Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

– Почему вы так дурно защищали Арзерум? – спросил его кто-то.

– Карс славен был у нас твердостью стен, Ахалцихе– храбростью жителей, Арзерум – хорошенькими женщинами. Какой же защиты хотели вы от такого города? – отвечал Осман.

– Но у вас было много войска, а нас посмотрите как мало.

– Ваш генерал побеждает не силой, а разумом,– ответил паша.

1 июля, в день рождения императрицы, под стенами покоренного города, отслужено было молебствие, глубоко врезавшееся в память всех присутствующих. В этот день звон церковного колокола впервые, после векового молчания, огласил окрестные поля Арзерума, и плавный гул его с каждым ударом возвещал правоверным торжество над ними христианского оружия. Армяне и греки плакали от умиления.

После молебствия перед войсками прочитан был следующий приказ главнокомандующего:

“Друзья-товарищи!

Ваши труды, ваши славные победы девятнадцатого и двадцатого июня увенчались самым блистательным образом. Вы не дали отдохнуть и опомниться врагу, вами разбитому. Быстро преследуя его, вы на четвертый день явились перед стенами крепости Гассан-Кале – некогда твердыни римской. И враг не осмелился поднять бесславного меча своего; он робко бежал, оставив вам крепость со всем вооружением и запасами. Еще два дня – и вы под стенами Арзерума, и гордый старейшина городов азиатской Турции униженно пал перед вами. Знаменитый, день Полтавской битвы отметится в летописях отечественной истории новым славным событием.

Беспредельная преданность ваша царю и отечеству познается вашим мужеством, а мужество ваше свидетельствуют знаменитые пленники и трофеи славных побед ваших. Сераскир, глава земли здешней, и воинство, с четырьмя своими пашами, в руках ваших; более полутораста орудий и все многочисленные запасы боевые и продовольственные отняты вами.

Радуйтесь доблестью вашей, храбрые товарищи мои! Чувство благодарности моей к вам превыше выражений!”

Затем главнокомандующий со всеми офицерами направился к турецким знаменам, развевавшимся перед его палаткой. Их было семь. Одно из них, главное, служившее символом власти самого сераскира – был богатый зеленый санджак, сделанный наподобие знамени Магомета, с бахромой и золотым бордюром, на котором красовалась вышитая малиновая надпись из Корана. Древко его с большими висячими шелковыми кистями оканчивалось вызолоченной рукой, к которой привязано было что-то вроде ковчега, сделанного из чистого золота и хранившего в себе небольшой Коран как талисман победы. Кто-то шутя заметил, смотря на этот ковчежец, что Коран обветшал и потерял свою чудодейственную силу.

При этом знамени находились три красивые бунчука, принадлежавшие также к сераскирским регалиям, это были золотые булавы с розовыми хвостами, красиво переплетенными белым, черным и красным конским волосом. Далее стояли три знамени пашей – два малиновые и одно зеленое с золотом. “Смотрите на эти трофеи,– говорил Паскевич окружающим,– это плоды славных побед, приведших вас к Арзеруму”.

От знамен граф прошел в палатку к сераскиру. Старый военачальник сидел на богатом ковре поджав ноги, обложенный подушками; рядом с ним помещался его эфенди-дефтердарь, худощавый старик с черной бородой, в белой чалме и зеленом халате; позади стояло трое красивых пажей с опахалами; тут же присутствовали какой-то мулла, дервиш и четыре прислужника: один держал трубку, другой кисет с табаком, третий – золотой кувшин с подносом, четвертый – полотенце. “И все эти лица,– замечает Радожицкий,– были сгруппированы точь-в-точь, как у нас обыкновенно группируют пашей в балетах”. Паскевич сел на стул перед сераскиром и через переводчика сообщил ему о новой победе, одержанной русскими в Европейской Турции над верховным визирем, который был разбит при Кулевче. Сераскир глубоко вздохнул. “Видно, пророчество Магомета сбывается,– заметил он своему дефтердарю,– турки должны быть побеждены христианами, а затем вскоре последует и конец миру”.

