Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

Только немногим, и то в домах купцов, удавалось найти бирюзу, изумруды, жемчуг, да две-три порядочные шали, но не многие могли купить и эти предметы по причине их страшной дороговизны.

Счастливее были любители древностей, собиравшие разные диковины минувших веков, но и тут не обходилось без комических ошибок и недоразумений, происходивших от незнания русскими самых обыкновенных азиатских вещей. Рассказывают, например, что один из подобных антикваров долго носился с двумя вещами, возбуждавшими общее любопытство, а в некоторых, может быть, и зависть. Нужно сказать, что на всем Востоке существует легенда о том, что Александр Македонский, совершая свои походы, приказывал разбрасывать повсюду огромные мечи, стремена, узды и тому подобное, чтобы потомство воображало воинов его великанами. И вот эта древняя сказка превращается в быль. Одну из таких вещей удалось найти счастливому археологу. Это была узда таких громадных размеров, что могла бы годиться даже для допотопного мастодонта. Другая вещь, приобретенная им, была еще драгоценнее в историческом смысле. Это был шлем Магомета – граненый, остроконечный, наподобие русских шишаков. Отрытый в груде какого-то железного хлама, он был очень заржавлен, однако же богатая золотая насечка проглядывала сквозь ржавчину, а кругом светилась арабская надпись, которую местами можно было еще прочитать, она гласила: “… принадлежит пророку Магомету…” Казалось, что после этой надписи не могло быть и сомнения относительно подлинности знаменитого шлема. А между тем ученому археологу скоро пришлось разочароваться в своих драгоценных находках. Явились скептики, призвавшие на суд опытных азиатов, и дело разъяснилось. Огромная узда оказалась совсем не уздой, а простым конским треногом, к кольцам которого, так похожим на кольца уздечки, привязываются обыкновенные ременные путы; а шлем Магомета потерял и последнее свое обаяние, когда прочитана была остальная надпись, гласившая следующее: “Слава принадлежит пророку Магомету. Счастие тому, кто следует Корану его. Да благословит Бог сию пищу”. Магометов шлем, при ближайшем знакомстве с ним, оказался простой крышкой с пилавного блюда. Разочарование одних не исправляло, впрочем, других, и в Россию тогда вывезено было любителями множество поддельных и никуда не годных вещей, особенно оружия.

Занятие какого-нибудь европейского города, не говоря уже о столицах, быть может, и вызвало бы в войсках желание подольше постоять на месте, чтобы немного отдохнуть от боевых трудов, повеселиться и потом рассказывать о своих приключениях тем, кто в продолжение долгих месяцев или не видел над собою крыши, или скитался под крышами буйволятников. Но здесь, в Арзеруме, этого не случилось. Восточная жизнь скоро прискучила всем, и все желали одного – скорейшего движения вперед, тем более что стали носиться слухи, с одной стороны – о новых предприятиях турок на Баязет, с другой – о появлении русского флота уже перед Трапезундом.

Но в окрестностях все было тихо и спокойно. Падение Арзерума, конечно, прежде всего не могло не оказать влияния на правителей соседних санджаков, которые мало-помалу и стали съезжаться в Арзерум, где Паскевич награждал их почетными шубами и подарками в азиатском вкусе.

4 июля прибыла депутация из отдаленного Хныса, главного города санджака того же имени, и привезла с собою ключи хнысской крепости, прося принять ее под русскую защиту. Соседство этого санджака с Мушем делали приобретение его чрезвычайно важным, и 5 июля главнокомандующий отправил туда батальон сорок первого егерского полка, две сотни казаков и четыре орудия, под командой полковника Лемана, поручив ему войти через посредство жителей в тесные сношения с Мушским пашой. В самый Муш также отправлен был капитан Вачнадзе, чтобы побудить пашу исполнить свое обещание и сформировать в помощь русским несколько конных полков из тамошних курдов. Впрочем, Паскевич и сам сомневался в успехе этого посольства. “Надо полагать,– писал он государю,– что мы от курдов не получим тех выгод, которые они обещали, но будет весьма полезно и то, если мы добьемся их нейтралитета и обеспечим наш левый фланг до Муша, а может быть, и до Вана”.

