай, по несчастию, сколько за пьянство свое, – подхватила становая.

– Не я один пью, Пелагея Герасимовна, и другие прочие тоже пьют.

– Пьют, да все, видно, поумней и поскладней твоего, не так уже очень безобразно, – проговорила становая.

– Он, вероятно, теперь не пьет, – заметил Павел, желая хоть немного смягчить эти грубые слова ее.

– Не пьет, как денег нет, да и кочерги Петра Матвеича побаивается.

(Петр Матвеич был муж становой).

– Какой кочерги? – спросил ее Павел.

– Тот его – кочергой сейчас, как заметит, что от рыла-то у него пахнет. Где тут об него руки-то марать; проберешь ли его кулаком! Ну, а кочерги побаивается, не любит ее!

– Кто ж ее любит, сударыня? – произнес рассыльный и весь покраснел при этом, как вареный рак.

Барышня же (или m-lle Прыхина, как узнал, наконец, Павел) между тем явно сгорала желанием поговорить с ним о чем-то интересном и стала уж, кажется, обижаться немножко на него, что он не дает ей для того случая.

После обеда, наконец, когда Павел вместе с полковником стали раскланиваться, чтобы ехать домой, m-lle Прыхина вдруг обратилась к нему:

– Monsieur Вихров, – начала она немного лукавым голосом, – меня не знает, а я его знаю очень хорошо.

– Меня? – спросил Павел.

– Да, вас. Мне про вас очень много рассказывала одна моя соседка и приятельница.

– Кто такая? – спросил Павел.

– Madame Фатеева, – отвечала многознаменательно m-lle Прыхина.

– Ах, боже мой! – воскликнул Павел. – Она опять сюда приехала?

– Да, она опять приехала – возвратилась к мужу, – продолжала m-lle Прыхина тем же знаменательным тоном.

– И, что же, ладит с ним? – спросил Павел.

– Ладит, по возможности, что же делать? Не имея состояния, надо ладить!

– Поклонитесь ей, пожалуйста, от меня, когда ее увидите, – проговорил Павел.

– И только? – спросила m-lle Прыхина опять уже лукаво.

– Только, разумеется, – отвечал Павел.

– Странно! – проговорила m-lle Прыхина, и на некрасивом лице ее изобразилось удивление.

Павел, в свою очередь, тоже посмотрел на нее с некоторым вниманием.

Вскоре потом он выехал с отцом.

Когда Павел садился на лошадь, которую подвел ему Добров и подержал даже ему стремя, он не утерпел и спросил его:

– Отчего вы служите в рассыльных и не приищете себе более приличного места?

– Мне нельзя, сударь, – отвечал тот ему своим басом, – я точно что человек слабый – на хороших местах меня держать не станут.

Павел дал шпоры своей лошади и поехал. Вся жизнь, которую он видел в стану, показалась ему, с одной стороны, какою-то простою, а с другой – тяжелою, безобразною и исковерканною, точно кривулина какая.

IX

Александр Иванович Коптин

Желая развлечь сына, полковник однажды сказал ему:

– А что, не хочешь ли, поедем к Александру Ивановичу Коптину?

Павел некоторое время думал.

– К Коптину? – повторил он.

Ему и хотелось съездить к Коптину, но в то же время немножко и страшно было: Коптин был генерал-майор в отставке и, вместе с тем, сочинитель. Во всей губернии он слыл за большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника.

– А что, он не очень важничает своим генеральством и сочинительством? – спросил Павел отца.

– Нет, не очень!.. Когда трезв, так напротив весьма вежлив и приветлив; ну, а как выпьет, так занесет немного… Со мной у него тоже раз, – продолжал полковник, – какая стычка была!.. Рассказывает он про Кавказ, про гору там одну, и слышу я, что врет; захотелось мне его немножко остановить. «Нет, говорю, ваше превосходительство, это не так; я сам чрез эту гору переходил!» – «Где, говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!» Я говорю: «Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным не видал; а вас – так, говорю, слыхивал, как с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!» Засмеялся… «Было, говорит, со мной, полковник, это, было!.. Не выдержало мое генеральское тело и сомлело перед очьми народными!» По-славянски, знаешь, этак заговорил – черт его знает что такое!

Павел однако решился съездить к Коптину.

В день отъезда, полковник вырядился в свой новый вицмундир и во все свои кресты; Павлу тоже велел одеться попараднее.

– Нельзя, братец, все-таки генерал! – сказал он ему по этому поводу, – и презамечательный на это, бестия!.. Даром что глядит по сторонам, все в человеке высмотрит.

Дорогой Павел продолжал спрашивать отца о Коптине.

