Герои нашего безвременья

Она смотрела в зеркало, но куда-то сквозь себя. Ах, было бы у неё зеркальце, как в сказке, чтобы показывало кого угодно по заказу! Люба попросила бы показать Игоря. Впрочем, он и безо всяких премудростей виделся ей – лежащим на больничной койке, с лицом бледным, как наволочка на жидкой подушке, в одном из убогих госпиталей министерства обороны. Хотя зачем так трагично? Вполне может быть, он лежит дома в уютной постели, а жена несёт ему бульон в чашке и просит детей не шуметь в соседней комнате. Жена? Вряд ли. В том долгом взгляде, обращённом к Любе, было столько чувства…

Как сильно Игорь изменился, постарел. Парадокс: в полутьме и издалека она узнала его, а подойдя вплотную, на секунду решила, что ошиблась, и поразилась многим переменам в его внешности. Игорь не сохранил на лице ничего от себя молодого, кроме предназначенного Любе взгляда – того же, что и раньше. Стал смуглее, грубее, а телом ещё мощнее, шире. Где он был эти годы? Как жил?

Олег, например, выглядит совершенным мальчишкой в свои двадцать семь. Такой худенький, лёгкий, и режиссёр неустанно хвалит его пластичность. А Стас Сирин, которому ещё нет сорока, тучный и одышливый. По сравнению с ними Игорь выглядит тем самым «мачо», на которого модные тусовщики мечтают походить. Только сам он не подозревает об этом, да и слово такое вряд ли употребляет. Его загар не из солярия и не с пляжа, его мускулы «добыты» не в увешанном зеркалами тренажёрном зале, и его глубокий взгляд таков сам по себе, без напускной серьёзности.

Люба мысленно перебрала мужчин из своего окружения. Они выглядели очень хорошо. Молодые были вечно молодыми: гладкими, свежими, с мягкими ладонями и в модных «прикидах». Немолодые были вечно молодящимися: бодрыми, разглаженными, с крашеными волосами и в дорогих костюмах… Им повезло: они заняли ячейки в грандиозных социальных сотах, позволяющие им без особого труда получать большие, по меркам страны, деньги. Их жизнь устроена, тепла, удобна. Благополучна до скуки, которую они сбывают на работе и развлечениях. Они покупают модные шмотки, едят в дорогих ресторанах, ходят в ночные клубы. Они бывают на всех известных мировых курортах. Они чуть свысока глядят на Санкт-Петербург, на Москву – не самые комфортные города для жизни, особенно зимой, но что поделать, если именно в российских городах этим мужчинам платят хорошие деньги? Ничего не поделать, только с лёгким пренебрежением пожать плечами. Любины знакомые привыкли смотреть, как на временное недоразумение, на свою жизнь в России – с её климатом, её бардаком. Они забыли, что здесь родились и выросли (в условиях столь скромных, что теперь и вспоминать об этом неуместно) и это была единственная страна в мире, где они были кому-то нужны – своей публике, которую любили, разве что пока кланялись после спектакля или концерта, а всё остальное время тихо презирали, во-первых, за то, что она, её бесчисленная масса, осталась жить в прошлом и дышала на них из зрительного зала своей бедностью и усталостью; во-вторых, за то, что она принимала их, артистов, не замечая презрения к себе, а значит – унижалась перед ними.

Да Люба и сама бывала высокомерна и куда активней интересовалась заграницей, чем своей «великой да сказочной страною». А вот Озеров много лет служил этой стране – не развлекая бесчисленные массы, а защищая их с оружием в руках. И он, надо полагать, не имел ничего против климата, бардака, даже бедности, терпеливо принимая их как вечные атрибуты «великой да сказочной».

Несмотря на многие противоречия – а быть может, именно из-за них – Люба не могла не признать, что ей непременно хочется встретиться с Игорем. Она страшно соскучилась по нему. И по себе – простой девчонке из прошлого, которую мутные волны 90-х по счастливой случайности не потопили, а вынесли на высокий берег, золотой песок… Он ведь тоже не сгинул в пучине, не разбился о скалы. Оба они были сейчас под небом Петербурга и думали друг о друге…

Раздался деликатный стук в дверь, в гримёрку заглянул Станислав Сирин, деятельный носатый господин с богатой чёрной шевелюрой. Он вошёл и привычно уселся в свободное кресло. Пробежался взглядом по букетам цветов в углу комнатки. Лужу он заметил, но ему не было до неё никакого дела. Перевёл блестящие чёрные глаза на свою подопечную.