Предвидение Паскевича относительно курдов не замедлило оправдаться. При приближении Лемана куртинский гарнизон покинул крепость вместе с шестью полевыми орудиями, но тщательно разграбил город и удалился к Мушу, не желая входить с русскими ни в какие переговоры. К Мушу же отступил и Эмин-паша, стоявший с небольшим турецким отрядом в окрестностях Хныса. Князь Вачнадзе, посланный с письмом главнокомандующего, нашел его уже в Битлисе и писал Паскевичу, что паша находится “все в той же нерешимости и колебании”.

Двумя днями ранее Лемана выступил из Арзерума другой отряд, под начальством генерала Бурцева, для занятия Бейбурта, лежащего в ста двадцати верстах по пути к Трапезунду. За Бейбуртом начинается уже земля, обитаемая воинственным племенем лазов, о неимоверной храбрости которых молва наполняла всю Азию, и даже перешла в пословицу, гласившую, что лаз за маленьким камешком высидит пять дней и отобьется от пятерых противников.

Уже из этой характеристики населения, жившего за Бейбуртом, ясно как важно было для русских занятие этого пункта, стоявшего на рубеже Лазистана, где впоследствии могли образоваться против нас сильные ополчения из среды воинственных горцев. Бейбурт в русских руках обеспечивал безопасность не только Арзерума и правого фланга, опиравшегося в то время на побережье Черного моря в Гурии, но и угрожал самому Трапезунду оружием, более страшным, чем пушки,– моральным влиянием, которое он мог приобрести на окрестное население лазов.

Самый Бейбурт – город очень старый, современный, как полагают, первому грузинскому царю Фарнаозу, в древности назывался Исперети, что значит “город крайнего предела”, так как здесь оканчивались владения Грузии. Жители его и до сих пор говорят между собой по-грузински, а около города сохранилось небольшое село, которое турки называют Гурджи-Богаз, то есть “последнее гнездо грузин”.

Когда Бурцев подходил к Бейбурту, город был еще занят пятитысячным турецким отрядом Кягьи-бека, отступившим сода почти из-под стен Арзерума. Вызванный сераскиром из Ольты, Кягья несколькими часами опоздал предупредить падение Арзерума и должен был уклониться на трапезундскую дорогу, где рассчитывал собрать остатки разбитых турецких войск, поручить подкрепление от трапезундского паши и образовать новые силы, которые могли бы противостоять дальнейшим успехам русского оружия.

Быстрое движение Бурцева расстроило эти планы. Подкрепление, направленное из Трапезунда, было еще далеко и не могло поспеть ранее, как на третьи сутки, а отряд Бурцева уже подходил к медным заводам, лежавшим всего в двух часах пути от Бейбурта. Там стоял небольшой отряд, собранный из жителей. Но Кягья не рассчитывал на слишком большую стойкость греков, из которых он был составлен и, не желая рисковать последними, еще кое-как державшимися кадрами турецкой армии, разделил свои войска на несколько частей и отступил с ними в горы.

Между тем Бурцев с небольшим отрядом из Херсонского гренадерского и второго конно-мусульманского полков, с шестью орудиями, и на рассвете 7 числа приблизился к медным заводам и овладел ими почти без сопротивления. Отсюда Бурцев двинулся дальше и на пути к Бейбурту был встречен депутацией, поднесшей ему городские ключи. В три часа пополудни Бейбурт был занят, и русское знамя развилось над стенами его обветшавшей уже цитадели.

В Бейбурте русским достались четыре пушки, знамя, большие запасы пороха и провианта. Кроме того, при осмотре города, в подвалах старого замка найдена была замечательная по своей археологической древности коллекция оружия, очевидно составленная большим знатоком и любителем дела. Это был сбор оружия почти всех времен и народов, начиная с допороховой эпохи и кончая образцами ружей со всеми их видоизменениями почти до последнего времени. Куда девалась потом эта замечательная коллекция – нет никаких сведений, но надо думать, что она бесследно погибла позже, во время военных гроз, разразившихся тогда над Бейбуртом.