– Скажите, папаша, ведь он сослан был?

– Как же, при покойном еще государе Александре Павловиче, в деревню свою, чтобы безвыездно жил в ней.

– За что же?

Полковник усмехнулся.

– Песню он, говорят, какую-то сочинил с припевом этаким. Во Франции он тоже был с войсками нашими, ну и понабрался там этого духу глупого.

– Какая же это песня, папаша?

– Не знаю, – отвечал полковник. Он знал, впрочем, эту песню, но не передал ее сыну, не желая заражать его вольнодумством.

– А как же его простили?

– Простили его потом, когда государь проезжал по здешней губернии; ну, и с ним Вилье[77] всегда ездил, по левую руку в коляске с ним сидел… Только вот, проезжая мимо этого Семеновского, он и говорит: «Посмотрите, говорит, ваше величество, какая усадьба красивая!.. (прошен уж тоже заранее был). Это, говорит, несчастного Коптина, который в нее сослан!» – «А, говорит государь, разрешить ему въезд в Петербург!»

– А скажите, папаша, – продолжал Павел, припоминая разные подробности, которые он смутно слыхал в своем детстве про Коптина, – декабристом он был?

– Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: «А Коптин – тут, в числе их?» – «Нет», – говорят. – «Ну, говорит, слава богу!» Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему – отказался: «Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!» Его и послали на Кавказ: на, служи там отечеству!

– Все это однако показывает, что он человек благородный.

– О, поди-ка – с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту, знаешь, книгу дневную, чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и пишет в ней: сегодня занимался размышлением о выгодах моего любезного отечества, завтра там – отдыхал от сих мыслей, – таким шутовским манером всю книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали.

– Что же он делает тут, чем занимается?

– Чем заниматься-то? Сидит, разглагольствует, в коляске четверней ездит, сам в черкеске ходит; людей тоже всех черкесами одел.

Когда Вихровы приехали в усадьбу Александра Ивановича и подъехали к его дому, их встретили два – три очень красивых лакея, в самом деле одетые в черные черкесские чепаны.[78]

– Его превосходительство дома? – спросил не без уважения полковник.

– У себя-с! – отвечал один из лакеев.

Павел почувствовал, что от всех от них страшно воняло водкой.

Самого генерала Вихровы нашли в высокой и пространной зале сидящим у открытого окна. Одет он был тоже в черкеске, но только – верблюжьего цвета, отороченной настоящим серебряным позументом и с патронташами на груди. Он был небольшого роста, очень стройный, с какой-то ядовито-насмешливой улыбкой и с несколько лукавым взглядом. В одной руке он держал газету, а в другой – трубку с длиннейшим черешневым чубуком и с дорогим янтарным мундштуком. Невдалеке от него сидел, как-то навытяжке и с почтительною физиономией, священник из его прихода.

– Здравствуйте, Михайло Поликарпыч! – воскликнул Коптин довольно дружелюбно. Полковник опять-таки с уважением расшаркался перед ним и церемонно представил ему сына, пояснив с некоторым ударением: «Студент Московского университета!»

На Александра Ивановича этот титул произвел, кажется, весьма малое впечатление.

– Садитесь! – продолжал он, показывая обоим гостям на стулья.

Те сели.

– Потрудитесь отдохнуть, как говорят, а?.. Хорошо?.. Мило?.. – произносил он, как-то подчеркивая каждое слово и кидая вместе с тем на гостей несколько лукавые взгляды.

Павел догадался, что это была сказана острота: потрудитесь отдохнуть.

– Часто употребляют такие несообразности! – пояснил он.

– Нет-с, не часто!.. Вовсе не часто!.. – возразил генерал, как бы обидевшись этим замечанием. – Вон у меня брат родной действительно подписывался в письмах к матушке: «Примите мое глубочайшее высокопочитание!» – так что я, наконец, говорю ему: «Мой милый, то, что глубоко, не может быть высоко!..» Ах, да, полковник! – прибавил вдруг Коптин, обращаясь уже прямо к Михайлу Поликарповичу. – Я опять к вам с жалобой на обожаемое вами правительство!.. Смотрите, что оно пишет: «Признавая в видах благоденствия…» Да предоставило бы оно нам знать: благоденствие это или нет.

– Разумеется, благоденствие, – подтвердил полковник.

– Вы думаете? – спросил его ядовито Коптин.

– Думаю, – отвечал сердито полковник.

