Герои нашего безвременья

После того нападения его пообещали вытащить в Санкт-Петербург. Но Озеров всё отказывался от перевода, чувствуя: он узел в «кристаллической решётке», которая поддерживает порядок в регионе; устрани его, без адекватной замены, – и прочность решётки нарушится. Озеров не преувеличивал: за многолетнюю службу он, действительно, заработал авторитет человека знающего и бесстрашного – у силовиков, русских и нерусских, у местного населения, даже у боевиков. В том августе на Кавказе случилась, как говорили в телевизоре, «эскалация конфликта», и Озеров никак не мог уехать в такой острый период. Опасаясь в случае нового покушения подставить под удар кого-либо из своих подчинённых, Игорь стал вести себя осторожнее. Но не слишком осторожно: иначе враги решили бы, что им удалось его напугать. К концу года, по определению, опять же, репортёров, «ситуация стабилизировалась». И Озеров, загодя подготовив себе замену, покинул Чечню. Как оказалось, навсегда.

И вот теперь, в родном городе, вдали от смертельной опасности, среди друзей – его нагнали все прошлые травмы, заявили о себе в полный голос, лишили сил. Видели бы сейчас его враги – были бы довольны. Озеров чувствовал себя совершенно разбитым.

Хоть бы таблеточка анальгина завалялась в его портфеле! Но ничего не было. Игорь подошёл к шкафу, на котором стоял электрочайник, оказавшийся, по счастью, полным. С мыслью о чашке горячего чая он нажал на кнопку нагрева и попятился к большому кожаному дивану. Лёг, потянулся, тихонько застонал от облегчения.

Снова подумал, что, если бы не отпуск, ни за что не «расклеился» бы. Отпуск как приговор: ничего с ним не поделать. Приказано отдыхать – надо выполнять, не щадя себя. На службе он шёл по твёрдой земле, жёсткий и внимательный, а в отпусках словно тонул, не сопротивляясь, в тёплом болоте. Теперь, из-за болезни, – в горячем.

Озеров, в сущности, не любил отпуска. Они заменяли конкретику военной службы на абстракцию гражданского быта. Абстракция была то ли слишком сложна для него, то ли, наоборот, примитивна, как кубики в детском манеже. Приходилось думать или о неконкретных, глобальных вещах, вроде мира во всём мире, бренности бытия и тому подобных, или о совсем уж простых, вроде починки колена под кухонной раковиной. Озеров не любил абстракцию ни в живописи, ни в жизни: она мешала, она создавала какую-то иную реальность, отвлекала от той реальности, что была настоящей и имела значение.

Он закрыл глаза. Реальность отступила, возникли воспоминания, былые впечатления – только всё тяжёлые, как болотная трясина, – ни одного проблеска света.

К тому моменту, когда раздался щелчок вскипевшего чайника, Игорь уже спал…

Ему снилось, что он в госпитальной палате. Приподнимается с койки, опираясь ладонями о тумбочку. Вставляет ноги в неизвестно чьи ветхие тапочки и осторожно встаёт. Не так уж и больно, зачем доктор его пугал?.. Кстати, надо встретить мать до появления доктора: тот, конечно, сразу велит ему лечь. А мама вот-вот будет здесь, он заметил через окно, как она входила в здание. Они не виделись десять месяцев.

Игорь делает шаг – Господи! первый шаг за неделю. Ещё шаг и ещё. Тогда боль поднимается по его позвоночнику, как ртуть вдоль шкалы, и утыкается в затылок. Он и ахнуть не успевает, а его с этой болью словно заворачивает в огромное одеяло – тяжёлое, мокрое и холодное. Оно гасит свет перед глазами, тянет к полу, ледянит тело. Сквозь него он слышит невнятный, рассерженный голос подоспевшего доктора, ещё мужские голоса. Сквозь него чувствует сильные руки на своих плечах и ногах, пока его укладывают обратно на койку. Сквозь него Игоря бьют по щеке и дают понюхать нашатырь.