Мирное занятие таких опорных пунктов, как Хныс и Бейбурт, позволило Паскевичу стать твердой ногой в завоеванном крае и достойно увенчало торжество русского оружия в этот период кампании, начатой в предгорьях Саганлуга и оконченной в стенах Арзерума. С других отдельных театров военных действий также получались благоприятные известия. Острый аджарский вопрос, казалось, близился к своему разрешению, в Гурии все было спокойно; князь Вачнадзе вел переговоры с мушским пашой, Ольта, Нарыман и Шаушет просили русского покровительства. Сам Паскевич только ожидал прибытия Ширванского полка из Ахалцихе, и рекрутов, направленных из Тифлиса, чтобы начать наступление к Сивазу. “Дай Бог,– писал он государю,– чтобы все предначертания, данные мне, я мог исполнить к удовольствию Вашего Величества”.

Таким образом, временное затишье на театре военных действий, казалось, не было потеряно русскими даром. Но и турки деятельно готовились к новой борьбе и созидали новые силы в глубине недоступного для нас Лазистана. Война еще не была окончена. Она ждала новых жертв, готовя в последнем заключительном периоде кампании и тяжкие испытания, и новые победные лавры для русского воинства.

XXVIII. БЕЙБУРТСКАЯ КАТАСТРОФА (Смерть генерала Бурцева)

Почти целый месяц минул со дня падения Арзерума, а главные силы русского корпуса все еще стояли в бездействии. Арзерум не сделался для них своего рода Капуей, но нерасчетливо было с горстью людей еще далее углубляться в сердце Анатолии, покинув на произвол судьбы, посреди фанатичного населения, двухсотверстную операционную линию без должного обеспечения. И Паскевич терпеливо ждал подкреплений.

Наконец, 15 июля, они прибыли. Это был Ширванский пехотный полк, за которым следом тянулись и давно ожидаемые партии рекрутов. Теперь оставалось только укомплектовать полки, и Паскевич уже рассчитывал быстрым движением к Сивазу наверстать потерянное время, как вдруг случились такие обстоятельства, которые заставили его сразу изменить весь план начертанной им кампании.

Продолжительность бездействия успела сказаться в таких невыгодных для нас результатах, которых именно боялся Паскевич и которые давно, еще при самом начале кампании, заставляли его так усиленно испрашивать себе подкреплений. “На войне все зависит от благоприятной минуты: ее надобно не упускать,– писал он тогда государю, развивая мысль, что при взятии Арзерума необходимо идти вперед не останавливаясь, чтобы воспользоваться смятением неприятеля, ибо если ему дать время опомниться, то он соберет новые силы и восстановит дух народа”.

Но подкреплений в то время ему не дали, пришлось в ожидании их целый месяц стоять в Арзеруме; в течение этого срока многое успело измениться. Впечатление грозных битв понемногу слабело; разбитые остатки турецких войск соединялись вместе, и скоро на горизонте появилось небольшое облачко, которое, надвигаясь со стороны Лазистана, быстро стало расти в грозовую тучу и нависло над головой маленького Бейбуртского отряда.

Турецкие войска, удалившиеся в горы в первую минуту появления Бурцева, теперь опять сосредоточивались на полпути к Трапезунду у селения Гюмюш-Хане. Там производилась усиленная вербовка соседних горцев, туда являлись волонтеры, подходили свежие войска из Трапезунда, и, наконец, приехал сам Осман-Чатыр-оглы, прошлогодний защитник Анапы, принявший теперь под свое начальство войска, вновь формировавшиеся в Лазистане. В распоряжении его находилось уже от семи до восьми тысяч пехоты при двух полевых орудиях. С каждым днем силы турок росли, а вместе с тем росла на неприступных утесах Гюмюш-Хане и грозная позиция, в которой, как в каменном гнезде, прочно засели турки, обезопасив себя крутизною скал и крепкими завалами от всякой случайной попытки со стороны Бейбурта.

Близость неприятельского корпуса тотчас же отразилась и на поведении окрестных жителей. Поставленные между двух огней, и не видя более в малочисленном русском отряде того Дамоклова меча, который еще так недавно страшным призраком висел над их головами, жители-мусульмане не только сочувственно отнеслись к сбору турецкого отряда, но и фактически готовы были оказать ему помощь с оружием в руках. Правитель Испирского санджака и старшины Офского округа, ранее других вступившие в миролюбивые сношения с русскими, теперь видимо избегали всякого повода к сближению с Бейбуртом. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания Бурцева. Опасаясь дробить и без того малочисленный отряд для охраны обширной территории, он предложил, чтобы жители сами защищали свои границы от покушений турецких партий, но старшины безусловно отказались от этого требования, ссылаясь на страдную пору, которая заставляла их спешить с уборкой бейбуртских полей, засеваемых ими по найму.

