Пушкин. Его жизнь и литературная деятельность

Первое стихотворение Пушкина, вышедшее в свет, было послание “К другу-Стихотворцу” напечатанное в № 13 “Вестника Европы” с подписью: Алексадр Н.К.ш.п. Затем, в том же году, появились в том же “Вестнике Европы”, издававшемся Вл. В. Измайловым: “Кольна”, “Венере от Лаисы”, “Опытность” и “Блажeнство”. Но наиболее памятный для Пушкина год был 1815-й. С него начинается литературная известность и слава его. В этом году под стихами Пушкина уже находится полное его имя. О нем заговорили.

В январе 1815 года, 4-го и 8-го, в первый раз происходило в лицее торжественное публичное испытание, на которое приехали из Петербурга многие важные государственные люди и ревнители просвещения; между прочим, присутствовал и Державин. Вот как вспоминает Пушкин об этом, глубоко врезавшемся в его память, экзамене: “Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил: он сидел, поджавши голову рукою; лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвисли. Портрет его – где представлен он в колпаке и халате – очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен из русской словесности. Тут он оживился: глаза заблистали, он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостью необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои “Воспоминания в Царском Селе”, стоя в двух шагах от Державина; голос мой отрочески зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении, он меня требовал, хотел обнять… Меня искали, но не нашли”…

После этого слухи о появлении необыкновенного таланта не замедлили распространиться по Петербургу. Все дивились. На большом обеде у министра народного просвещения, графа Разумовского, о Пушкине шел общий говор. Все предсказывали будущую славу его. Хозяин, обратясь к Сергею Львовичу, который находился тут же, заметил между прочим: “Я бы желал однако ж образовать сына вашего к прозе”. – “Оставьте его поэтом”, – возразил с жаром Державин.

Столь лестные отзывы, понятно, помирили родителей с их блудным сыном. В то же время Пушкин тогда же сблизился уже с первоклассными писателями того времени: Жуковским, Карамзиным и Батюшковым. Жуковский, бывши в Москве, получил от Василия Львовича стихи Пушкина “Воспоминания в Царском Селе”, отправился к друзьям своим и там, читая их вслух, останавливался на лучших местах и восклицал: “Вот у нас настоящий поэт!” Летом 1815 года, посещая часто Царское Село и читая императрице стихи свои, Жуковский сблизился с Пушкиным и полюбил его, как родного. Это было время самой громкой славы Жуковского. Три издания “Певца в стане русских воинов” раскупились в один год; “Послание к императору Александру” было принято с восторгом, как выражение общих народных чувств. Друзья носили Жуковского на руках. Вдовствующая императрица, Марья Федоровна, весьма благоволила к нему. И можете себе представить, что этот 32-летний поэт, доживший до полного развития своего таланта и апогея своей славы, до такой степени сразу был увлечен гением Пушкина, что ему, 15-летнему мальчику, сидевшему на школьной скамейке, нарочно читал свои стихи, и если в следующие свидания Пушкин не вспоминал и не повторял их, то Жуковский считал такие стихи слабыми и уничтожал их или переделывал. В то же время с нежным отеческим участием Жуковский радовался блестящим успехам Пушкина, снисходил к его увлечениям, прощал его заносчивость, берег его, заботился о нем. Сам Пушкин впоследствии называл его своим ангелом-хранителем.

К тому же времени относится и сближение Пушкина с Карамзиным. Карамзин и прежде уже, будучи знаком с Сергеем Львовичем и бывая у них в доме, мельком видел талантливого юношу. В феврале 1816 года он привез в Петербург к печати восемь томов “Истории государства Российского” и читал друзьям своим посвящение, которым начинается первый том истории. Пушкин присутствовал при чтении, запомнил все и, пришедши домой, записал от слова до слова, так что посвящение сделалось известно в лицейском кружке гораздо раньше, чем было напечатано. Уже тогда Карамзин познакомился с Пушкиным ближе и успел привлечь его к себе ласкою, одобрениями и участием. Но наибольшее сближение последовало летом в 1816 году, когда Карамзин поселился в Царском Селе. Там, занимаясь продолжением “Истории…” и печатанием первых ее томов, Карамзин приглашал к себе Пушкина, беседовал с ним, и Пушкин имел возможность слушать “Историю государства Российского” из уст самого историографа. Пушкин горячо полюбил Карамзина и все его семейство и сделался у них домашним человеком. Как и Жуковский, Карамзин любовался молодым поэтом, предостерегал, удерживал, берег его и после спас в одну из решительных минут его жизни.