– Браво! Ты сегодня играла очень эмоционально, это чувствовалось! Экспериментируешь?

– Так хорошо или плохо?

– По-моему, хорошо. Посмотрим, что режиссёр скажет. А вообще, от твоей игры иногда веет ледяным холодом.

– Ты это говоришь, потому что я с тобой не спала.

Сирин рассмеялся и процитировал:

– «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

Он тоже знал много чужих слов. Он начинал актёром – не сложилось, переключил свой интерес на финансово-юридическую сторону служения Мельпомене и Талии: стал агентом.

– Стас, если тебе позвонит некто Игорь Озеров…

Она на миг остановилась, решая, ввязываться ли в это непонятно что, ворошить ли прошлое. Стоит ли склеивать осколки того, что было разбито? Потом вспомнила глаза Игоря и его слова, произнесённые у Александровского сада, и докончила:

– Дай ему, пожалуйста, номер моего личного телефона.

Сирин кивнул.

– Это подполковник, между прочим, – добавила она, понимая, что Станислав испытывает любопытство, но помалкивает из тактичности.

– ФСБ? – предположил агент с ироничной улыбкой.

– Вот если позвонит, ты у него сам спроси.

– Ай-ай-ай! Я шучу. Был бы из ФСБ – узнал бы твой номер и без моего посредничества.

– Иди, Стас. Я буду переодеваться.

– Целую ручки!

* * *

Во вторник у Игоря была мать, Татьяна Владимировна. Привозила бельё, шерстяные носки, домашний морс в термосе. Её пустили к нему только после долгих слёзных уговоров и только на несколько секунд. Татьяна Владимировна с медицинской маской на лице заглянула в палату, увидела, что Игорь, как ей и говорили, спит, – и всё, ей пришлось уехать.

Она узнала о болезни Игоря от Сапожникова, который позвонил накануне поздно вечером. Звонил он с телефона Озерова, стоя в коридоре Приёмного отделения, где Игоря только что осмотрели, послушали сердце, взяли анализ крови и сделали укол – ввели стандартную для таких случаев смесь анальгина с димедролом. После укола температура снизилась до 39, и Игорь вернулся в сознание. Ответил на вопросы дежурного врача, поблагодарил Сапожникова за помощь. Врач сообщил им, что у Игоря, вероятнее всего, сезонный грипп, и определил захворавшего подполковника в стационар ввиду тяжёлого состояния и опасности осложнений.

Сапожников уехал домой, а Озерова увезли в палату. Приставили к нему сиделку – молоденькую практикантку, которая среди ночи поила его тёплым чаем и делала повторный укол, когда действие первого закончилось.

Под утро задремавшая было медсестра проснулась и увидела, что её подопечного нет на месте. Выглянула в коридор. Озеров уже возвращался к палате. Девушка бросилась к нему с жалобными упрёками в том, что не разбудил её, не попросил «утку». Но Игорь, увы, знал, что значит быть неподвижным и зависеть от помощи других, и ни за что на свете не согласился бы повторить это. Она обхватила его горячий, как печка, локоть своими тонкими ручонками, но он держался за стены, понимая, что на это маленькое тревожное существо опираться ему никак нельзя. Был бы один – обязательно упал бы, но рядом шла хрупкая провожатая, которая боялась и его, и за него. Так что Игорь добрался до койки, сел, провалился головой в успевшую остыть подушку. Хотел сказать девушке: «Вот видишь: всё в порядке!» и как-нибудь пошутить… Почувствовал, что медсестра поднимает на койку его ноги: левую, потом правую. Сам-то он «забыл» их на полу. Надо было хоть взглядом поблагодарить её, но его, как днём в кабинете, утянуло в глубокую яму полуобморочного сна.

Спал почти весь следующий день, одурманенный лекарствами, которыми его обильно напитали через капельницы. Но температура всё равно поднималась до едва совместимых с жизнью значений.

Поэтому, когда 23-го февраля Павел Сапожников приехал навестить товарища и явился, облачившись в белый халат и медицинскую маску, в Инфекционное отделение, он опешил от состояния Игоря и его внешнего вида.

– Сейчас я вернусь, извини! – сказал он Озерову, едва они успели обменяться приветствиями, и выскочил из палаты.

Сапожников отыскал дежурного врача и налетел с расспросами.

