Алексей Кольцов. Его жизнь и литературная деятельность

По современному рассказу, окончательное знакомство Кольцова с Серебрянским произошло в гостинице, около рощи, на берегу Воронежа, где часто гуляла учащаяся молодежь. Поэт зашел в эту гостиницу, где собрался в особой комнате кружок семинаристов. Кольцов, вероятно встретивший знакомых в этой компании, вступил с ними в разговор. Говорили о последних появившихся книгах и спросили между прочим Кольцова, что из прочитанного за последнее время ему больше понравилось.

– «Письмовник» Курганова – очень интересная книга, – заявил скромный поэт.

Это вызвало насмешки. Тогда встал Серебрянский и, блестяще импровизируя, со свойственным ему юмором сказал «похвальное слово» Курганову, что вызвало страшный хохот окружающих и сконфузило Кольцова. Серебрянский, любивший иногда пройтись шутливо над слабостями ближнего, но обладавший нежным сердцем, заметил неловкость положения поэта и постарался замять эту сцену. Кольцов, раньше еще знавший о Серебрянском, ушел совершенно очарованный новым знакомством… Это свидание на берегу реки, в гостинице, положило начало их долгой и искренней дружбе.

И это было ценною находкою для Кольцова. Живой, начитанный и образованный Серебрянский являлся во многом учителем для прасола, тем более незаменимым, что в отношениях учителя к ученику не проявлялось педантизма профессионального наставника, а общение было свободное, живое и равноправное. Серебрянский ввел друга в свой семинарский кружок, где был сам видным деятелем и считался знаменитым поэтом. Кружок часто собирался у кого-нибудь из членов; там читали стихи, говорили речи, спорили до утра, играли на гуслях и под аккомпанемент этого нашего старинного инструмента и баянов пели народные песни. Духовенство, сохранившее как замкнутое сословие в наибольшей чистоте великорусский тип, было само плотью от плоти народной. И нет ничего невероятного в предположении, что эти вечера с семинаристами, певшими широкие народные мелодии под звон старинных гуслей, были полны впечатлений, вместе с другими влияниями толкавших Кольцова к русской песне, в которой он впоследствии стал незаменим. А споры людей, прошедших известную умственную гимнастику и обнаруживавших иногда в своих суждениях тонкую диалектику, должны были расширять умственные горизонты молодого прасола и изощрять его собственное мышление. В кружке Серебрянского были представители всевозможных умственных направлений, имелись и атеисты…

В этом кружке «верующий и надеющийся» Серебрянский прочитал свою поэму «Бессмертие», причем один постоянный его оппонент-атеист поклонился ему в ноги за поэтическое доказательство «вечной жизни». Вероятно, этот же кружок впервые запел прекрасную песню Серебрянского, облетевшую всю нашу родину, – песню, которая и теперь еще слышится, когда сходится молодежь:

Быстры, как волны,Дни нашей жизни!Что день, то короче —К могиле наш путь…

Тут же, в этом кружке, нервный Серебрянский при чтении стихотворения Ф. Н. Глинки «Земная грусть» залился слезами… Все эти черты рисуют пленительно-чарующий образ кольцовского друга. Такие люди, с их горячею верою в идеалы, теплою и любящею душою, как бы созданы для того, чтобы собирать около себя толпы, облагораживать их и вести к «правде и свету». Но – увы! – климат нашей родины слишком еще суров для этих чудных цветов, и они гибнут в нем, как погиб и Серебрянский, «не успевши расцвесть»!