3 июня сераскир со всеми пашами отправлен был в Тифлис, а 7-го Паскевич праздновал взятие Арзерума большим военным парадом. Пока войска строились на цареградской дороге, главнокомандующий принимал, в сераскирском дворце весь генералитет, всех офицеров и знатнейших турецких сановников. Паскевич был весел, доволен, ласково разговаривал с присутствовавшими; но все заметили его необычайную рассеянность. Он, казалось, внимательно слушал то, что ему говорили, но нередко отвечал совсем не то, что его спрашивали. Он, видимо, был занят какими-то соображениями. “Все пустяки! Они (турки) потеряли дух, бегут и не хотят драться с нами!” – вот фраза, которую он повторял чаще других. “Действительно,– замечает один из современников,– обязанность Паскевича в то время была велика, и ему было о чем подумать: безопасность Закавказского края лежала на нем одном. Пускаясь с небольшими средствами на великие предприятия, он должен был безошибочно сообразить настоящее с будущим и присутствовать умом не в одном Арзеруме, но также в Тифлисе, Баязете, Дагестане, Ахалцихе, Гурии и между кавказскими горцами, и нигде не уронить чести русского оружия”. На этом выходе военный, губернатор города, генерал Панкратьев, представил ему, между прочим, Мамиш-агу, как главного деятеля, которому русские обязаны бескровным покорением Арзерума. Паскевич приказал подать золотую медаль на голубой ленте и возложил ее на агу. “Но ага не был весел,– говорит один очевидец,– он растерялся и все время стоял с опущенными глазами, вероятно, предчувствуя, что лента, обвивавшая шею его, превратится в роковую петлю, как только русские оставят Арзерум, и, кажется, заранее прощался со своей головою”.

По окончании выхода главнокомандующий отправился к войскам, где его ожидала уже тысячная масса народа, привлеченная любопытством невиданного зрелища. Молебствие совершалось на открытом воздухе. И с каким торжеством армянское духовенство, участвовавшее в сослужении, впервые развернуло свои хоругви и украсилось ризами, чего не смело делать при турецком правительстве. Два григорианские архиерея в богатых митрах, с красивыми жезлами, безмолвно и неподвижно стояли по сторонам русского протоиерея; их взоры были опущены долу и они горячо молились за тех, кто дал им право молиться всенародно перед лицом своей паствы, под ясным небом своей родины.

За молебствием последовало церемониальное вступление русских войск в Арзеруме. Впереди всех ехал Паскевич с начальником артиллерии и князем Бековичем-Черкасским, за ним шли полки и по тесным, грязным азиатским улицам выходили на единственную в городе площадь, где собраны были все старшины, беки, кадии и муллы в разноцветных шубах, полученных ими в дар от русского главнокомандующего. “Все эти важные турки в больших красных сапогах,– рассказывает один очевидец,– двигались медленно, как травяные жуки”. Граф с лошади сделал им рукой приветствие, и они, погладив свои длинные бороды, изъявили тем полное удовольствие, но угрюмые лица их скорее напоминали медведей, которых заставляли плясать поневоле. Множество женщин, окутанных чадрами, стояло на плоских крышах и с любопытством смотрело на суровых пришельцев севера. Музыка и особенно зурна, сопровождавшая татар, им очень нравилась, но зато мужьям и братьям их крепко не нравились наши лихие мусульманские полки, на которые они смотрели, “выворачивая бороды” и посылая им вслед проклятия, как вероотступникам. Армянские сарбазы, наряженные в смешные персидские костюмы и красные шапки, были для всех забавны; армянки с крыш указывали на них пальцами и хохотали, не узнавая своих соплеменников. Тут же пропародировало и человек десять конных курдов в пестром и широком одеянии…

У главнокомандующего был в этот день парадный обед, на котором присутствовали весь русский генералитет, начальники отдельных частей, армянские архиепископы, турецкие сановники и представители различных азиатских народностей, входивших в состав действующего корпуса. И посреди этих блестящих русских мундиров, посреди пестрых и ярких восточных костюмов невольно бросались в глаза скромный фрак русского поэта и рядом с ним грубая черкеска простого чеченского наездника. Этот поэт – был А. С. Пушкин, этот наездник – знаменитый Бей-Булат, гроза Кавказской линии, убийца Грекова и Лисаневича, добровольно явившийся в Арзерум служить под знаменами Паскевича. “Вот как судьба играет людьми,– замечает по этому поводу Радожицкий,– думал ли я когда-нибудь сидеть в Арзеруме за одним столом с тремя историческими личностями: великим полководцем, знаменитым поэтом и славным разбойником”.