– Ну, а я признаюсь, немножко в этом сомневаюсь… Сомневаюсь немножко! – повторил Александр Иванович, произнося насмешливо слово немножко. И, вслед затем, он встал и подошел к поставленной на стол закуске, выпил не больше четверти рюмочки водки и крикнул: «Миша!». На этот зов вбежал один из юных лакеев его. Не ожидая дальнейших приказаний барина, он взял у него из рук трубку, снова набил ее, закурил и подал ему ее. Александр Иванович начал ходить по зале и курить. Всеми своими словами и манерами он напомнил Павлу, с одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с другой – азиатского князька.

– Куда же вы думаете из университета поступить-с? – обратился он, наконец, к Павлу, и с заметно обязательным тоном.

– Вероятно, в штатскую службу, – отвечал тот.

– Что нынче военная-то служба, – подтвердил и полковник, – пустой только блеск она один!

– А вот что такое военная служба!.. – воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки. – Я-с был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: «Благодарю тебя, боже, – сказала она, – я узнаю в нем сына моего!»

Проговоря это, Александр Иванович значительно мотнул головой полковнику, который, с своей стороны, ничего, кажется, не нашел возразить против того.

Александр Иванович обратился после того к священнику.

– Поведайте вы мне, святый отче, хорошо ли вы съездили с вашей иконой за озеро?

– Слава богу-с, – отвечал тот, сейчас же вставая на ноги.

– Это, изволите видеть, – обратился Коптин уже прямо к Павлу, – они с своей чудотворной иконой ездят каждый год зачем-то за озеро!

– Народ усердствует и желает того, – отвечал священник, потупляя свои глаза.

– И много вы исцелили слепых, хромых, прокаженных? – спросил его Коптин.

– Исцеления были-с, – отвечал священник, не поднимая глаз и явно недовольным голосом.

Александр Иванович в это время на мгновение и лукаво взглянул на Павла.

– У меня написана басня-с, – продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, – что одного лацароне[79] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете – наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?.. Полагаю, что нет!.. Полагаю!.. Если нужно, так и под праздник бы зарезал! – заключил Александр Иванович.

Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. «Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал – а сидит в деревне и пьет!» – думал он в настоящую минуту про себя.

– Что же я, господа, вас не угощаю!.. – воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке, а гостям ни разу еще не предложил.

Священник отказался. Полковник тоже объявил, что он пьет только перед обедом.

– Дурно-с вы делаете! – произнес Александр Иванович. – У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: «Руси есть веселие пити!» Я не знаю – я ужасно люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на другое, но – красное солнышко, да и только!

– У вас даже есть прекрасное стихотворение о Владимире – Кубок, кажется, называется, – подхватил Павел с полною почтительностью и более всего желая поговорить с Александром Ивановичем о литературе.

– Есть!.. Есть!.. – отвечал тот, ходя по комнате и закидывая голову назад.

– В Москве, так это досадно, – продолжал Павел, – почти совсем не дают на театре ваших переводов из Корнеля и Расина.[80]

– И в Петербурге тоже-с, и в Петербурге!.. По крайней мере, когда я в последний раз был там, – говорил Александр Иванович явно грустным тоном, – Вася Каратыгин мне прямо жаловался, что он играет всякую дребедень, а что поумней – ему не позволяют играть.

– Нынче Гоголя больше играют! – произнес Павел, вовсе не ожидая – какая на него из-за этого поднимется гроза.

Александра Ивановича точно кто ущипнул или даже ужалил.

– Боже мой, боже мой! – воскликнул он, забегав по комнате. – Этот Гоголь ваш – лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: «Для чего это ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова – разве это смешно?» Смешно разве это? – кричал Александр Иванович.

Павел очень этим сконфузился.

– В комедии-с, – продолжал Александр Иванович, как бы поучая его, – прежде всего должен быть ум, острота, знание сердца человеческого, – где же у вашего Гоголя все это, где?

– У него юмору очень много, – юмор страшный, – возразил скромно Павел и этим опять рассердил Александра Ивановича.

– Да что такое этот ваш юмор – скажите вы мне, бога ради! – снова закричал он. – Но фраз мне не смейте говорить! Скажите прямо, что вы этим называете?

– Юмор – слово английское, – отвечал Павел не совсем твердым голосом, – оно означает известное настроение духа, при котором человеку кажется все в более смешном виде, чем другим.

– Значит, он сумасшедший! – закричал Александр Иванович. – Его надобно лечить, а не писать ему давать. В мире все имеет смешную и великую сторону, а он там, каналья, навараксал каких-то карикатур на чиновников и помещиков, и мой друг, Степан Петрович Шевырев, уверяет, что это поэма, и что тут вся Россия! В кривляканьи какого-то жаргондиста[81] – вся Россия!

Павел решился уж лучше не продолжать более разговора о Гоголе, но полковник почему-то вдруг вздумал заступиться за сего писателя.