Ко времени знакомства с Кольцовым Серебрянский, обладавший несомненным художественным вкусом, прекрасно владел техникою стиха, и для прасола это было чистым кладом: друг его, основательно знакомый с тайнами стихосложения, все еще плохо дававшимися Кольцову, делал указания последнему, исправлял неудачные стихотворения, переделывал и выкидывал из них целые куплеты… И приговор Серебрянского являлся для Кольцова окончательным. Долго еще и впоследствии он был строгим цензором произведений своего приятеля-прасола. Возникло даже предположение, что вследствие разных случайностей некоторые стихотворения Серебрянского вошли в собрание стихов Кольцова, как это, например, почти с точностью установлено насчет думы «Великое слово», в которой многие куплеты принадлежат другу прасола. Как бы то ни было, но в описываемое время благодаря упорным стараниям и помощи приятеля Кольцов начинает справляться с внешней стороной стихов и в кружках воронежских любителей-поэтов считается уже известным стихотворцем. Правда, большинство его произведений этого периода совсем не напоминают ни формой, ни содержанием того, чем мы обыкновенно восхищаемся в Кольцове: в них нет простоты и силы чувства. Все это были большею частью условно-фальшивые, сентиментальные произведения, – и если бы деятельность Кольцова ограничилась только работами такого сорта, то, разумеется, его нельзя было бы считать замечательным поэтом. Но следует опять-таки сказать, что даже в этот период в стихах прасола иногда проскальзывают черты, которые мы так привыкли в нем ценить.

Рассказы о грубой среде, окружавшей поэта, об отчужденности от не понимавшего его общества совершенно неприменимы к молодости Кольцова. Он бывал у Кашкина и в разных других кружках, бывал часто у сестры своей, Башкирцевой, где собиралось порою разнообразное общество, наконец, постоянно встречался с Серебрянским и его товарищами-семинаристами.

Остановимся же еще раз на этой поре молодости поэта, прежде чем перейти к дальнейшему изложению… Нам потому не хочется оставлять ее, что образ Кольцова в это время представляется наиболее симпатичным: жизнь еще не изломала молодого прасола, его сердце было открыто для лучших чувств – дружбы и любви, он не был еще тем «кремнем», каким все его знали впоследствии. Силы Кольцова кипели ключом, и благодаря этой его жизнерадостности были незаметны в нем зародыши тех привычек, привитых строем окружающей жизни и полученных по наследству, которые впоследствии кажутся такими несимпатичными… Каждый человек в сущности представляет смешение хороших и дурных качеств. Но нам, конечно, больше свойственно представлять замечательных людей во всем блеске и красоте их нравственных добродетелей: мы часто забываем при этом, что человек не сваливается к нам прямо с неба существом ангельски совершенным, а являет собою продукт часто очень печальных условий жизни, способных только извратить и испортить вконец его счастливые дарования…

И в Кольцове впоследствии это смешение хороших качеств с худыми представляется очень сильно выраженным. Горячий друг и поклонник Белинского, питавшего самые возвышенные идеалы, он погружается в самую грязную прозу жизни… Воспевая крестьянина, сочувствуя его горю и радостям, поэтизируя его труд, Кольцов впоследствии оказывается не совсем справедливым по отношению к этому же крестьянину в тяжебных делах, обделывая их при помощи титулованных благоприятелей в свою пользу… Печальная и известная история противоречий души человеческой, способной порою на возвышенные подвиги, но иногда надолго и с относительным спокойствием погружающейся в «тину нечистую мелких помыслов, мелких страстей»!

Итак, мы видим Кольцова в описываемое время уже в известной степени подготовленным к общественному служению пером. Он уже испытал чары и грусть любви, он беззаветно отдавался дружбе, постоянно соприкасался с живой, неподкрашенной народной жизнью и, наконец, с уверенностью чувствовал в себе присутствие поэтических сил. В душе его давно уже звучали прекрасные народные мотивы, слышанные в раздольной степи, и ждали художественной переработки. И постоянная работа Кольцова над собою, чтение книг и неудержимое стремление писать стихи, служившее как бы залогом того, что сфера поэзии– его стихия, – не прошли даром для русской литературы.

Глава III. Первые литературные успехи Кольцова

Писание Кольцовым стихов. – Любовь к стихам в обществе. – Знакомство с «настоящим» литератором. – Первые напечатанные стихи. – Знакомство со Станкевичем. – Недолгая жизнь русских талантов. – Опубликование в московских изданиях стихотворений Кольцова. – Первая поездка в Москву. – Жизнь Кольцова с 1831 по 1836 год. – Наружность Кольцова. – Поэтические стороны прасольства. – Наивная вера Кольцова. – Знакомства поэта. – Отношения его с окружающими. – Склонность к народным мотивам. – Зародыши разлада в жизни Кольцова. – На бойне, «по колено в крови». – Издание стихотворений Кольцова Станкевичем. – Известность поэта