День закончился блестящей иллюминацией, фейерверком и шумным весельем в русском лагере. Так отпраздновали войска целый ряд блестящих побед, венцом которых служил Арзерум. Память об этом славном событии сохранилась и поныне в следующей бесхитростной солдатской песне:

Государевы солдатыГоворят промеж себя:Трудно быть нам в Арзеруме,Но мы выкажем себя,Но мы будем в Арзеруме,Хоть, примерно говоря,Этот город у султана,То ж, что Питер у царя.Будь он золотом унизанИ брильянтами мощен,Будь как ранец плотно пригнан,И как перевязь лощен —Но едва лишь граф ПаскевичГромким голосом вскричит:“Взять его мне, братцы, духом!” —Так он мигом затрещит.Ведь не так ли нас начальствоК Ахалцихе подвело —Турки плюнули картечью,И сражение пошло.Как пошло оно,– им перцуЗакатили старики,И все вражье генеральствоПосадили на штыки.Так неужели сераскираНе закрутим мы смерчом?Эка, невидаль какая!Он нам просто нипочем!В самом деле, старичишкаМерз со страху, словно лях,И едва завидел графа,Графу в ноги чебурах!И взмолился по-каковски,И об землю стукнул лбом,И своим поганым царствомГосударю бил челом.О, тогда-то лишь солдаты,Так забравшись далеко,Догадались, что для русскихВсе возможно, все легко.Что когда царь слово скажет,Да начальником у нихБыть Паскевичу прикажет,То враги и “Ах!” и “Их!”Что с таким вождем-героемИх в поход лишь поведут,Они солнце завоюют,Месяц за пояс заткнут;И хватая с неба звезды,Их потом в святую РусьПерешлют к своим родимымВместо жемчуга и бус!

И действительно, никогда еще русское оружие не достигало на Востоке столь отдаленных пределов, и никогда со времен владычества мусульман в Малой Азии Арзерум не видел в своих стенах христианского войска. В четырнадцать дней граф Паскевич прошел до полутораста верст, перешагнул через два высокие горные хребта, рассеял две турецкие армии, взял в плен обоих главнокомандующих, покорил многолюдную укрепленную столицу Турецкой Армении и ниспроверг власть Оттоманской Порты в самом центре могущества мусульман на Востоке. И все эти подвиги стоили русским из семнадцатитысячного корпуса не более ста человек убитыми и ранеными, да двух умершими от болезней.

В этой борьбе ясно сказалось, что новая Азия до последних времен сохранила величайшее сходство в нравственном отношении с Азией древней. Читаете ли вы историю завоеваний римлян, следите ли за победами Македонского, повсюду изумляет вас одинаково разительное влияние событий на умы и дух азиатского народа. Как прежде, так и теперь одна победа пролагала путь к новым; как прежде, одно завоевание вело за собой последовательно другие, и сила победителей неимоверно быстро как бы узаконивала владычество их над краем. Только при знакомстве с этой чертой азиатского населения исполинские шаги Александра Великого, торжество оружия римлян и русские победы Паскевича в Азии становятся понятными, не содержащими в себе ничего чудесного. В умении понять дух Востока заключается главная заслуга Паскевича и объяснение его громких побед.

XXVI. ГЕРОЙСКАЯ ЗАЩИТА БАЯЗЕТА (Генералы Попов и Панютин)

В то самое время, как главные силы Кавказского корпуса победоносно вступали в Арзерум, из Баязета прискакал курьер с донесением о сильном двухдневном штурме, который выдержал этот город против многочисленного неприятеля, бывшего под начальством ванского паши. В первый день турки овладели даже частью города и взяли у русских четыре орудия; на второй – русские перешли в наступление, отбили назад орудия и отбросили неприятеля от города с громадной для него потерей. Мужеству небольшого русского отряда Паскевич был обязан спасением этого важного пункта, составлявшего главную опору левого фланга тогдашней операционной базы.