– Не знаю, вот он мне раз читал, – начал он, показывая головой на сына, – описание господина Гоголя о городничем, – прекрасно написано: все верно и справедливо!

– Это вам потому, полковник, понравилось, – подхватил ядовито Александр Иванович, – что вы сами были комендантом и, вероятно, взяточки побирали.

Михаил Поликарпович весь вспыхнул.

– Это вы, может быть, побирали, а я – нет-с! – возразил он с дрожащими щеками и губами.

Александр Иванович засмеялся.

– Знаю, мой милый ветеран, что – нет!.. – подхватил он, подходя и трепля полковника по плечу. – Потому-то и шучу с вами так смело.

Павел между тем опять поспешил перевести разговор на литературу.

– Я читал в издании «Онегина», что вы Пушкину делали замечание насчет его Татьяны, – отнесся он к Александру Ивановичу. Лицо того мгновенно изменилось. Видимо, что речь зашла о гораздо более любезном ему писателе.

– Делал-с! – отвечал он самодовольно. – Прямо писал ему: «Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему велению делается светской женщиной – холодна, горда, неприступна?..» Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!.. Мы видим этих выскочек из худородных. В какой мундир или роброн[82] ни наряди их, а все сейчас видно, что – мужик или баба. Госпожа Татьяна эта, я уверен, в то время, как встретилась с Онегиным на бале, была в замшевых башмаках – ну, и ему она могла показаться и светской, и неприступной, но как же поэт-то не видел тут обмана и увлечения?

Павел был почти совершенно согласен с Александром Ивановичем.

– А правда ли, Александр Иванович, что вы Каратыгина учили? – спросил он уже более смелым голосом.

– Немножко-с! – отвечал Александр Иванович, лукаво улыбаясь. – Вы видали самого Каратыгина на сцене? – спросил он Павла.

– Сколько раз, когда он приезжал в Москву, – отвечал тот поспешно.

– Погодите, я вам несколько напомню его, книжку только возьму, – сказал Александр Иванович и поспешно ушел в свою комнату.

Оставшиеся без него гости некоторое время молчали. Полковник, впрочем, не утерпел и отнесся к священнику.

– Что врет-то, экой враль безумный! – проговорил он.

Священник на это в раздумье покачал только головой и вздохнул.

– Ужасно как трудно нам, духовенству, с ним разговаривать, – начал он, – во многих случаях доносить бы на него следовало!.. Теперь-то еще несколько поунялся, а прежде, бывало, сядет на маленькую лошаденку, а мужикам и бабам велит платки под ноги этой лошаденке кидать; сначала и не понимали, что такое это он чудит; после уж только раскусили, что это он патриарха, что ли, из себя представляет.

– Как патриарха? – воскликнул Павел.

– Так-с, – отвечал с грустью священник.

– Спьяну все ведь это творил! – подхватил полковник.

– Конечно, что уж не в полном рассудке, – подтвердил священник. – А во всем прочем – предобрый! – продолжал он. – Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а ни в одной из них ни зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное все бедным раздает!

На этих словах священника Александр Иванович вышел с книжкою в руках своего перевода. Он остановился посредине залы в несколько трагической позе.

– Вы знаете сцену Федры с Ипполитом? – спросил он Павла.

Тот поспешил сказать, что знает.

Александр Иванович зачитал: в дикции его было много декламации, но такой умной, благородной, исполненной такого искреннего неподдельного огня, что – дай бог, чтобы она всегда оставалась на сцене!.. Произносимые стихи показались Павлу верхом благозвучия; слова Федры дышали такою неудержимою страстью, а Ипполит – как он был в каждом слове своем, в каждом движении, благороден, целомудрен! Такой высокой сценической игры герой мой никогда еще не видывал.

– Что, похоже? – спросил Александр Иванович, останавливаясь читать и утирая с лица пот, видимо выступавший у него от задушевнейшего волнения.

– Похоже, только гораздо лучше, – произнес задыхающимся от восторга голосом Павел.

– Я думаю – немножко получше! – подхватил Александр Иванович, без всякого, впрочем, самохвальства, – потому что я все-таки стою ближе к крови царей, чем мой милый Вася! Я – барин, а он – балетмейстер.

– Вот это и я всегда говорю! – подхватил вдруг полковник, желавший на что бы нибудь свести разговор с театра или с этого благованья, как называл он сие не любимое им искусство. – Александра Ивановича хоть в серый армяк наряди, а все будет видно, что барин!

– Будет видно-с, будет! – согласился и Александр Иванович.

– Какой у вас перевод превосходный, – говорил между тем ему Павел.