– В понедельник вечером я привёз к вам своего друга, своего боевого товарища, и врач в Приёмном покое сказал, что у него банальный грипп! А сегодня он лежит пластом и не может нормально пожать мне руку! Скажите толком, что с ним?

Майор говорил, не повышая голоса, но взглядом, что называется, метал молнии.

Дежурный врач, женщина уже немолодая, невозмутимая, примирительно улыбнулась.

– Товарищ майор, это, конечно, похвально, что вы так переживаете за своего друга, но, уверяю вас, не стóит. Всё будет в порядке. Да, это, действительно, грипп, правда, не банальный, а новый, из Азии принесённый. А в случае подполковника Озерова ещё и помноженный на переакклиматизацию. Он ведь только прибыл с Северного Кавказа. А в нашем городе как раз пик эпидемии. Он и без инфекции мог почувствовать себя хуже – из-за перемены климатической зоны. Недомогания от этого случаются и у людей, чьи организмы не подвергались особым стрессам. А что ожидать от человека, который, перенёс бог знает сколько нервных и физических перегрузок?

Сапожников невесело смотрел в пол. Вроде бы, женщина говорила дело. Он просто никогда прежде не видел Озерова иначе как здоровым, неутомимым, даже бравирующим своим здоровьем и силой. Это Озеров выносил на себе раненых, поднимал неподъёмные обломки после взрывов зданий, чтобы достать придавленных солдат, помогал толкать забуксовавшие в грязи грузовики. Не простужался ни под снегом, ни под дождём. У него и прозвище было соответствующее – Прочный… Полгода тому назад, когда Озеров прыгнул из окна комендатуры и приземлился, весь в дыму и осколках, на чахлый газон перед уже горящим зданием, он изловчился расстрелять всю обойму своего ПМ в отъезжавшую «шестёрку», держа пистолет в левой руке. Тем самым спас жизни срочников, охранявших вход в комендатуру и растерявшихся из-за взрыва. По ним-то и начинали на ходу стрелять из машины взрывники, но Озеров их отвлёк. Может, он не попал ни разу, но и враги уехали ни с чем. Только когда «шестёрка» исчезла за углом, Игорь привалился к росшему рядом дереву и дождался помощи.

А сколько до этого было боевых операций, сколько километров пройдено и по равнинам, и по высокогорью, и в Дагестане, и в Чечне… Тех взрывников задержали на ближайшем блокпосту, и в кармане одного нашли фотографию Игоря. Полевой командир посулил за его голову солидную награду: до того надоел Озеров боевикам своими победами, своим везением, собственно своим присутствием.

И вот несокрушимый подполковник свалился с каким-то азиатским гриппом.

– Дайте ему хотя бы неделю на то, чтобы побороть вирус, – продолжала врач, – а потом ещё пару – на восстановление сил. Между прочим, за весь период службы это у вашего друга первое инфекционное заболевание. Удивительно, да? В экстремальных условиях организм держит себя в тонусе и противостоит любой инфекции. А в комфорте иммунитет ослабевает. Психосоматика – слыхали? Будем надеяться, что обойдётся без осложнений. Инфекция «ударила» по опорно-двигательному аппарату. Он наиболее уязвим именно у таких атлетов, как вы и ваш товарищ, потому что изношен сильнее всего. А насчёт нормального, крепкого рукопожатия, о котором вы говорите, так совсем не обязательно сейчас здороваться с Озеровым за руку. Вы можете заразиться.

– Я понял вас, спасибо, – кивнул Сапожников.

– Если опять пойдёте к нему, то не стойте у самой койки и не задерживайтесь в палате.

Майор снова кивнул.

– Да, Паш, круто меня «накрыло», – признал Игорь, когда Сапожников уже был в палате и стоял со скорбным видом у закрытого окна, с по-зимнему наглухо законопаченными рамами.

– Это всё потому, что ты слишком редко и в недостаточных объёмах дезинфицируешь свой организм! Вот я, например, не заболел, несмотря ни на какую переакклиматизацию и вирусы в воздухе.

– Точно так. Ты за двоих пьёшь, мне не остаётся.

– А ты за двоих болеешь, что ли? Удружил… Ты давай, выздоравливай. Врач говорит, неделю тебе дают на поправку.

– «Мухтар постарается», – хмыкнул Игорь и ненадолго закрыл глаза.