Нужно сказать, что за выступлением отряда генерала Панкратьева на главный театр военных действий, во всем Баязетском пашалыке оставалось только четыре батальона пехоты, казачий полк Шамиева и двенадцать орудий. В Баязете стоял Нашебургский полк и батальон Козловского, с четырьмя казачьими сотнями и десятью орудиями; в Топрах-Кале – две роты козловцев со взводом артиллерии, в Диадине – сборная команда из пехоты и казаков. Неприступное положение последних двух пунктов и не требовало, впрочем, сильнейших гарнизонов: но для защиты Баязета, где приходилось оборонять обширную городскую черту, не менее пяти верст в окружности, три батальона было недостаточно. На этом основании Паскевич еще перед выступлением Панкратьева считал необходимым взорвать укрепленные замки в Топрах-Кале и Диадине, чтобы иметь войска сосредоточенными на одном главном пункте; однако по местным обстоятельствам мера эта оказалась неудобной, и, взамен того, баязетский гарнизон был усилен вновь сформированным армянским батальоном из местных жителей. Была также попытка сформировать конный полк из баязетских курдов, но успеха она не имела. Курды уклонялись от службы, хотя старшины их, по-видимому, и готовы были помогать русским в сборе людей самым искренним образом. “Богом клянусь вам,– наивно писал один из них генералу Панкратьеву,– что очень рад буду, когда вы возьмете их с собою в поход, потому что они никого не слушают”. Но конница из таких непослушных людей, конечно, могла принести более вреда, нежели пользы, и от этой меры пришлось отказаться. Войсками в Баязетском пашалыке командовал в то время генерал-майор Павел Васильевич Попов – офицер замечательной храбрости и энергии. Сын памятного в русской истории Василия Семеновича Попова, бывшего любимым секретарем Екатерины Великой, он начал службу в гвардейской артиллерии, участвовал с ней во всех наполеоновских войнах, потом был на Кавказе адъютантом Ермолова, получил в командование на двадцать шестом году от роду Херсонский гренадерский полк, с которым заслужил под Ахалцихе Георгиевский крест и золотую саблю, осыпанную бриллиантами, и теперь был командиром первой бригады двадцатой пехотной дивизии. Человек молодой, со значительным состоянием, любивший пожить на широкую ногу, он с некоторой беспечностью характера соединял истинные военные дарования и, главное, имел способность не терять головы ни при каких серьезных и трудных обстоятельствах. Такой именно человек и нужен был в Баязете, которому со всех сторон угрожали враги.

Некоторую противоположность с ним по характеру составлял его помощник, командир второй бригады той же двадцатой дивизии, генерал-майор Федор Сергеевич Панютин, тогда только что переведенный на Кавказ из внутренних губерний России, где он командовал Рыльским пехотным полком. Это был человек тихий, самого скромного образа жизни, везде вносивший те гуманные идеи, которые отличали офицеров старого Семеновского полка, где Панютин прослужил одиннадцать лет, со времени выхода своего из Пажеского корпуса вплоть до известной катастрофы, постигшей этот славный полк в командование Шварца. Панютин – тогда уже полковник – был наравне с другими переведен в армию и шесть лет, до самого вступления на престол Императора Николая Павловича, не удостаивался никаких служебных повышений; наконец ему дали полк и в конце 1828 года произвели в генералы.

Новое лицо в своеобразной обстановке кавказской войны, Панютин не был новичком военного дела, почерпнув первоначальные уроки его в рядах того же Семеновского полка, с которым участвовал во всех сражениях 1812-1814 годов от Москвы до самого Парижа. С этими боевыми задатками, при известной доле гуманности и любви к солдату, которые пустили в нем глубокие корни и исключали возможность сухого служебного педантизма, ему не трудно было стать сразу старым кавказцем по духу, и, как увидим, сделаться вместе с Поповым душой баязетской обороны.

Первые сведения о сборах неприятеля против Баязета получены были через лазутчиков пятнадцатого марта. Тогда стало известно, что в Ване сосредоточивается пять тысяч конных и две тысячи пеших турок. В апреле слухи стали еще определеннее. Не трудно было угадать, что сераскир всячески будет стараться отвлечь в ту сторону часть главных русских сил, чтобы вернее обеспечить успех своих предприятий в центре. Глубокие снега, покрывавшие почти до половины мая долины и горы Баязетского пашалыка, замедлили несколько действия неприятеля и может быть поэтому-то слухи за последнее время стали получаться самые разноречивые. То говорили, что сераскир, недовольный поведением Ванского паши, посылает на смену ему нового правителя, а паша, по азиатскому обычаю, готовится к открытому сопротивлению; то приходили известия, что в Ване произошло возмущение и паша убит. Генерал Попов просил разрешения сделать движение в ту сторону, чтобы выяснить положение дел и затем действовать уже смотря по обстоятельствам. Паскевич такого разрешения не дал, но предоставил Попову войти в секретные сношения с сыном паши, Дефтердер-беком, который с давнего времени был в явной ссоре с отцом, и обещал ему Ванский пашалык и даже вооруженную помощь, если он только согласится на подданство России. Но еще не успели разыскать этого Дефтер-бека, как стало уже известным, что паша не только жив и невредим, но делает большие сборы во всем Курдистане, чтобы овладеть Баязетом. С 29 мая наступление неприятеля стало только вопросом времени и ожидалось уже ежедневно. Имелись точные сведения, что в Ване собрано пятнадцать тысяч войск при двенадцати орудиях.