К этому же периоду относится знакомство и сближение Пушкина с другими передовыми силами русской литературы того времени, каковы И.И. Дмитриев и Батюшков. С Дмитриевым он познакомился через Карамзина; Батюшков был старый друг Сергея Львовича. Наконец тогда же сблизился с Пушкиным и А.И. Тургенев, который до конца жизни оставался с ним в самых приязненных отношениях и часто с ним переписывался.

Ранние и быстрые литературные успехи побудили Пушкина еще с большим рвением и страстностью приняться за развитие своего поэтического таланта. Отбывая кое-как школьную науку, неглижируя[5] и ленясь, в то же время дни и ночи просиживал юноша в своей каморке под № 14, беседуя с музами. Довольно сказать, что в стенах лицея он успел написать около ста двадцати стихотворений и тут же задумал и начал писать первую свою поэму “Руслан и Людмила”. Но так велика была скромность молодого поэта, что и тогда весьма немногие из своих стихотворений он решался посылать в печать, причем сердился и выходил из себя, когда некоторые стихотворения были печатаемы друзьями помимо его ведома. Даже и впоследствии, выпустивши в 1826 году первое издание своих произведений, Пушкин из 120 лицейских стихотворений своих удостоил печати лишь 23 пьесы.

В половине мая 1817 года начались в лицее выпускные экзамены и тянулись 15 дней при многочисленной публике. Посетителям предоставлено было задавать лицеистам вопросы, что дало повод к занимательным ответам и прениям. На экзамене из русской словесности Пушкин читал сочиненное им на этот случай стихотворение “Безверие”, но отвечал плохо и был выпущен 19-м, с чином X класса или гвардии офицером.

ГЛАВА III. ЖИЗНЬ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ А. С. ПУШКИНА В С.-ПЕТЕРБУРГЕ 1818-1820

Перед выходом из лицея Пушкин мечтал о военной службе. Незадолго перед тем появившийся Высочайший указ предоставлял право определяться прямо в гвардию офицерами, и 12 товарищей Пушкина тотчас же избрали военное поприще. Жизнь военная и молодому поэту представлялась в самом привлекательном виде. Уже давно он познакомился с нею в кругу квартировавших в Царском Селе офицеров. К тому же, по-видимому, он имел все данные для нее: физическая организация его, крепкая, мускулистая и гибкая, была чрезвычайно развита гимнастическими упражнениями. Он славился как неутомимый ходок пешком, страстный охотник до купанья, езды верхом; отлично дрался на эспадронах,[6] считаясь чуть ли не первым учеником у известного фехтовального учителя Вальвиля. Пушкину хотелось поступить в лейб-гусары, и один знакомый генерал обещал ему содействие, но не удалось молодому поэту носить военного мундира. Свидание с отцом расстроило все его планы. Сергей Львович наотрез объявил, что не в состоянии содержать сына в гусарском полку, и позволил ему определяться в один из пехотных полков гвардии; но Пушкин не захотел этого и через четыре дня по выходе из лицея записался в министерство иностранных дел, что вполне соответствовало его склонностям: служба эта, будучи номинальною, предоставляла ему много досуга.

По выходе из лицея Пушкин снова вернулся под родительский кров. Родители его жили теперь уже в Петербурге, а на лето уезжали в Псковскую губернию, в родовое свое село Михайловское. Сюда и приехал Пушкин с родными тотчас по выпуске из лицея. “Вышедши из лицея, – говорит Пушкин в своих записках, – я тотчас почти уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался я сельской жизни, русской бане, клубнике и пр., но все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу”.

Эта страсть к городской жизни и к толпе, очевидно, была унаследована Пушкиным от своих родителей и особенно от отца. Сергею Львовичу обязан он был и своим тщеславием, страстью тянуться во что бы то ни стало в высшее светское общество. Страсть эта, сгубившая его впоследствии, не замедлила обнаружиться при первых же шагах его в жизни.