Павел испытывал неловкость за свой здоровый и цветущий вид. Он присел на подоконник, оглядел маленькое, скромное, давно нуждающееся в ремонте помещение, от казённой белизны которого становилось муторно. Больничные цвета, больничные запахи – от них здоровому человеку всегда не по себе. И ещё пресловутая «нехватка финансирования» была заметна – по трещинам в штукатурке, по облупившейся там и тут краске, по безобразного вида еле тёплой батарее под окном. Чтобы взбодриться вспомнил старый анекдот:

– Ходит «новый русский» по Эрмитажу и приговаривает: «Бедненько тут у вас. Но чистенько».

Влажную уборку в палатах делали исправно, два раза в день.

Сапожников бросил взгляд на серый пейзаж за окном и поморщился.

– Да… уныло. А ведь сегодня праздник. Как тут у вас будет проходить отмечание? Капельница со спиртом? Вечер при свечах в отделении проктологии?

– Иди ты со своими предложениями… к главврачу.

Сапожников запустил руку во внутренний карман кителя и извлёк плоскую металлическую фляжку. Подошёл к Игорю, на ходу отвинчивая крышечку.

– Давай, – сказал Паша, – за здоровье, и с праздником!

Игорь пригубил коньяку, чтобы Павел отстал, вернул ему блестящую баклажку и уронил руку на одеяло: у него, действительно, не было сил. Сапожников посмотрел на друга сочувственно, сдвинул на подбородок маску и тоже сделал глоток.

– Если надо будет, я тебя довезу после выписки.

– Спасибо. Ты, правда, иди. Не хочу, чтобы ты подцепил эту заразу и так же корячился.

– Не волнуйся! Я сегодня обязательно продезинфицируюсь.

– Ты уже начал.

Глаза Сапожникова грустно улыбнулись. Он спрятал фляжку обратно в карман, и тут его пальцы наткнулись на визитную карточку.

– Игорь! Нет худа без добра. Пока ты валялся у Александровского сада…

– А я валялся у Александровского сада?

– Да, но минуту максимум! Я отбегал за машиной.

– Вот те раз!

– Вот те два. За это время к тебе успела подойти девушка неземной красоты. Помочь, наверно, хотела.

– Господи, Паша!

– Дослушай! Эта краля спросила меня, что с тобой, и дала мне вот это. Она сказала: «Передайте Игорю». Понимаешь? Знакомая твоя. Я обалдел, какие у тебя знакомые есть!

Сапожников подал ему визитку из плотной глянцевой бумаги. Щуря глаза – не от близорукости, а от растущей головной боли, – Игорь прочёл: «Станислав Сирин. Театральный агент». И номер телефона.

– Паш, ты ошибся, или у меня опять бред?

Сапожников хохотнул.

– Это не её карточка, конечно, она так и сказала. Но если ты позвонишь, то этот Сирин тебя с ней свяжет.

– С кем?

– С красавицей, богиней, которая ещё и беспокоилась по поводу твоего здоровья. Её зовут Любовь. Без шуток.

Игорь ещё не до конца верил этой истории, но сердце уже начало тяжело и часто биться, и он понимал, что за услышанные новости ему придётся расплачиваться новым скачком температуры. Он знал всего одну женщину по имени Любовь. И да, она была актрисой. Так что у неё вполне мог иметься агент. Правда, когда они виделись в последний раз, она жила в Москве. Но это было давным-давно… Так значит, она не пригрезилась ему там, у Штаба. Карточка мелко задрожала в его пальцах.

– Как она выглядела? – тихо спросил Игорь.

– Я ж говорю, как кукла Барби. Ростом с меня примерно, волосы светлые, длинные. Полушубок светлый. Ножки стройные.

– Ты и ножки успел рассмотреть.

– Очень бегло. Я тебя спасал, торопился.

– Ладно, спас, иди празднуй День Советской армии…

– И Военно-морского флота! Теперь, пожалуй, пойду.

Они простились, Игорь снова остался один. Он смотрел на визитку, пока буквы и цифры не начали расплываться перед глазами. Осторожно положил её на тумбочку, чтобы не уронить, не потерять. Если позвонить прямо сейчас, то неужели этот агент даст номер Любы? И он услышит её голос уже сегодня? Она здесь, в Ленинграде? Она хочет его слышать, а может, и видеть, иначе зачем дала Сапожникову карточку? Это ведь точно она? Любушка? Неужели бывают такие случайности? Игорь уже не знал, звучат эти вопросы в его голове или он произносит их вслух. Ему опять стало жарко, так жарко, что душа могла испариться.