В начале июня толпы эти вышли из Вана, и 6 числа, мимоходом, сделали нападение на топрахкалинский форштадт, лежавший внизу под самой крепостью. Комендант встретил неприятеля пушечным огнем и выслал для защиты форштадта половину своего гарнизона. Неприятель был выбит, но все-таки успел разграбить несколько домов, отхватил стада, ходившие на пастьбе, и увел с собой в плен до семидесяти армян. Удовольствовавшись этой добычей, турки оставили в покое крепость, которая по малочисленности своего гарнизона не могла внушать им серьезных опасений, и мимо нее потянулись к Баязету.

От Топрах-Кале до Баязета всего сто тридцать верст. Но неприятель подвигался так медленно, что только 17 числа передовые части его показались верстах в двадцати от города. На следующий день турки подвинулись еще верст на восемь, однако же появление казачьего полка, высланного на рекогносцировку, заставило их отступить на прежнюю позицию. 19 числа казаки сами пытались осмотреть турецкий лагерь, но были встречены сильной неприятельской конницей и принуждены отступить. Тогда турки пошли вперед и заняли места, на которых перед тем стояли русские аванпосты.

Хотя в распоряжении Попова находились только полторы тысячи штыков, но укрепления Баязета могли выстоять против значительных сил даже и с меньшим гарнизоном. Даже дворцы баязетских пашей представляли собой небольшие крепости, которые взять открытой эскаладой было почти невозможно.

Один замок, старый, стоял на ужасающей высоте. Прикрепленный, как гнездо ласточки, к отвесной скале, возвышающейся в восточной части города, он был расположен тремя террасами. На первом уступе, за шестисаженными кирпичными стенами, возвышалась большая каменная мечеть с красивым минаретом, а правее ее находились богатые конюшни, на плоских кровлях которых помещались четыре медные пушки; они защищали город, но в то же время грозили ему истреблением в случае какого-нибудь возмущения. Семисаженные стены второго уступа сложены были из тесаных плит, и за этими-то гигантскими твердынями стоял дворец баязетских пашей, окруженный надворными строениями, затейливыми банями, и еще одним рядом конюшен, с двумя большими пушками на кровлях. Стены третьего уступа были еще грознее, еще выше, но за ними уже не было конюшен, над ними не стояли пушки, но зато на голых скалах были разведены роскошные цветники, стоившие громадных трудов и еще более денег. Там помещался гарем паши. Перед теми комнатами, где жили прекрасные затворницы, выдвигаясь над вертикальной скалистой пропастью, причудливо и смело висели два деревянные балкона – место вечерних прогулок одалисок. В военном отношении эта красивая терраса могла служить последним редутом, и взобраться на этот уступ для врага было делом не легким. Второй замок, новый, высеченный из белого камня и носящий уже печать европейской архитектуры, расположен был гораздо ниже старого и был необитаем. Начатый постройкой, лет за сорок перед тем, еще дедом тогдашнего Белюль-паши, и строившийся при отце его, он был не докончен и заброшен последним владельцем, который по какому-то странному суеверию не захотел переселяться из старого замка. Тем не менее, новый дворец мог постоять за себя даже и в этом недостроенном виде.

Наконец, в самом городе было несколько сильно защищенных батарей, из которых со стороны макинской дороги, откуда наступал неприятель, играли важную роль Красная, Новая и, в особенности, так называемая Восточная батареи. С последней в представлении народа связывалась чисто восточная легенда, намекающая на силу и значение этого укрепленного пункта в исторических судьбах города. Предание говорит, что какой-то древний паша, задумавший построить Баязет, обратился к своим мудрецам за советом, каким образом истребить водившихся в том месте чудовищных змей, укус которых приводил к мучительной смерти. Ему посоветовали обратиться к одному факиру, человеку, имевшему глубокие познания в деле чародейства. Факир явился к паше, и с того момента змеи исчезли или стали безвредными. “Сила моего заговора продлится до тех пор,– сказал он, прощаясь с пашой,– пока не выпадут мои зубы”. Тогда мучительная мысль овладела пашой. Он отправил погоню за факиром, и когда заклинатель снова предстал перед ним, он приказал отрубить ему голову, а челюсти его покрыть чистым золотом, чтобы тем предохранить зубы на вечные времена. На том холме, как утверждает предание, где пала голова несчастного факира, и построена теперь Восточная батарея.