Казалось бы, что и по умственным склонностям Пушкина, и по средствам родителей он должен был вращаться преимущественно в литературной среде, тем более, что в этой среде он с детских лет был принят с участием, лаской и любовью первыми литературными светилами того времени. С первого шага в свет Пушкин очутился в обществе тогдашних литераторов как известный и заслуженный его член. Он почти совсем не был в положении начинающего. Едва выйдя из лицея, он уже осенью 1817 года был принят в члены литературного общества “Арзамас”, вокруг которого группировались все молодые писатели нового романтического направления, ратовавшие против устарелых классиков, которые, в свою очередь, группировались вокруг московского общества “Беседы любителей русского слова” и “Вестника Европы” Каченовского. По обычаю арзамасского общества всем членам давать особенные шутливые прозвища, Пушкина назвали сверчком, потому что, по выражению одного из арзамасцев, “в некотором отдалении от Петербурга, спрятанный в стенах лицея, прекрасными стихами уже подавал он оттуда свой звонкий голос”. Новый член “Арзамаса” произносил обыкновенно шуточное похвальное слово какому-либо члену враждебной “Беседы любителей русского слова”. Неизвестно, кому произнес похвальное слово Пушкин при вступлении своем, но ему дозволено было сказать речь свою александрийскими стихами, которые, к сожалению, не дошли до нас. К несчастью Пушкина, “Арзамас” скоро рассеялся. Собрание, в котором Пушкин произнес свою речь, было последним, так как члены “Арзамаса” отозваны были из столицы разными обязанностями. Но, кроме “Арзамаса”, в Петербурге было несколько других литературных обществ, кружков и салонов (“Общество любителей словесности, наук и художеств”, “Общество соревнователей просвещения и благотворения”, кружок А.Н. Оленина, вечера В.А. Жуковского), и, хотя Пушкин не принадлежал к некоторым из них, однако же следил внимательно за их занятиями. На вечерах Жуковского читал он песни “Руслана и Людмилы”, подвергая их переделкам под влиянием суждений и приговоров друзей. Известно, что после чтения последней песни Жуковский подарил автору свой портрет, украшенный подписью: “Ученику от побежденного учителя”. Батюшков же, прочтя послание Пушкина к Ф.Ф. Юрьеву, сжал в руках листок бумаги с этим посланием и проговорил: “О! как стал писать этот злодей!”

К этому же времени относится знакомство Пушкина с П.А. Катениным, этой благороднейшей и замечательной личностью того времени. Пушкин просто пришел в 1818 году к Катенину и, подавая ему свою трость, сказал: “Я пришел к вам, как Диоген к Антисфену: побей – но выучи!” – “Ученого учить – портить!” – отвечал Катенин. С тех пор дружеские связи не прерывались, и Катенин оказывал большое влияние на Пушкина как знаток языков и европейских литератур. Пушкин именно Катенину был обязан осторожностью в оценке иностранных поэтов, уменьем находить свои достоинства в писателях различных школ и особенно хладнокровием при жарких спорах, скоро возникших у нас по поводу классицизма и романтизма. Катенин, между прочим, помирил Пушкина с князем Шаховским, приверженцем классицизма, и с актрисой A.M. Колосовой, дебюты которой Пушкин встретил злой эпиграммой.

Но, к сожалению, Пушкин только мельком бывал в литературных кружках и видался со своими друзьями и сотоварищами по перу. Более же всего его тянуло в высший свет, где он считал неприличным носить звание литератора и всячески старался, чтобы забыли о том, что он пишет стихи. Связи отца и служба по министерству иностранных дел открыли Пушкину вход в лучшие дома большого света, каковы были графов Бутурлиных и Воронцовых, князей Трубецких, графов Лаваль, Сушковых и пр. Здесь Пушкин на первых порах с пылкою страстностью увлекся балами и всеми великосветскими развлечениями, но большой свет скоро наскучил ему, и он кинулся в вихрь полусвета. Страсть к обществам, явным и тайным, различных наименований, была так сильна в то время, что беспрестанно возникали общества не только литературные, масонские, политические, но эротические и вакхические. Таково было общество “Зеленая лампа”, основанное Н.В. Всеволожским и у него собиравшееся. Это было оргичeскоe общество, которое в числе различных домашних представлений, как изгнание Адама и Евы, гибель Содома и Гоморры, устраиваемых им на своих заседаниях, пародировало между прочим собрания с парламентскими и масонскими формами, но было посвящено исключительно обсуждению планов волокитства, закулисных проказ и всякого рода отчаянных шалостей, иногда крайне скандальных, рискованных и опасных; сюда же входили и кутежи с богатырскими пари относительно количества выпитых напитков и беспрестанные дуэли из-за самых ничтожных пустяков вроде какой-нибудь случайной театральной ссоры.