Мы уже видели, что Кольцов усердно занимался писанием стихов: в 1826—27 годах он пишет их десятками и несет на суд то к Серебрянскому, то к Кашкину. В одном из стихотворных посланий к последнему поэт сообщает, что постоянно «питает дух изящностью», намекая на чтение и писание стихов. В этом азарте к стихотворной работе Кольцова поддерживало как содействие упомянутых лиц, так и общие тенденции кружков, где господствовало увлечение стихами. Нам, конечно, может казаться смешным это вымучивание из себя рифм, которому предавались многие представители воронежского общества, это взаимное соревнование стихотворцев. Но мы не должны отрываться от исторических условий, в которых развивалось провинциальное общество того времени. Слишком еще не подготовленное для плодотворной научной работы и лишенное возможности практически действовать в области общественных вопросов, это общество, рвавшееся из душной действительности, находило отвлечение от «грязи жизни» в светлой области поэзии, красоты которой были доступны и для людей неученых и простых. Здесь воспитывалось более симпатичное отношение к женщине, воспевались благородные поступки и восхвалялся героизм. Занятия стихами все-таки поддерживали в грубоватом, обреченном судьбою на заботы о хлебе насущном и прозябание провинциальном обществе интерес к области умственных вопросов. И такая школа развития у юных, только что выступающих на путь образования обществ являлась обыкновенно предшественницей других, более разнообразных умственных интересов.

И для Кольцова эта сфера поэзии могла играть такую же роль. Несомненно, что окружающая обстановка и в это «жизнерадостное» для него время давала порою знать себя своими тяжелыми сторонами. Вот в такие-то часы «святая святых» – поэзия – посылала поэту-прасолу забвение от тягот жизни и освещала своим волшебным светом житейские дебри.

Местная известность у Кольцова уже была, но ему еще не хватало того, к чему так жадно стремятся юные, сомневающиеся в своих силах писатели и что составляет венец их желаний: появления стихов в печати. Очень понятно также, что Кольцов давно желал познакомиться с «настоящими» литераторами, произведения которых уже печатались.

Около 1830 года через Кашкина поэт познакомился с заехавшим в Воронеж одним из таких литераторов, Сухачевым, печатавшим кое-где свои стихи. Прасол вручил ему несколько стихотворений, из которых одно было напечатано в сборнике Сухачева («Листки из записной книжки») без подписи Кольцова: это была первая опубликованная пьеса поэта-прасола (1830 год).

Но около того же времени Кольцов познакомился с человеком совсем иного калибра. Это знакомство имело громадное влияние на всю его последующую жизнь и литературную известность и ввело скромного воронежского прасола в круг людей, при имени которых благоговейно сжимается сердце у всякого образованного русского. Это был Николай Владимирович Станкевич.

Чем-то радужным и светлым веет от воспоминаний об этом человеке знавших его людей. Это была одна из тех замечательных личностей, которые не всегда известны обществу, но благоговейные и таинственные слухи о которых переходят из поколения в поколение, окружая память их почти легендарным поклонением. Станкевич сам, как известно, почти ничего не писал, но это, однако, не мешает нам ценить его заслуги на поле русской литературы: его благородные мысли и симпатичные стремления из тесного кружка друзей и поклонников перешли на страницы русских книг и волновали сердца как современников, так и последующих поколений. Роль таких вдохновителей целого кружка талантов – того незаметного центра, от которого по всем радиусам расходятся лучи знания и мысли, – часто остается в тени, но в данном случае на долю Станкевича выпала достойная его оценка: благодарная память людей окружила светлым ореолом его образ… увы, и судьба Станкевича, как и судьбы многих других лиц, подтвердила давно уже замеченное в русской жизни печальное явление, о котором мы говорили выше, – истинно талантливые и хорошие русские люди умирают рано, не успевая развернуть всех своих сил. Известно, что и Станкевич умер молодым человеком (1840 год), раньше Кольцова, между тем как Руничи, Гречи, Магницкие и Булгарины жили сравнительно долго.