Но если укрепления Баязета представляли собой трудноодолимые преграды, то оборона самого города с его обширными предместьями ставила малочисленный гарнизон в весьма опасное положение. Город имел, как было сказано, в окружности до пяти верст, и на все это пространство нужны были войска. Тем не менее Попов деятельно принялся за организацию обороны. Всю длинную пятиверстную линию он разделил на участки, занятые небольшими частями пехоты и армянской милиции, а казачий полк, поставленный внутри караван-сарая, составил общий резерв. Обороной города со стороны эриванской дороги заведовал сам Попов, а со стороны макинской – генерал Панютин.

20 июня, в пять часов утра, неприятель двинулся к городу. Передовые русские посты со стороны макинской дороги были тотчас сбиты. Попов отправил туда на подкрепление весь казачий Шамшева полк. Завязалось жаркое дело. Шамшев пять часов задерживал неприятеля против Восточной батареи, оспаривая у него каждый шаг, но, наконец, вынужден был отступить. Чтобы дать ему возможность выйти из-под ударов многочисленной конницы, пришлось выслать из крепости навстречу ему две роты пехоты. Тогда, оставив казаков, ванский паша перевел большую часть своих сил на эриванскую дорогу. Но то была только демонстрация, к счастью, не обманувшая Попова. К полудню вся неприятельская артиллерия выдвинулась опять против Восточной батареи, а на горах, прилегающих здесь к мусульманскому форштадту, стало две тысячи пехоты. Во втором часу пополудни турки пошли на приступ. Под покровительством конных масс, выносивших на себе весь огонь русской артиллерии, турецкая пехота приближалась скрытно, пробираясь оврагами и косогорами, и почти не неся никакой потери. Вот она достигла уже окраины мусульманского квартала и стала строиться за холмом, увенчанным развалинами какой-то старинной башни. С ужасающим криком бросилась она отсюда на Восточную батарею и, несмотря на близкий картечный огонь, быстро овладела ее укрепленным зданием. Армяне, защищавшие его, в некотором беспорядке отступили в город.

При первом успехе турок жители мусульманского квартала перешли на их сторону и открыли из домов ружейный огонь в тыл войскам, занимавшим Восточную батарею. Генерал Попов сосредоточил сюда почти все свои силы, спешил казачий полк и пододвинул резервы. Но пока часть турок штурмовала батарею, другая прошла через мусульманский квартал и бросилась в город. В это время заведовавший обороной макинской линии генерал Панютин и командир Нашебургского пехотного полка, полковник Боровский были уже ранены и отнесены на перевязочный пункт. Войска на батарее остались без начальников. Молодые артиллерийские офицеры Опочинин, Радуцкий и Селиванов почти в упор осыпали неприятеля картечью, но все было напрасно: турки валили вперед и скоро овладели батареей. Из двухсотпятидесяти защитников ее осталось в живых только шестьдесят человек; они боролись, как львы, но, уступая громадному превосходству сил, вынуждены были, наконец, отступить. На батарее остался только один офицер Кавказской гренадерской артиллерийской бригады, подпоручик Селиванов – совсем еще юноша, впервые в этот день принявший крещение огнем; он был ранен в ногу, но, опираясь на банник, продолжал переходить от орудия к орудию и, сам заряжая их, стрелял до тех пор, пока пуля, раздробив плечо, не повергла его на землю. Тогда отступившие уже артиллеристы кинулись снова на батарею, чтобы поднять раненого офицера. “Прочь! – закричал Селиванов.– К орудиям! Вы не должны были покидать своего места – защищайте батарею!” Солдаты кинулись в рукопашную свалку; град пуль осыпал место, где лежал Селиванов, и третья пуля поразила его в сердце. Смерть, достойная русского офицера. Теперь никакие отдельные усилия не могли уже остановить торжествующих турок. Неприятель твердой ногой стал на батарее и не пощадил на ней даже трупов: не только раненые, но и убитые были обезглавлены.