2

Я пронёс твоё имя, назвал берега всех дорог

Верным словом Любовь, с запятыми – прощай и прости…

Однажды в школе, уже в 10-ом классе, Игорь не смог решить у доски квадратное уравнение с параметрами. Ошибся где-то в самом начале, и эта ошибка увела его далеко от правильного ответа. Ничего такого позорного в этом не было: уравнение было сложное, и ошибку заметили только пара отличниц да учитель, остальные старательно списывали с доски. Игорь уже основательно увяз в процессе, исписал всю верхнюю часть доски и, согнувшись, чиркал мелом по нижней. Отступил на шаг, стал выискивать ошибку, стирать ребром ладони числа и «иксы». Учитель алгебры и геометрии, Владимир Семёнович Кремер, внимательно смотрел на высоченного мускулистого парня, в чьей огромной ладони крошился мелок.

– Садись, Озеров. Не буду тебя мучить, а то станешь генералом, и в своих мемуарах вспомянешь меня недобрым словом. «Троечку» тебе за старания.

– Владимир Семёнович, да я сейчас всё исправлю!

– Некогда возиться: урок кончается. Уравнение остаётся на дом – это информация для всех! Ну чего ты топчешься?

Игорь продолжал вглядываться в первые строки своего решения.

– Упорный, да? Иди в армию. У тебя по каким предметам «пятёрки»? По истории и по физкультуре. Это для армии самое оно. А точные науки в военной академии подтянешь.

…Как в воду глядел.

Кремер был старый и мудрый еврей, в молодые годы прошедший всю Великую Отечественную. Он разбирался в людях.

В 2000-ом Владимир Семёнович, уже сгорбленный старец, заглянул на встречу одноклассников Игоря. Это был радостный вечер. Праздновали не только десятилетний юбилей выпуска, но и то, что пережили «лихие 90-е». Кремера интересовали судьбы всех – присутствовавших и отсутствовавших. После того, как ему сообщили, что двое ребят из класса сгинули на бандитских разборках, а ещё один отбывает срок за участие в ОПГ, он с тревогой спросил про Озерова.

– А Игорёк воюет, – сообщила бывшая староста, красавица Света Смирнова. – В 95-ом в штурме Грозного участвовал, а сейчас в Дагестане.

Она подвела старенького учителя к стенгазете, которую собственноручно подготовила для этого вечера. Там были фотографии с подписями – учителей, класса, фотографии учеников в семнадцать лет и теперь. Рядом с фото Озерова из выпускного альбома было приклеено его фото в форме капитана морской пехоты, которое Света накануне выпросила на денёк у матери Игоря.

– Вот он, красавец! – объявила Света.

Математик долго и грустно смотрел на новую фотографию, на повзрослевшее лицо, которое благодаря своему суровому обаянию было похоже разом на все советские скульптуры героических солдат и матросов.

– Храни Господь воина Игоря! – произнёс математик, чем немало удивил свою бывшую ученицу.

Владимир Семёнович, между прочим, был православным…

* * *

Озерова призвали в армию в 90-ом. Тогда ещё не принято было «косить», да и Игорю, имевшему богатырское телосложение и здоровье, такое в голову бы не пришло. Он был не прочь послужить, ничего не боялся, хотя процесс распада в стране уже шёл, и на окраинах происходили военные столкновения. Родители Игоря, как и большинство советских граждан, не могли предположить, что распад будет таким скорым и катастрофическим. Для них в те дни было главным, что сына уже не пошлют в Афганистан. Остальное как бы не представляло угрозы. Они со спокойными сердцами проводили его в армию и даже гордились, узнав, что Игоря взяли в морскую пехоту.

Он, единственный и любимый сын, достиг того возраста, когда родительская любовь и забота стесняют. Дух противоречия толкал его туда, где его точно не будут ни любить, ни жалеть.

На службе Игорю предоставили возможность делать именно то, о чём ему, молодому богатырю, мечталось: искать пределы своих физических возможностей. К удовольствию своему, узнал, что пределов нет. Два года крутился калейдоскоп: спортивные тренировки, стрельбы, ночные подъёмы по тревоге, а после них – марш-броски через бесконечные леса, десантирования с кораблей, прыжки с парашютом. Дедовщина в части не лютовала, на неё, наверное, не хватало ни сил, ни времени; а может, в морпехи набирали лучших не только в физическом отношении.