Нашатырь – едкая дрянь из маленького флакончика – постепенно стягивает с него мерзкое «одеяло». Чётче проступают лица и голоса. Доктор ругает Игоря последними словами. Но это не самое неприятное. Хуже всего то, что сейчас зайдёт мать и увидит, что её сын не может встать, и будет плакать. «Маму не пускайте,» – просит Игорь, но голос его очень тих, очень слаб, и никто не обращает внимания. А в дверь уже стучат…

Настойчивый, громкий, неженский стук. Сперва Игорь не понимал, где находится. За окном было темно, и в кабинете тоже, не считая струйки света из-под двери. Поднёс к глазам руку с часами. Стрелки на циферблате извивались, как змейки. Вообще, все предметы вокруг будто ожили и неприятно зашевелились: потолок колыхался, как купол шатра, а стены нависали над Игорем, грозя раздавить. Сознания хватило, чтобы понять, что всё это ему мерещится, что у него, видимо, сильный жар.

Сон не отступил до конца, не рассыпался на мелкие осколки, а остался рядом, как большое треснутое зеркало или как видео в режиме «паузы». Можно было повернуться к нему лицом и снова увидеть себя, только на десять лет моложе, и дослушать ругань доктора…

Из-за двери послышался голос Сапожникова:

– Товарищ подполковник! Игорь! Ты там?

– Я здесь, здесь, – прошептал Озеров.

Понял, что этого недостаточно, и, набрав в грудь воздуха, громко отозвался:

– Паша! Подожди!

С трудом поднялся с дивана. Схватился руками за поясницу, так и не смог полностью выпрямиться. Медленно зашагал к двери, которая тоже не стояла на месте, перемещалась то правее, то левее…

Привалившись плечом к стене, отпер дверь. Сразу же зажмурился и отвернулся от света.

Майор Сапожников оглядел друга с тревогой и недоумением.

– Ты чего, Игорёк? – произнёс он, наконец, и протиснулся внутрь кабинета.

Там он включил свет и ещё раз оглядел Озерова, готового в любой момент сползти по стене на пол. Сапожников на всякий случай обежал глазами кабинет на предмет стоящей или валяющейся где-нибудь бутылки спиртного, но ничего такого не обнаружил.

– Игорёк, тебе плохо?

– Да, Паш, – тихо, как бы по секрету, ответил Озеров.

– Сердце? «Скорую» вызвать? Да сядь ты!

– Не, не сяду. Я потом не встану… Это не сердце, Паш, это чёрт знает что.

– Спина? – догадался Сапожников.

Игорь кивнул и всё-таки выпрямился.

Сапожников схватил его за руку. Рука была ледяная. Тогда майор положил свою ладонь на лоб Игоря и заявил:

– У тебя от головы прикуривать можно. Давай-ка я в «Скорую» позвоню. Хотя… пока доедут! Сейчас пробки. Дай я тебя сам отвезу, у меня машина внизу. Дойдёшь?

Сапожников подумал было о дежурном враче в самом здании, но было уже восемь вечера, а на ночи дежурство не распространялось.

– Дойду. Только ты ж, наверно, пьяный в стельку, а, Сапожник?

Майор хмыкнул. Действительно, по его организму гуляли три рюмки водки, опрокинутых в буфете по случаю приближавшегося праздника. К шуткам Озерова по поводу своей фамилии и выпивки он давно привык. Это даже успокоило майора: шутит, значит, ему не так уж плохо.

– Никак нет. Из нас двоих ты больше на бухого похож. Давай я тебя в шинельку вдену, и пошли вниз.

Сапожников помогал Игорю одеться и расспрашивал:

– Как же тут провалялся-то?.. Солдат спит, а служба идёт! А если б я не постучал?

Озеров только морщился и пытался вставить руку в пляшущий перед глазами рукав.

– Не надо, – отмахнулся он от предложенной ушанки.