Станкевич был сыном очень богатого воронежского помещика. Знакомство его с поэтом-прасолом произошло в 1830 году, в один из приездов Станкевича, бывшего в то время студентом Московского университета, в свою деревню (Острогожского уезда) на каникулы. Из деревни Станкевич довольно часто приезжал в Воронеж, где, вероятно, и познакомился с Кольцовым в единственной книжной лавке, у Кашкина. Рассказывают, впрочем, что это знакомство произошло несколько иначе. У отца Станкевича был большой винокуренный завод, на котором откармливались на барде[4] быки Кольцова. Студент Станкевич, ложась спать, никак не мог дозваться своего камердинера. Когда тот пришел, Николай Владимирович спросил его, где он был так долго.

– Прасол Кольцов ужинал с нами, – объяснил камердинер, – читал свои песни и стихи… Очень хорошо… Вот я и замешкался.

И слуга, запомнивший несколько отрывков из слышанного, прочитал их барину. Станкевич заинтересовался прасолом, просвещавшим его дворню, и пригласил на другой день Кольцова к себе.

Как бы то ни было, но Станкевич познакомился с Кольцовым, очень любезно обошелся с ним и принял участие в его судьбе. Он прочитал стихи прасола и одобрил их. Насколько был прост и добр Станкевич, сын богатого дворянина, и насколько казался ему интересным этот «сын народа», неуклюжий, с густо напомаженными волосами, в длинной синей чуйке и картузе, – показывает тот факт, что в приезды свои в Москву поэт-мещанин останавливался прямо у помещика. Такая близость в ту пору, когда еще между «благородным» сословием и «хамами» стояли прочные, чуть не китайские стены, делает честь гуманному и симпатичному Станкевичу. С другой стороны, как этот факт, так впоследствии и горячая любовь и уважение к Кольцову со стороны Белинского, и та почти восторженная радость, которую при приездах поэта в Москву и Петербург испытывал наш знаменитый критик, указывают, по нашему мнению, на то, что в невзрачном и неинтересном по виду прасоле таились могучие силы, заставлявшие лучших людей того времени, чутких к добру и знавших жизнь, привязываться к нему. Эти факты больше всех искусственных и взвинченных похвал поэту говорят о его богатой натуре и объясняют тот интерес, который он возбуждал у современников.

Вскоре после знакомства со Станкевичем, в 1831 году, в некоторых московских изданиях появились стихи Кольцова, уже с его подписью: так, в газетке «Листок», издававшейся Артемовым, были напечатаны несколько пьес поэта, а в «Литературной газете» – стихотворение «Перстень», присланное в редакцию Станкевичем. Это, конечно, должно было очень льстить Кольцову: мечты его исполнялись, – произведения появились в печати… Но помимо этого опубликование его стихов, хотя пока еще и неважных, имело и более существенное значение: оно дало поэту уверенность в своих силах, подбодрило его, а в Воронеже расширило круг его знакомых, которые относились теперь к Кольцову уже как к «печатавшемуся» литератору. И то и другое не могло не отозваться самым благотворным образом на настроении и на деятельности поэта.

В это же время Кольцов совершил свою первую поездку в Москву, где остановился у Станкевича. Благодаря последнему поэт приобрел в столице несколько знакомых, впоследствии довольно важных для него. В эту же первую поездку он познакомился и с Белинским, лучшим другом его и утешителем в тяжелую пору жизни. Но сближение с нашим известным критиком произошло впоследствии, во вторую поездку прасола в Москву (1836 год). О первой поездке Кольцова в «сердце России» почти не имеется никаких сведений. Но он приехал оттуда окрыленным самыми светлыми упованиями: он был принят как свой человек в кружке людей, составивших потом славу и гордость родины, и получил от них, так сказать, благословение на свою дальнейшую работу.