«Тяжело в ученье, легко в бою!» – цитировал ротный Суворова перед строем и добавлял: «Это шутка. В бою тоже тяжело! Лёгкий бой – это как лёгкие роды или лёгкая смерть: или не бывает, или всегда у кого-то другого. Афоризм моей дражайшей супруги. Так-то». И по его команде они принимали «упор лёжа» и отжимались на утоптанном снегу – когда на ладонях, когда на кулаках. Ротный прохаживался между рядами «сынков» в тельняшках и продолжал разглагольствовать о подготовке к бою – неизвестно когда предстоявшему, но заведомо тяжёлому.

Марш-броски и тренировки, тренировки и марш-броски. Пока в обеих столицах, а следом и в регионах, решительно переламывали политический режим, экономику, общественное сознание – в воинской части продолжали добросовестно обучать и воспитывать будущих морских пехотинцев. В огне не гореть и в воде не тонуть – полезные навыки при любом режиме.

В 92-ом родители поддержали решение сына остаться на военной службе. Известия о том, что кто-то из его ровесников погиб от наркотиков, а ещё кто-то пал жертвой бандитского беспредела, заставили Озеровых считать службу сравнительно безопасным поприщем. К тому же, на заводе, где работали родители, начались массовые сокращения, а у отца случился первый инфаркт после утраты в 91-ом семейных сбережений. Они ощущали себя потерянными, будто оглушёнными. Он хотел быть морпехом – ну что ж, пожалуйста… Хотя после развала Союза военные нищали так же, как и гражданские. Отовсюду выводили наши войска – то ли в Россию, то ли в никуда. Кроме бизнеса, о котором Озеровы не имели никакого представления, заработать было практически негде.

Игорь посмотрел на всё это и отбыл в Мурманскую область, где пополнил ряды бригады морской пехоты. Деньги, что платили нерегулярно, отправлял родителям, оставляя себе разве что на еду. У него и так было всё для счастья: молодость, здоровье и мечты о подвигах. И о любви, конечно. Но больше о подвигах.

Пока прошлое его состояло сплошь из света, он не умел вести себя иначе, чем как счастливый человек. Постепенно он узнал, что так радужно на мир смотрят очень немногие везунчики. Большинство службой тяготились. В эту профессию шли, в основном, ребята, которым нечего было терять: сыновья из малообеспеченных или неполных семей, воспитанники детских домов, парни из глубокой провинции, где отчаялись найти работу.

Правда, были те, кто нёс гордое звание потомственных военных. Им Игорь чуть-чуть завидовал, самую малость. Но быстро понял, что они сами завидовали ему. Во-первых, Игорь притягивал к себе людей. Сочетание недюжинной физической силы и беззлобности не вызывало у сослуживцев иного желания, кроме как иметь его в числе своих друзей. Во-вторых, оказалось, отец-военнослужащий, даже генерал – не такой уж подарок судьбы. Зачастую пацанов растили матери, которые развелись с отцами из-за вечной неустроенности, бытовых проблем или пьянства главы семьи. Те пацаны, чьи семьи были полными, отцов толком не видели: они были в командировках, существовали в семьях номинально – на фотографиях и в письмах; а будучи дома не знали, как приласкать сыновей, не понимали толком, как любить своих отпрысков; изводили строгостью и дисциплиной, воспитывали рукоприкладством.

Отец Игоря заботы о сыне с первых дней разделял с женой поровну, и Игорь не мог вспомнить ни одного случая, когда отец поднял на него голос или, тем более, руку, и чтобы не сумел найти решения нехитрых каждодневных проблем семьи Озеровых без ругани и ора. Пожалуй, он по-настоящему разозлился только один раз – и тут же заработал инфаркт.

Из этой семьи Игорь вышел счастливым человеком и нёс счастье, как чашу с прозрачной водой, и не скупясь давал отпить любому, кто в этом нуждался. Беспокойная поверхность наполненной чаши отражалась в его светлых глазах. Жизни, сил, надежд в нём было через край, и он мог вдохнуть во всю ширь своей груди глубоко-глубоко, до лёгкой рези в боках, и порадоваться тому неведомому многому, что ждало его в будущем. Он, в общем, был прав: его ждало очень и очень многое.

…В конце июля 93-го приехал домой. Отпуск начался с того, что Игорь провёл день в очереди в сберкассу: как раз объявлена была денежная реформа, про которую известный политик сказал своё знаменитое: «Хотели как лучше, а получилось как всегда!» Озеров-старший очень нервничал, и мать опасалась, не случился бы у него новый сердечный приступ. Чтобы успокоить родителей, Игорь отправился менять их немногочисленные рубли с портретом Ленина на купюры нового образца.