– Я ж чуть было домой не уехал. На проходной дай, думаю, спрошу, во сколько подполковник Озеров ушёл. Я ж звонил тебе, а ты не отвечал. А мне говорят: не выходил ещё. Вот те раз! Я и поднялся проверить. Удивительно, как тебя раньше не хватились! Никому ты не нужен, бедолага, кроме меня!..

– Ты можешь молча? – взмолился Игорь. – Башка болит.

Майор вывел его в коридор и запер на ключ его кабинет.

– Ну, идём? На лестнице не упади, ради Бога! Я тебя не подниму, центнер ты ходячий!

Как они выбрались из здания, Игорь не помнил, но Сапожников заверил его, что без приключений. К тому времени всё начальство уже давно разъехалось, а прапорщикам, дежурившим на этажах и на выходе, по званию не положено было интересоваться, почему товарищ подполковник идёт нетвёрдым шагом.

Снаружи продолжался обильный снегопад и росли сугробы. Из-за туч сияла полная луна. Вообще, вечер был сказочно красив, и Дворцовая площадь – тоже, только двум друзьям было не до этого. В золотом свечении фонарей и подсветки фасадов они обходили здание Главного Штаба.

– Игорёк, ну ты как?

Сапожников поддерживал его за локоть.

У Игоря стучали зубы. Кое-как совладав с нижней челюстью, он ответил:

– Жив пока. Где твой транспорт?

– Пришли почти.

Они добрались до торца здания, прошли к Адмиралтейскому проспекту. Прекрасная архитектура раскачивалась перед глазами Озерова, меняла свои очертания, расплывалась в начинавшемся бреду. Если бы он увидел сейчас Медного всадника, тот, наверное, ожил бы, как в поэме Пушкина.

У самого уха раздалось:

– Вот здесь подожди две минуты. Я её откопаю и подгоню. Стой тут, никуда не уходи!

– Обещаю.

Сапожников исчез в кутерьме снежных комьев.

Мимо брели прохожие, одни в сторону площади, другие – от неё. Игорь ни на кого не смотрел. Он подставил горящее лицо морозному ветру, мелким кристалликам снега, но всего февральского холода было мало, чтобы погасить его лихорадку. Ему хотелось разлечься на снегу, вытянуть руки, «заземлить» боль, её тонкие и живые, как у молнии, нити.

Прикрыл глаза… Когда снова открыл их, перед ним было ночное небо и белые хлопья, которые падали то плавно, то нереально быстро – так ему казалось.

* * *

– Посмотри, какой вечер! – воскликнула высокая блондинка, остановившись со своим спутником на выходе из ресторана, где они только что поужинали.

Гул автомобилей вынуждал её говорить громко.

– Да, красиво, – с готовностью ответил он. – Хочешь прогуляться?

– Хочу! – она улыбнулась и взяла его под руку.

– Окей. Всё равно я машину далеко бросил. Пойдём, Любовь моя.

Они спустились с порога на тротуар и зашагали по улице.

Он с удовольствием замечал, что она привлекает внимание прохожих – и мужчин, и женщин. Рядом с ней он был больше и лучше самого себя, он был горд и почти счастлив. Только немножко досадовал, что она не изменяет своей привычке ходить на высоких каблуках: они были одного роста, но из-за шпилек девушка казалась выше.

Ещё он капельку тревожился о том, чтобы никто не нарушил их «прогулку инкогнито». То есть, он был доволен, что их узнавали, но не желал, чтобы приставали с просьбами об автографах. Ему нравилось обожание на расстоянии.

У неё было узкое, нежное лицо с высокими скулами, тонким носом. Глаза светло-зелёные, чуть раскосые, колдовские, будто вечно смеющиеся. На Новый год он подарил ей серьги с изумрудами именно такого цвета, как её глаза. Она носила их, и камешки поблёскивали среди волн её длинных золотистых волос.