Молодой человек, имевший крепкое здоровье, обладавший уже и в то время значительною самостоятельностью в торговых делах, единственный сын достаточного отца, Кольцов, естественно, не мог скучать и пользовался жизнью со всем пылом молодости и страстной своей натуры. Хотя он и говорит про свои молодые годы:

Скучно и нерадостноЯ провел век юности!Жил в степи с коровами,Грусть в лугах разгуливал… —

все же эти слова – только поэтическая прикраса того, что было на самом деле. Помимо молодости и здоровья, этих незаменимых благ, с которыми легко переносятся часто и действительные лишения, у Кольцова была уже и местная известность, дававшая значительную пищу его самолюбию. Стихи расширили круг его знакомых и ввели самого поэта в салоны, о которых прежде скромный и застенчивый прасол не мог даже и мечтать; кроме того, немало у него было любовных приключений в городе и, особенно, в деревнях, где молодой «прасол Алеша» являлся всегда желанным гостем. Кольцов был некрасив лицом, но эту некрасивость сглаживали умные, выразительные глаза, смотревшие обыкновенно сурово. Некрасивое лицо его преображалось под влиянием мысли, страсти или искры таланта и становилось привлекательным, а глаза широко раскрывались и горели. Кольцов умел и плясать, и петь, и все эти свойства, да еще и то, что он был «стихотворец», доставили ему немало любовных историй, для которых в особенности степь могла служить широкою и вполне поэтическою ареной. Самое прасольство, как мы уже говорили, с его скитаниями по степи, разубранной весною и летом в яркие краски, должно было приносить в это время немало радостей поэтической душе Кольцова. «Прасол поясом опоясан, сердце пламенное, а грудь каменная», – так говорит местная поговорка об этом поэтичном ремесле, описывая прасола, как какого-нибудь романтического героя. Кольцов в эти годы не мог не любить своего дела: он был прасол в душе, по призванию. В деревне и в степи исчезали его угрюмость и суровость. Сын степи, не оторванный еще от нее позднейшею болезнью, он усвоил наивную веру местных степных легенд и преданий и серьезно, например, полагал, что на состояние скота влияет личность прасола и его «дурной глаз». «Эфто бывает», – говаривал обыкновенно Алексей Васильевич Станкевичу… В это время жизнь поэта благодаря здоровью и молодости оставалась цельной, и Кольцов не ощущал еще разлада между светлым миром грез и действительностью; не было еще у поэта сознания того, что он глубоко невежественный по своим сведениям человек, и не знал он еще несокрушимой скорби о том, что годы невозвратно уходят, а страстно желаемое образование невозможно. Все это явилось потом, когда отцовские дела несколько расстроились и когда из блестящего кружка московских и петербургских знаменитостей, встреченных в позднейшей поездке, поэт попал снова в родное болото.

Поэт пока брал от жизни все, что только было возможно. Правда, в описываемый период с ним не было его друга Серебрянского, поступившего в Московскую медико-хирургическую академию и только изредка показывавшегося в Воронеже. Но у Кольцова было немало и других знакомств. К нему заезжал Станкевич во время своего пребывания в деревне: он бывал у прасола в доме, но неизвестно, ездил ли Кольцов к Николаю Владимировичу в имение, – вероятно, и это бывало. Поэт часто встречался с Кашкиным, нередко видели его, в длинной синей чуйке до пят, гуляющим со знакомыми семинаристами и гимназистами по бульвару. По рассказу его приятеля А. М. Юдина, Кольцову жилось неплохо. Юдин встречался с ним у директора и учителей гимназии. Молодой прасол бывал часто и у профессора семинарии Вельяминова, человека просвещенного, брал у него книги и пользовался его советами. У него же он познакомился с известным Аскоченским, напечатавшим впоследствии трогательные воспоминания о последних днях жизни поэта. Этот Вельяминов своими литературными связями способствовал помещению нескольких стихотворений Кольцова в тогдашних журналах. А. М. Юдин нередко бывал в описываемый период у поэта; Кольцов жил во флигеле дома, в особом помещении; у него была большая библиотека, он много читал, по преимуществу произведения изящной словесности. Впоследствии в скромном помещении поэта на стенах появились портреты известных писателей, подаренные Кольцову некоторыми из них; в числе «ученых» предметов находился череп, неизвестно зачем украшавший рабочий столик… Юдин рассказывает, что они с Кольцовым часто беседовали о произведениях последнего, причем прасол по примеру многих поэтов при всяком удобном и неудобном случае читал стихи – свои и чужие… Но такая надоедливость слушателям объяснялась и извинялась тем глубоким интересом, который питал Кольцов к этой области литературы, и его жаждою получить советы и указания от людей мало-мальски знающих.