Пушкин присоединился именно к этому обществу великосветских безобразников, и как велики были излишества, которым он предавался в это время, можно судить по тому, что в течение трех лет он два раза лежал на краю гроба, в горячке, именно вследствие постоянных возбуждений организма, не выдерживавшего подобного богатырского разгула. При этом нужно принять во внимание, что кутежи с золотою молодежью были не только не по физическим силам Пушкина, но и не по карману его, и он очень нуждался в деньгах. За стихи в то время еще не платили ему; 700 руб., получаемые им на службе, были капля в море для великосветских кутежей, отец же Пушкина не особенно раскошеливался для молодого повесы и выводил его из себя своею скупостью. Так, один современник, добрый приятель Пушкина, рассказывал, как поэту приходилось упрашивать, чтобы ему купили бывшие тогда в моде бальные башмаки с пряжками; Сергей же Львович предлагал ему свои старые, павловских времен. “Мне больно видеть, – говорит Пушкин в одном письме к брату, – равнодушие отца моего к моему состоянию. Это напоминает мне Петербург: когда больной, в осеннюю грязь и трескучие морозы, я брал извозчика от Аничкова моста, он вечно бранился за 80 копеек, которых, верно бы, ни ты, ни я не пожалел для слуги”. Если же и попадала в карман Пушкина лишняя копейка, он тотчас же ставил ее ребром с гениальным безрассудством. Так, однажды ему случилось кататься на лодке в обществе, в котором находился и отец его. Погода стояла тихая, и вода была так прозрачна, что виднелось самое дно. Пушкин вынул несколько золотых монет и одну за другой стал бросать в воду, любуясь падением и отражением их в чистой влаге.

И несмотря на то, что скудость денежных средств ставила его беспрестанно в двусмысленные и неловкие положения, сильно тревожившие и огорчавшие его, он все-таки продолжал тянуться к знати. “Пушкин, – рассказывает о нем один из лицейских друзей его, – либеральный по своим воззрениям, часто сердил меня и вообще всех нас тем, что любил, например, вертеться у оркестра, около знати, которая с покровительственной улыбкой выслушивала его шутки, остроты. Случалось из кресел сделать ему знак, он тотчас прибежит. Говоришь, бывало: “Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом – ни в одном из них ты не найдешь сочувствия”. Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко потеряется; потом смотришь, Пушкин опять с тогдашними львами”.

Надо удивляться, как среди этой рассеянной жизни, исполненной беспрерывных оргий, у Пушкина хватало времени на литературные работы. Между тем оставшиеся после него тетради свидетельствуют об упорном, усидчивом труде, который он положил на обработку “Руслана и Людмилы”, труде не менее четырех лет, так как задуманная еще на скамьях лицея поэма вышла в свет в 1820 году. Появление “Руслана и Людмилы” произвело сильную сенсацию и в литературе, и в обществе, равносильную внезапному пушечному выстрелу среди мертвой тишины или яркому лучу света, блеснувшему среди непроницаемого мрака. Поэма шла совершенно вразрез с установившимися литературными приемами и не была похожа ни на что, существовавшее в литературных кружках того времени. Тут и тени не было ни того высокопарного, чопорного тона, с каким передавались сюжеты народного эпоса классиками, ни плаксивого сентиментализма и туманной мечтательности романтиков: бездна остроумия, шутливое отношение к сказочному миру, живой и здравый реализм, проглядывающий сквозь чудеса, и свободное, простое течение рассказа при беспрестанных отступлениях и неожиданных обращениях к посторонним предметам – все это производило впечатление неслыханной новизны и в то же время подкупало своею поэтическою обаятельностью. И между тем как публика нарасхват покупала поэму, читала и перечитывала ее до заучивания наизусть, в журнальном мире занялся целый сыр-бор из-за нее. Затихавшие в последнее время споры между классиками и романтиками вспыхнули с новою силою. И между тем как романтики до небес расхваливали поэму, приписывая ей ряд знаменитых предков и у себя, и на стороне, сравнивая ее с “Душенькой” Богдановича, и с “Обероном” Виланда, и с “Неистовым Роландом” Ариосто, классики на страницах “Вестника Европы” обрушились на нее с ожесточением и ужасом. “Обратите внимание, – писал критик “Вестника Европы”, – на новый ужасный предмет, возникающий среди океана российской словесности… Наши поэты начинают пародировать Киршу Данилова… Просвещенным людям предлагают поэму, писанную в подражание Еруслану Лазаревичу”. Критик допускает еще собирание русских сказок, как собирают и безобразные старые монеты, но уважения к ним не понимает. Выписав сцену Руслана с головой, критик восклицает: “Но увольте меня относительно описания и позвольте спросить: если бы в московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагая невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал зычным голосом: “Здорово, ребята!” – неужели бы стали таким проказником любоваться?., зачем допускать, чтобы классические шутки старины снова появлялись между нами?” (“Вестник Европы”, 1820, № 11).