Между тем, 17 июля, из Бейбурта были замечены большие толпы народа, стекавшиеся в деревню Харт, лежавшую верстах в двадцати от города. Конные разъезды, высланные мусульманским полком по тому направлению, открыли в деревне присутствие неприятельской пехоты и немедленно дали знать Бурцеву. От старшин потребовали объяснений. Те ответили, что в Харте неприятеля нет, а что сбор вооруженных людей производится единственно для охраны жатвы. Объяснению их, разумеется, не поверили и в Бейбурте приняли все меры осторожности, так что, когда на следующий день неприятель внезапно бросился на русские пикеты, войска встретили его уже наготове и отразили нападение.

Измена жителей теперь не подлежала сомнению, и положение Бурцева с каждым днем становилось опаснее. Правда, он имел приказание уклоняться от боя с сильнейшим противником, а в случае надобности требовал войска из резерва, для чего был даже выдвинут в деревню Ашкалу особый отряд Муравьева, но события складывались так неожиданно, развивались так быстро, что просить указаний или требовать помощи почти за сто верст было уже не время. И Бурцев, под обаянием постоянных успехов, личной отваги и глубокой веры в несокрушимую силу русского солдата, решился действовать один, чтобы рассеять замыслы неприятеля прежде, чем они успеют окрепнуть.

18 июля, как только глубокая ночь спустилась на землю, войска вышли из Бейбурта двумя колоннами: главная – три роты херсонских гренадер, рота эриванцев, второй конно-мусульманский полк и четыре орудия, под личным начальством Бурцева,– направилась по большой дороге на Харт; другая – под командой майора Засса, две роты Херсонского полка и три орудия,– пошла окольным путем через горные ущелья, чтобы напасть на деревню с тыла.

Казалось, время для движения обеих колонн рассчитано было верно, но, к сожалению, как это часто бывает в подобных случаях, расчеты не оправдались на деле. На рассвете 19 июля Бурцев уже стоял перед Хартом, а Засса еще не было – дурные дороги задержали его в горах, и он опоздал. Бурцеву, таким образом, предстояло решить вопрос – ожидать ли прибытия вспомогательной колонны и тем дать время неприятелю изготовиться к бою, или атаковать деревню немедленно, рассчитывая лишь на внезапность и быстроту удара. И Бурцев, не колеблясь, остановился на последнем.

Селение Харт, раскинутое на крутых высотах, охранялось несколькими башнями, которые, ютясь по крутизнам, обстреливали перекрестным огнем все подступы; самое селение было обнесено бревенчатым завалом и колючей засекой, а низкие, углубленные в землю грузинские сакли, недоступные пожару, представляли собою такой лабиринт беспорядочных азиатских построек, в котором четыре русские роты легко могли совершенно затеряться. Мертвая тишина царила в деревне и давала мысль, что неприятель застигнут врасплох. Но едва роты бросились на приступ, как лазы, давно уже бодрствовавшие, встретили их почти в упор таким метким ружейным огнем, что потеря на первых же порах оказалась весьма значительной. Тем не менее, войска ворвались, и удар их был так стремителен, что роты, выбив неприятеля из крайних домов, проникли почти до половины деревни. Но тут успехи их остановились: бой пошел одиночный, и войскам посреди узких, глухих переулков, на каждом шагу преграждаемых саклями, пришлось вести десятки отдельных штурмов. Напрасно гренадеры, прикладами выбивая двери, врывались в эти подземные жилища, лазы перебегали в другие, и солдаты опять встречали перед собой те же преграды, ту же отчаянную защиту. Бурцев скоро убедился в невозможности овладеть селением с теми слабыми силами, которые находились в его распоряжении, но отступать не хотелось – все еще мелькала надежда вот-вот появится колонна Засса. Но проходили часы, Засс не являлся, а жестокий огонь, направляемый из бойниц в упор, не давал между тем солдатам ни шагу подаваться вперед. Роты стали расстраиваться. Офицеры напрягали все силы, чтобы привести их в порядок и поддержать в них мужество. Сам Бурцев, находившийся в передних рядах, время от времени брал в руки ружье, и, выстрелив без промаха, говорил солдату: “Вот, братец, как надо стрелять!” – и солдат с любовью глядел на начальника, наравне со всеми подвергавшего себя опасности. Всем памятна фигура старого священника Херсонского полка Николая Шиянова, явившегося в эти минуты с крестом в руках, чтобы подкрепить слабевшие силы людей высоким словом молитвы. Но если человеческому духу нет на земле пределов, то физические силы имеют свои границы, и три слабые роты, самоотверженно смотревшие в глаза неминуемой смерти, все-таки не могли сломить отчаянной защиты тысячной массы врагов, гнездившихся небольшими кучками в каменных подвалах. Напрасно артиллерия громила селение: легкие снаряды ее не пробивали стен, а сама она, между тем, несла большие потери. Орудия стали стрелять все реже и реже и скоро замолчали совсем, когда прислуга их почти вся была перебита. Бой, хотя уже безнадежный, все еще продолжался, как вдруг около десяти часов утра показались большие неприятельские толпы, которые, огибая деревню, стали заходить в тыл русским. Теперь, в случае дальнейшего упорства, отряду грозила неминуемая гибель, и Бурцев приказал отступать. С трудом, штыками прокладывая путь, выбирались солдаты из переулков и строений, но неприятель наседал так горячо, что большую часть раненых пришлось оставить в руках разъяренных лазов.