Обстановка в семье поэта в это время не представляла ничего печального. С отцом, убедившимся в торговых дарованиях сына, Кольцов жил ладно, хотя оба обладали очень непокладистыми и суровыми характерами. В отце этот характер окреп под влиянием долгих прожитых лет, но у молодого Кольцова душа благодаря воздействию друзей и поэзии часто смягчалась, и, как мы видели, он был способен на самые искренние привязанности. А тут еще вблизи Кольцова подрастала и развивалась сестра его, симпатичная и с поэтическими дарованиями девушка, дружба с которою принесла ему немало светлых минут. Но эти дружеские отношения завершились в последние годы жизни поэта – по причинам, вполне еще до сих пор не выясненным, – печальною размолвкой. Вместе с сестрами Кольцов, тяготившийся суровыми домашними порядками, заведенными стариком, часто бывал у зятя своего, Башкирцева, где дом был «полная чаша» и где режим был гораздо либеральнее.

В описываемое же время в Кольцове проявляется большая склонность к народным мотивам в стихах. Это могло быть как следствием чутья самого поэта, находившегося под постоянным влиянием природы и народной жизни, так и указаний Станкевича и других лиц, видевших, что произведения народного характера больше всего удаются поэту. Во всяком случае, народные мотивы с этого времени все чаще и чаще звучат в поэзии Кольцова.

Хотя мы и указали на отрадные и светлые стороны жизни Кольцова в молодости, но далеки от того, чтобы считать вполне нормальными для поэта те условия, в которых пришлось ему существовать. В этих условиях несомненно таился зародыш трагизма, который после, когда прошла скрашивавшая тяготы жизни молодость, развернулся во всей своей губительной силе… Восстанавливая факты прошлого Кольцова в их истинном значении, мы только желаем показать, что слишком мрачное представление о среде, окружавшей поэта, не выдерживает критики и что он, сильный своею молодостью и творческими способностями, вовсе не чувствовал в описываемое время тех мук и страданий, которые мерещились его горячим друзьям и поклонникам.

Но, во всяком случае, этот мир торгашества и наживы исключал поэзию… И мы с большой грустью представляем себе те моменты жизни поэта, когда этому глубоко чувствовавшему человеку было не по себе… Поэт, стоявший на базарах у возов с салом и поставленный условиями своей профессии перед необходимостью «дороже продать, дешевле купить», должен был нередко испытывать тяжелые разочарования… В его голове, под тяжелым прасольским картузом, часто бродили возвышенные мысли, а под грубою синею чуйкой билось сердце, сладостно замиравшее от восторга при чтении Шекспира и других поэтов… И в минуты тоски, среди шумного базара, ему, вероятно, хотелось бы унестись от «грязной» действительности в страну «волшебных снов», умчаться в «край заколдованный»… Но еще страшнее кажется нам другая картина, когда поэт, провозвестник гуманности, добра и красоты, возбуждавший своими песнями жалость в сердцах, должен был, по своему прасольскому ремеслу, присутствовать – «по колено в крови» – при убое скота, производящемся еще и теперь в провинции страшно варварским способом… И хорошо еще, что поэт обладал такой жизнеспособной натурой, такой счастливой организацией, что эти сцены торгашества и тяжелые зрелища лишь скользили по душе, ненадолго волнуя ее и скоро уступая место другим впечатлениям; хорошо еще, что степь принимала его надолго в свои гостеприимные объятия, отвлекая от суеты, мелкого обмана и торгашества! Хорошо, что у него были друзья и книги с их необъятным миром благородных грез, с их светлыми очарованиями другой жизни!

Так шло время Кольцова: между книгами, степью, друзьями и торговлей… Наступил и 1835 год. Станкевич раньше еще предлагал издать за свой счет стихотворения прасола. Поэт мог потерять на торговых операциях тысячи рублей – это не было бы поставлено ему в вину, по торгашеской пословице: «Убыток с барышом на одном полозу ездят», – но, понятно, старик-отец не позволил бы сыну потратить и нескольких десятков рублей на «баловство», или, по крайней мере, это бы его рассердило, так как он на писание сыном стихов смотрел как на пустое занятие и только примирялся с ним, видя, что оно не мешает делам.