Её тело… достаточно сказать, что она бывшая фотомодель, а ныне актриса, и всё становится ясно.

Оба они были молоды, хороши собой и служили в одном театре. Оба имели за плечами по несколько ролей в кино. Он происходил из известной актёрской династии, а она «делала себя сама».

Через месяц, на годовщину их первого свидания, он намеревался сделать ей предложение.

– К Дворцовой? – спросил он.

– Очень оригинально! Хотя вообще-то, куда угодно, лишь бы не к театру. У нас сегодня выходной!

– А ты часто бывала на Дворцовой площади в тёмное время суток, да ещё и в снегопад? Да я таких фотографий наделаю – тебе понравится.

Он считал себя хорошим фотографом, это было его хобби. Вот и теперь, дойдя по заснеженной улице до площади, он поднял к лицу камеру – навороченный цифровой «Кэнон» – и принялся щёлкать. Наводил объектив и на свою прекрасную спутницу. В её волосах, на широком меховом воротнике мерцали снежинки. Она чарующе улыбалась, поворачивала голову, даря камере разнообразие ракурсов, прикасалась к локонам своими тонкими пальцами, посылала камере воздушные поцелуи. В какой-то момент ей это надоело, и она сказала:

– Олег, пойдём к машине, а? Мне уже немножко холодно.

Её лицо изменило выражение так быстро, что всё предыдущее очарование враз утратило подлинность. Радость, которой светились глаза девушки, когда она позировала, оказалась напускной, профессиональной. Теперь её лицо не выражало ничего, было, как чистый лист бумаги, с которого стёрли рисунок. Только обращённая в себя задумчивость. Эта метаморфоза смутила бы кого угодно, только не фотографа: он и сам так умел. Изображать эмоции, создавать видимость, притом натурально, – такова была их профессия.

Олег спрятал фотоаппарат в чехольчик, и они зашагали к Адмиралтейскому проспекту, переговариваясь о разных мелочах.

На глаза им попались двое военных, которые шли вдоль торца Главного Штаба и привлекали к себе внимание неуклюжей, бестолковой медлительностью. К тому же, один поддерживал другого.

– О! Господа офицеры! – насмешливо прокомментировал Олег.

Его спутница не ответила, а он решил развить тему:

– До 23-го ещё сутки, а они уже отмечают. Люб, знаешь анекдот: «Лейтенант Сидоров, хотите получить старшего лейтенанта?» – «Так точно!» – «Тогда вот вам документы, пойдите в вытрезвитель и получите старшего лейтенанта Иванова!»

Олег, смеясь, взглянул на Любу и увидел, что её лицо совершенно серьёзно, что всё её внимание сосредоточено на двоих мужчинах, которые тем временем остановились у гранитной ограды Александровского сада. Тот, который помогал сослуживцу идти, сказал что-то, держа товарища за плечи, и побежал прочь вдоль покрытых снегом машин. Второй, оставшись без поддержки, через пару секунд сел на гранитный цоколь, а потом и вовсе лёг на бок.

Олега распирало пошутить ещё, он с трагической ноткой в голосе продекламировал:

– Чёрный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек…

Но Люба неожиданно отпустила его руку и быстро подошла к лежавшему на снегу мужчине.

– Люба, ты что?! Отойди от этого алкаша!

Но девушка, не оборачиваясь, сделала жест ладонью, чтобы Олег не приближался и чтобы замолчал. Оторопевший парень повиновался. А она склонилась над офицером, всмотрелась в его лицо. Покачала головой, не веря, но принимая невероятное. Она несмело протянула руку и провела ладонью по его щеке. Щека была горячая и мокрая от растаявших снежинок, а лицо бледное, с пересохшими, неестественно красными губами, сдвинутыми бровями. Глаза беспокойно двигались под сомкнутыми веками. Люба всё поняла и смотрела на него со страхом, не решаясь что-либо сказать, и желая, и боясь его разбудить. Тут он сам открыл глаза. Поблуждав по ночному небу, его взгляд наконец остановился на девушке. Он посмотрел на неё, и его лицо вдруг преобразилось: выражение муки уступило место облегчению и нежности.