Выходя из деревни, Бурцев приказал армянской сотне конно-мусульманского полка, случившейся у него под рукой, броситься в сабли, чтобы задержать преследование. Сотня тронулась, но тотчас же остановилась. Заметив колебание, Бурцев сам подскакал к армянам, ободрял, упрашивал, грозил им – все было напрасно; а тем временем лазы стеной валили вперед и уже овладели русской пушкой. Подоспевшая рота херсонцев выручила ее штыками, и отряд, после пятичасового боя, отошел на старое татарское кладбище, лежавшее в двухстах саженях от деревни. Здесь, под охраной каменной ограды и частых могильных памятников, представлявших собой лабиринт не хуже хартовских улиц, отряд по крайней мере мог отдохнуть и оправиться.

Был уже полдень. Положение Бурцева становилось критическим, так как вновь подходившие лазы все гуще и гуще занимали высоты, лежавшие влево от Харта и, казалось, готовились штурмовать кладбище. К счастью, в эту-то роковую минуту показалась, наконец, вдали давно ожидаемая запоздавшая колонна Засса. Приближение свежих сил воодушевило всех новым мужеством. К Зассу тотчас поскакал офицер с приказанием заходить в тыл неприятелю, занявшему высоты; пехота Бурцева двинулась туда же с фронта, от стороны кладбища, а весь конно-мусульманский полк на рысях стал огибать правый фланг неприятеля. Взятые с трех сторон, лазы засели в оврагах, в расщелинах скал и защищались отчаянно. Ожесточенные невиданным после Ахалцихе сопротивлением, гренадеры никому не давали пощады, и неприятель, не выдержав наконец этой страшной резни, стал отступать. Защитники Харта, выславшие на подкрепление прибывших лазов большую часть своих сил, теперь уже не могли рассчитывать удержать за собою деревню и, покинув ее, торопливо уходили в неприступные горы.

Бой уже затихал. Страшно надорванные несколькими часами рукопашной свалки, силы борцов истощились; отступающие толпы редели, слабо меняясь выстрелами с русской цепью. “В это время,– рассказывает очевидец,– гренадеры заметили, что один старик с белой по пояс бородою и с большим значком в руках стал отставать от толпы. Бурцев, как всегда находившийся впереди, видя, что добыча ускользает от усталых солдат, дал шпоры своей лошади и наскочил на лаза; пугливый конь, однако, бросился в сторону и удар пришелся по воздуху. В это время фельдфебель Князьков, бежавший у стремени Бурцева, хотел ударить лаза штыком, но тот увернулся, и Князьков дал промах. Бурцев занес во второй раз саблю, но в это время лаз выстрелил из пистолета почти в упор, и хотя Князьков в то же мгновение поднял его на штык, но уже поздно для Бурцева: пуля пробила ему грудь, и дрянной пистолет убитого лаза достался печальным трофеем Князькову”.

В ту минуту, когда Бурцев упал, возле него находился только один денщик его, Максим Пономарев. Видя, что лазы с диким ревом уже бегут на место катастрофы, чтобы добить раненого генерала, он схватил его на руки и успел отнести к отряду. Главнокомандующий высоко поставил самоотвержение верного денщика и в пример другим пожаловал ему знак отличия Военного ордена.