– Вам нравится? – спросил с явным удовольствием Александр Иванович.

– Очень! – отвечал Павел совершенно искренно.

– В таком случае, позвольте вам презентовать сию книжку! – проговорил Александр Иванович и, подойдя к столу, написал на книжке: Павлу Михайловичу Вихрову, от автора, – и затем подал ее Павлу.

Полковник наконец встал, мигнул сыну, и они стали раскланиваться.

– На этой же бы неделе был у вас, чтобы заплатить визит вам и вашему милому юноше, – говорил любезно Александр Иванович, – но – увы! – еду в губернию к преосвященному владыке.

– Это зачем? – спросил полковник.

– Испрашивать разрешения быть строителем храма божия, – отвечал Александр Иванович. – И, может быть, он мне даже, святый отче, не разрешит того? – обратился он к священнику.

– Отчего же-с, – отвечал тот, опять потупляясь.

– Оттого, что я здесь слыву богоотступником. Уверяю вас! – отнесся Александр Иванович к Павлу. – Когда я с Кавказа приехал к одной моей тетке, она вдруг мне говорит: – «Саша, перекрестись, пожалуйста, при мне!» Я перекрестился. – «Ах, говорит, слава богу, как я рада, а мне говорили, что ты и перекреститься совсем не можешь, потому что продал черту душу!»

– Ну, вы наскажете, вас не переслушаешь! – произнес полковник и поспешил увести сына, чтобы Александр Иванович не сказал еще чего-нибудь более резкого.

Когда они сели в экипаж, Павел сейчас же принялся просматривать перевод Коптина.

– Папаша, папаша! – воскликнул он. – Стихи Александра Иваныча, которые мне так понравились в его чтении, ужасно плохи.

– Ну, вот видишь! – подхватил как бы даже с удовольствием полковник. – Мне, братец, главное, то понравилось, что ты ему во многом не уступал: нет, мол, ваше превосходительство, не врите!

– Что ж ему было уступать, – подхватил не без самодовольства Павел, – он очень много пустяков говорил, хотя бы про того же Гоголя!

– Ну да! – согласился полковник.

– Как у него сегодня все эти любимцы-то его перепились, – вмешался в разговор кучер Петр. – Мы поехали, а они драку промеж собой сочинили.

– Чего уж тут ждать! – сказал на это что-то такое Михаил Поликарпович.

X

Неожиданные гости

Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес:

– А, ведь, с Сивцовской горы, должно быть, экипаж какой-то едет.

– Где, папаша? – спросил Павел и, взглянув по указанию полковника, в самом деле увидел, что по едва заметной вдали дороге движется какая-то черная масса.

– Кто ж это такие? – спросил он довольным голосом: ему уж сильно поприскучило деревенское уединение, и он очень желал, чтобы кто-нибудь к ним приехал.

– Не знаю! – отвечал протяжно полковник, видимо, недоумевая. – Это к нам! – прибавил он, когда экипаж, выехав из леска, прямо повернул на дорогу, ведущую к ним в усадьбу.

– А есть ли запас у нас, и будет ли чем накормить гостей? – спросил с беспокойством Павел.

– Есть, будет! Это две какие-то дамы, – говорил полковник, когда экипаж стал приближаться к усадьбе.

– Какие же это могут быть дамы? – спросил Павел с волнением в голосе и, не утерпев долее дожидаться, вышел на крыльцо, чтобы поскорее увидеть, кто такие приехали.

Коляска, запряженная четвернею, вкатилась на двор. В одной из дам Павел узнал m-me Фатееву, а в другой – m-lle Прыхину.

– Боже мой! – говорил он радостно, и сам отпер у коляски дверцу, когда экипаж остановился перед крыльцом.

– Вот, вы не хотели ко мне приехать, так я к вам приехала, – говорила Фатеева, слегка опираясь на руку Павла, когда выскакивала из коляски, а потом дружески пожала ему руку.

Он почувствовал, что рука ее сильно при этом дрожала. Что касается до наружности, то она значительно похорошела: прежняя, несколько усиленная худоба в ней прошла, и она сделалась совершенно бель-фам[83], но грустное выражение в лице по-прежнему, впрочем, оставалось.

– Monsieur Вихров не хотел меня пригласить к себе, но я сама к нему тоже приехала! – повторила за своей приятельницей и m-lle Прыхина с своею обычно развязною манерой.

– Познакомьте меня с вашим отцом, – сказала m-me Фатеева торопливо Павлу. Голос ее при этом был неровен.

– Непременно! – отвечал он и торопливо повел обеих дам к полковнику.

– Это madame Фатеева! – сказал он отцу.