– Любушка! Виноградинка! – проговорил он и снова закрыл глаза, забывая о ней, возвращаясь в свой морок.

Девушка ахнула и резко попятилась, будто он не сказал ласковое слово, а достал из-за пазухи пистолет, и села на тротуар – под ноги подскочившему к ней Олегу. Прежде чем он успел что-то сказать, свет фар выхватил всех троих из сумрака, и у тротуара со скрипом затормозила машина, накинув на бордюр грязного снега из-под колёс. Вся она была в снегу, кроме наспех расчищенного лобового стекла и зеркал заднего вида. С водительского сиденья выскочил второй офицер, обежал капот и распахнул дверцу пассажирского места. На ходу бросил Любе:

– Всё нормально, девушка, спасибо!

И кинулся к своему товарищу, набросил его руку на своё плечо.

– Игорёк! Я вернулся. Надо вставать. Ну давай! Слышишь?! Вон машина.

Кряхтя, взвалил Озерова на себя, помог ему сделать два шага до раскрытой дверцы, усадил на сиденье.

– Вот так. Через пять минут будет тебе врач. Слышишь? Врач!

– Товарищ майор! – Люба схватила его за рукав.

Сапожников торопился, он хотел отмахнуться от неё. Но их взгляды встретились, и он не смог отмахнуться: несмотря на волнение и спешку, он на миг залюбовался девушкой.

– Скажите, пожалуйста, что с ним?! – спросила она.

– Не знаю. Температура подскочила. Извините, надо ехать.

Он захлопнул дверцу и пошёл к водительскому месту, а девушка – за ним.

– Простите, товарищ майор!

Сапожников уселся за руль и глянул на неё: мол, что? Она порылась в своей сумочке, извлекла визитницу и протянула ему одну из карточек.

– Вот, будьте добры, передайте её Игрою. Скажите, что от Любови. Это не моя карточка – моего агента, но он знает, как со мной связаться.

Сапожников понял, что это не просто сердобольная прохожая, а знакомая Озерова, и взял карточку. Кивнул, ещё раз взглянул на красавицу, увидел её неподдельное беспокойство. Потом он помчал свою машину к ближайшей ведомственной поликлинике, где на прошлой неделе Озеров проходил медкомиссию и был признан «практически здоровым».

– Ну и кто это был?! – взвизгнул Олег.

Люба не смотрела на него, она провожала глазами машину, увозившую Игоря, и ей отчаянно хотелось тоже быть в той машине. Минутная встреча потрясла её. Из настоящего, реального, Люба перенеслась в прошлое, в свои воспоминания. Она узнала Игоря, конечно, хотя он сильно изменился. А она сама? Ей двадцать девять, скоро юбилей… А тогда было восемнадцать. Как он сказал – «виноградинка»? «Виноградинка». Помнит, значит, вояка! Кстати, уже целый подполковник!.. Заболел он. Господи, что с ним?

Олег опустил руку на её плечо.

– Ау! Ты со мной?!

Она поджала губы, чуть погодя отозвалась:

– С тобой, с тобой! Подожди ты, дай опомниться!

Он потянул её за руку, и они продолжили путь к его автомобилю. Олег ждал объяснений.

– Зачем ты к нему полезла?!

– Человеку плохо, а ты всё со своими шуточками! Это мой старый друг Игорь Озеров. Жили мы раньше по соседству, знакомые общие были, всё такое.

– «Это мой старый друг!» – передразнил Олег. – Звучит, как «Это последний русский, Серёжа!» А карточку зачем дала?

– Если позвонит, узнаю, как самочувствие.

– Если позвонит…

Он хотел продолжить: «шею ему сверну», но не стал, потому что знал, что не свернёт: во-первых, никогда в жизни не дрался, во-вторых, этот Игорь был из другой весовой категории. Олег нервничал.