Смертельная рана Бурцева остановила преследование и вырвала победу из рук гренадер. У всех, как говорит очевидец, опустились руки. К неприятелю, между тем, подходили подкрепления из Гюмюш-Хане, и лазы остановились на крепкой позиции в версте от деревни. Командир артиллерийской роты подполковник Линденфельд, принявший команду после Бурцева, не решился продолжать атаку; он потребовал из Бейбурта роту Херсонского полка, и, когда она прибыла, отряд стал отходить назад эшелонами. Неприятель не преследовал, и войска двадцатого числа возвратились в Бейбурт.

Кровавый день девятнадцатого июля стоил русским одного генерала, тринадцати офицеров и более трехсот нижних чинов.

Бурцев не пережил раны и, после тяжких мучений, скончался в Бейбурте 23 июля, в пять часов утра. Тело его было набальзамировано, залито воском и отправлено в Гори, где жило семейство покойного. “Надо было видеть,– рассказывает один современник,– горе и уныние Херсонского полка, чтобы судить, насколько Бурцев был любим своими подчиненными”.

Как ни был огорчен Паскевич исходом и последствиями Бейбуртской катастрофы, он не высказал и тени упрека достойной памяти погибшего генерала. От постоянных успехов дух самоуверенности был сильно развит в войсках Кавказского корпуса, и это настроение Паскевич ценил даже при его злоупотреблении.

Так, подобно вечернему метеору, ярким светом блеснул и исчез на горизонте Кавказской войны храбрый и даровитый Бурцев. Он оставил по себе память человека высокообразованного, умного, храброго до дерзости, и, главное, человека в высшей степени сердечного. Воспитанник известной в то время муравьевской школы колонновожатых, он начал службу в 1812 году в свите Его Величества по квартирмейстерской части, а потом был адъютантом у начальника штаба Второй армии генерала Киселева. Быстро подвигаясь по ступеням военной иерархии, он в 1823 году уже произведен был в полковники, а в 1824 получил в командование Украинский пехотный полк, в одной дивизии с Пестелем и в одной бригаде с Абрамовым. Всем известна та выдающаяся роль, которую играли оба эти лица в декабрьских событиях 1825 года, и печальная участь, постигшая их, не могла косвенным образом не отразиться на Бурцеве, бывшем с ними в близких и тесных отношениях. У него взяли полк и перевели на Кавказ под команду младшего.

В персидскую кампанию, несмотря на свое приниженное положение, Бурцев своими блестящими способностями обратил на себя внимание Паскевича, который приблизил его к себе и предоставил ему более широкую деятельность. Под Карсом Бурцев заслуживает Георгиевский крест; на штурм Ахалцихе он ведет пионерный батальон и, когда был убит Бородин, принимает команду над штурмовой колонной. Георгиевское знамя первого Кавказского саперного батальона и георгиевские трубы Ширванского полка добыты ими под начальством Бурцева. С этого же времени начинается и перемена в его служебном положении к лучшему. Он снова получает в команду Херсонский гренадерский полк, с которым рядом блистательных дел ознаменовывает себя в кампанию 1829 года. Ему два раза обязан своим спасением Ахалцихе в такое время, когда всякая помощь из Грузии казалась немыслимой; ему принадлежала в начинавшейся кампании честь первых побед – Дигур и Чаборио; его искусным маневром пользуется Паскевич, чтобы спокойно подняться на Саганлугский хребет, и на его же плечах выносится вся тяжесть боя 19 июня. С производством в генералы, казалось, перед ним опять разворачивалась широкая будущность, но судьба судила иначе, и бейбуртский поход является последним, заключительным эпилогом его славных подвигов: он пал во главе своих гренадер и был нелицемерно ими оплакан.

В самый день похорон, утром 25 июля, в Бейбурт вступили главные силы действующего корпуса, и с ними прибыл Паскевич. В это время гроб Бурцева выносили из квартиры в походную церковь. Главнокомандующий принял участие в печальной церемонии и, сопровождая гроб, со слезами сказал офицерам Херсонского полка: “Господа! Вы хороните фельдмаршала!” Так высоко ценил Паскевич военные дарования Бурцева.