Но в то время, как поэма “Руслан и Людмила” произвела такой шум в литературном обществе, автора ее уже не было в Петербурге, и очень может быть, что успеху поэмы наполовину содействовало именно это обстоятельство. Дело в том, что, крайне чуткий ко всему, что окружало его в жизни того времени, Пушкин не мог оставаться глухим к тому брожению, которым было преисполнено наше высшее общество после войны 1812 года. Не с одними повесами и кутилами сталкивался Пушкин в большом свете и в гвардейских кружках. Рядом с такими забубенными людьми, как братья Всеволожские или Якубович, Пушкин был близок и с личностями совсем иного рода, каковы были Катенин, Н. И. Тургенев, Чаадаев, Раевский, Пущин и затем масса людей, горячо увлекавшихся общественными вопросами своего времени. Он был охвачен сетью политических кружков и тайных обществ, которые не принимали его в свои недра, считая слишком легкомысленным и суетным, но в то же время влияли на его образ мыслей и вместе с тем возбуждали в нем желание проникнуть в эти кружки и сделаться членом их. И вот, оскорбленный этим непризнанием, Пушкин вздумал составить себе самостоятельное видное положение между ними и разразился массою политических памфлетов и эпиграмм, которые быстро расходились среди публики, увеличивали его популярность, но вместе с тем делали положение поэта с каждым днем более и более опасным. Распространившиеся в обществе слухи об аресте и наказании его в тайной канцелярии еще более подлили масла. “Мне было 20 лет в 1820 году, – говорит он в своей позднейшей записке, – несколько необдуманных слов, несколько сатирических стихов обратили на меня внимание. Разнесся слух, что я был позван в тайную канцелярию и высечен. Слух был давно общим, когда дошел до меня. Я почел себя опозоренным перед светом, я потерялся, дрался – мне было 20 лет! Я размышлял, не приступить ли мне к самоубийству или… Но в первом случае я сам бы способствовал к укреплению слуха, который меня бесчестил; я не смывал никакой обиды, потому что обиды не было; я только совершал преступление и приносил жертву общественному мнению, которое презирал… Таковы были мои размышления; я сообщил их одному другу, который вполне разделял мой взгляд. Он советовал мне начать попытки оправдания себя перед правительством; я понял, что это бесполезно. Тогда я решился выказать столько наглости, столько хвастовства и буйства в моих речах и в моих сочинениях, сколько нужно было для того, чтобы понудить правительство обращаться со мною, как с преступником. Я жаждал Сибири, как восстановления чести…”