– Что ты заводишься? Мне что, надо было мимо пройти? И вообще, если бы тот майор не объявился так скоро, то мы бы с тобой сами Игоря в госпиталь отвезли. Или хотя бы «скорую» вызвали.

– Кстати, откуда ты знаешь, что он майор?

– Я разбираюсь в погонах, – сказала Люба и подумала: «Игорь сам меня научил».

– Откуда? А в чём ты ещё разбираешься, о чём я не подозреваю?

Ему не нравилось это мечтательно-задумчивое выражение на её лице. Но вот Люба стряхнула с себя задумчивость и заговорила в своей обычной чуть насмешливой манере:

– Олежка, ну нельзя быть таким ревнивым. Помнишь классика: «В ревности одна доля любви и девяносто девять долей самолюбия»?

Олег раздражённо махнул рукой. Игорь – не лично, конечно, а как представитель военного сословия – был воплощением всего, что Олег презирал и чего побаивался. Это армия, от которой он благополучно откупился, это хождение строем, безропотное повиновение, одинаковая одежда, бритые головы, эта грубая физическая сила в сочетании с невежеством… Это воплощение насилия государства над личностью, диктатура, «имперские амбиции», «Большой Брат», ГУЛАГ, «подвалы Лубянки», «ментовский беспредел» – много-много было таких понятий в сознании Олега. Они были словно написаны на кусках пенопласта и накиданы, как в аквариум, в голову, где плавали по поверхности сознания, не углубляясь, но захламляя его. Армия, милиция, бывший КГБ – они казалось Олегу примерно одним и тем же, и все были одинаково страшны и отвратительны. Ему даже странно было, что военный говорил с ними на одном языке, а не отрывисто рявкал какие-то куски слов. И уж совсем дико, что Люба прикоснулась к одному, заговорила с другим – в глазах Олега её действия приравнивались к контакту с инопланетными существами, опасными и кровожадными.

Люба и Олег зашагали дальше, каждый в своих мыслях. Она пока не могла выбрать главное в смятении чувств и впечатлений. Может быть, завтра всё прояснится. Всё или забудется к утру, или, наоборот, пойдёт крещендо. Завтра-завтра-завтра…

Мысли Олега прыгали с предмета на предмет, в промежутках возвращаясь к настроению спутницы, которое он отслеживал, как показания какого-нибудь сложного прибора вроде аппарата жизнеобеспечения. От работы этого прибора зависело настроение и даже самочувствие самого Олега.

Ему ещё пришло на ум, что военная форма оказывает на мужчин интересное воздействие: она одновременно устанавливает и устраняет социальные барьеры. С одной стороны, форма обособляет военнослужащего от представителей иных профессий, выделяет среди всех остальных людей. С другой стороны, она становится его пропуском в любой слой общества – от самого низа до самого верха. Строго говоря, военному никто не указ, кроме его коллеги более высокого звания. В памяти Олега возник герой книги «Великий Гэтсби», который, пока носил униформу, был вхож в высшее общество и покорил сердце девушки из богатой семьи.

В театральной постановке по этой книге Олег играл Ника Карраэуя, очень недурно играл, надо признать… Не заглавная роль, однако в ней был образ самого автора – Фитцджеральда. А Люба играла Дэзи, конечно. Блистательно играла. С этим спектаклем они ездили на гастроли в Нижний Новгород, во время которых сблизились.

Олег перестал хмуриться. Люба рядом, всё в порядке. Да и не может быть у неё романа с каким-то военным. Не может быть. У Олега просто разыгралась фантазия. Ну что ж? Творческой личности присуще богатое и активное воображение.

Он успокоился, пока они вдвоём с Любой счищали снег с его «Вольво». Двигатель тихо тарахтел, кожаный салон прогревался, их ждала приятная дорога, уютная квартира, широкая постель. Всё о’кей. Показания приборов в пределах нормы.