Результатом всего этого было то, что в один прекрасный день Пушкин был приглашен к тогдашнему петербургскому генерал-губернатору, графу Милорадовичу. “Когда привезли Пушкина, – говорит И.И.Пущин, – граф Милорадович приказывает полицмейстеру ехать на его квартиру и опечатать все его бумаги. Пушкин, слыша это приказание, говорит ему: “Граф! Вы напрасно это делаете. Там не найдете того, чего ищете. Лучше велите дать мне перо и бумаги, я здесь же все вам напишу”. Милорадович, тронутый этой свободной откровенностью, торжественно воскликнул: “Ah! c'est cyevaleresque”,[7] и пожал ему руку. Пушкин сел, написал все контрабандные стихи свои и попросил дежурного адъютанта отнести их графу в кабинет. После этого Пушкина отпустили домой и велели ждать дальнейшего приказания”. Между тем Пушкин не унимался. Так, например, вскоре после убийства герцога Беррийского, он в театре вынимал из кармана портрет Лувеля и показывал его своим соседям. Жалобы на него дошли наконец до царя. Предание уверяет, будто некоторые предлагали сослать Пушкина в Соловецкий монастырь. Но государь отверг эту строгую меру, и так как Пушкин был лицеист, то он обратился за советом к Энгельгардту. Встретившись с ним в царскосельском саду, Александр пригласил его пройтись с собою.

“Энгельгардт, – сказал он ему, – Пушкина надо сослать в Сибирь. Он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет дела”. Энгельгардт отвечал на это: “Воля вашего величества; но вы мне простите, если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника. В нем развивается необыкновенный талант, который требует пощады. Пушкин – теперь уже краса современной нашей литературы, а впереди еще больше на него надежды. Ссылка может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека. Я думаю, что великодушие ваше, государь, лучше вразумит его”.

Между тем Пушкин бросился к Карамзину, рассказал свои обстоятельства, просил совета и помощи, со слезами на глазах выслушав дружеские упреки и наставления. “Можете ли вы, – сказал Карамзин, – по крайней мере обещать мне, что в продолжение года ничего не напишете противного правительству? Иначе я выйду лжецом, прося за вас и говоря о вашем раскаянии”. Пушкин дал ему слово и сдержал его: не раньше 1821 года прислал он из Бессарабии, без подписи, стихотворение “Кинжал”. П.Я. Чаадаев в свою очередь был у Карамзина и упрашивал его съездить к императрице Марье Федоровне и к начальнику Пушкина по службе, графу Каподистрии. Но заступничество Энгельгардта и Карамзина могло только смягчить, а не отменить наказание. Пушкин был, собственно говоря, не сослан, а лишь переведен на службу в попечительный комитет о колонистах южной России, состоявший в ведомстве коллегии иностранных дел и находившийся тогда в Екатеринославе. Наскоро собрался он в дорогу, не успев даже как должно проститься со своими приятелями; до Царского Села проводили его два товарища, барон Дельвиг и М.Л. Яковлев. Родители дали ему надежного слугу, человека пожилых лет, Никиту; и вот 5 мая 1820 года Пушкин оставил Петербург.

ГЛАВА IV. ПРЕБЫВАНИЕ А.С. ПУШКИНА НА ЮГЕ

Пушкин оставил Петербург без особенного уныния. С одной стороны, его, как 20-летнего юношу, увлекало интересное положение страдальца за идею, а с другой – он был уверен, что изгнание его продолжится недолго. В красной рубашке с опояскою, в поярковой шляпе, скакал он в страшную жару на перекладных по так называемому белорусскому тракту (на Могилев и Киев). В половине мая он приехал в Екатеринослав и с письмом от графа Каподистрии явился к своему новому начальнику, Инзову. Не успел он еще оглядеться в своей новой обстановке, как занемог: простудился, купаясь в Днепре, и схватил сильную лихорадку. Положение его было очень незавидное. В полном одиночестве он лежал в скверной избенке на дощатом диванчике, небритый, бледный, худой. В таком виде застали его петербургские знакомые, Раевские, проезжавшие через Екатеринослав на Кавказ. Николай Николаевич Раевский, ветеран 12-го года, командовавший в то время 4-м корпусом Первой армии, по просьбе сына своего, принял большое участие в положении больного поэта и решился взять его с собою на Кавказ. Инзов не стал этому препятствовать и уволил своего чиновника в отпуск на несколько месяцев. Таким образом, Пушкин прожил в Екатеринославе всего две недели, и от этого города остался в его поэтической памяти один только образ: два скованных разбойника, убежав из екатеринославской тюрьмы, спаслись в цепях вплавь по Днепру. Это происшествие послужило впоследствии темою для известной поэмы Пушкина “Братья разбойники”.