Олег перестал вспоминать о происшествии.

А Люба не могла перестать. Следующим утром она еле удержалась, от того, чтобы сесть в машину и объехать госпитали города в поисках пациента по имени Игорь Озеров. Но она никогда не жила импульсами, считала, что женщины все глупости совершают именно «по зову сердца», и всегда слушала только голос разума. Хотя дать тому офицеру визитную карточку Сирина – своего агента – это был импульс…

Дела увлекли её в своём хороводе. В театре ставили «Идиота», и Люба играла Настасью Филипповну, а Олег – Ганю Иволгина. Он, разумеется, хотел бы исполнить главную роль, но был слишком смазливым для Мышкина.

Днём они поехали на репетицию, вечером отыграли спектакль.

«Идиот» был в репертуаре с сентября и уже стал очень популярным. Актёрский состав – сплошные «звёзды». Зрители принимали их так тепло, что каждое представление превращалось в праздник, и после занавеса Люба чувствовала себя счастливой, полной сил и радости.

Ради этого она и работала, ради этого – всё. Ради этого она двенадцать лет тому назад отказалась выйти замуж за Озерова.

Сегодня Люба тоже чувствовала прилив сил, но никакой радости. Наоборот, гнев – на себя и на всех вокруг. Такое случилось впервые. Она поспешила в гримёрку, боясь и не понимая саму себя.

В гримёрке начала с того, что громко хлопнула дверью. Хотелось что-нибудь разбить, сломать, порвать. Она слишком долго сдерживалась: целые сутки притворства, начиная с вопроса Калинина «Ты со мной?!» Люба рывком подняла с пола одну из ваз и швырнула её – с водой, с цветами – в стену. Полегчало. На полу росла лужа, зато в душе растекался покой.

Снаружи весь наделанный ею шум никого не впечатлил: грохот затерялся в общем гвалте.

Люба несколько раз глубоко вздохнула и села к трюмо.

Торопливо стирала грим, прогоняла прочь надоевшую игру. Игру красок и чужих слов. Чужих слов она знала очень много. Наверное, несколько томов. Говорила и иногда думала чужими фразами. «Люблю театр – он гораздо реальнее жизни!» – так эпатировал публику Оскар Уайльд, и до сегодняшнего вечера Люба была готова подписаться под его словами. Но сегодня она вдруг ужаснулась тому, что её реальная жизнь, и вправду, уступала сценической по искренности, по яркости, по своему значению для Любы. Когда же произошла эта подмена?..

Реальность – это не то, что было несколько минут тому назад в свете рампы. Реальность здесь, в небольшой гримёрке, куда она прибежала прятаться. Это цветы в углу, осколки вазы и вода на полу, казённое трюмо и её отчего-то несчастное лицо в зеркале.

Сегодня ей было легче, чем когда-либо, изображать нелюбовь Настасьи Филипповны и к Мышкину, и к Рогожину, и к Иволгину. В Любе росла какая-то замешанная на отчаянии злоба. Она смотрела в лицо актёру, игравшему главную роль, и видела в его «Идиоте» слишком много идиотизма, особенно в поднятых домиком бровях. Исполнитель роли Рогожина, как ей казалось, «скатился» в своей горячности до гоголевского Ноздрёва. Ну а Олегу, по её мнению, и играть вовсе не приходилось: Иволгин был его второй натурой. Сегодня все они были ей противны. Лицедеи…

Люба устала от них и от самой себя. Ей хотелось настоящего. И она теперь знала, что он есть – настоящий, её прошлый, её, быть может, будущий. А ведь за годы она почти забыла о нём. О нём, но не его, а это разные вещи. До вчерашней встречи с Игорем Люба была довольна и даже горда своей жизнью. «Живёшь в заколдованном диком лесу,/ Откуда уйти невозможно». А он вдруг разрушил чары. Он заставил её подумать, как всё могло бы быть, если бы она не предпочла колдовство реальности.