В голове

Кто-то может решить, что Виталик вовсе не был модным, а просто каким-то заблудившимся в реке времени эмо. Окстись, читатель! Виталик одевался в узкие обтягивающие джинсы, в которых страшно было садиться, носил приглушенных тонов свитера-размахайки (временное решение – он копил на Гошу Рубчинского и TommyHilfiger), играл на укулеле и любил фотографироваться в заброшенных зданиях. С эмо его роднили мысли о самоубийстве. Его гнела его физическая оболочка, ему хотелось освободиться от земных оков. Правда, Виталик был атеистом, куда именно он собирался деться после прощания с оболочкой было не очень понятно, однако он особо ни с кем не делился своими суицидальными мыслями, а значит никто и не подвергал их критике.

Внутри меня пустота.

За мной ничего,

кроме догорающих мостов.

Наверное, я недостоин,

Но и я

Свободен

Теперь

От оков.

Лера написала ему первая. Она была одна из подписчиков его паблика. Виталик немного подумал, однако все-таки открыл ее страницу, полистал фотографии. Толстая девочка, сине-зеленые волосы, клетчатые рубашки, ярко-бордовые губы – основные черты проглядывались из-за слабопроницаемой поволоки сигаретного дыма. Хоть сейчас выдвигайся на поиски ежика в тумане. Виталику понравилась.

Лера писала, что ей нравится паблик Виталика. А еще, что, судя по его фотографиям, они живут в одном районе. Попереписывались. Выяснили, что живут минутах в семи друг от друга. Решили встретиться, погулять.

Лера курила «Собрание», когда он подошел к остановке – их месту встречи. Виталик предпочитал «Malboro».

– Пошли на крышу, – позвала она. И он пошел. Черт его знает на какую именно тебя зовут крышу – когда тебе шестнадцать, подобные вопросы в твоей голове не должны возникать.

Они пили RedBull и смотрели на то, как солнечные лучи облизывают унылый спальный район. Потом говорили о том, как хотят уехать отсюда и как им тяжело среди не понимающих их людей. Они друг для друга сразу стали людьми понимающими. Обоим было ясно – это любовь.

Я бы все отдал, чтобы выжечь из своей памяти твое лицо.

Навсегда.

Я слишком силен, чтобы жить. Слишком слаб, чтобы умирать.

Опусти глаза, молчи, шепот машин мне приятней твоего скрежета.

Я отпускаю тебя вновь.

Пожалуйста, возвращайся.

Как-то раз Лера сказала:

– Я бы хотела просто умереть.

– Я тоже, – флегматично пожал плечами Виталик. – Все достало.

– И все бессмысленно.

– Но мы есть друг у друга.

– Это только пока что. Мы ведь друг у друга первая любовь, а первая любовь счастливой не бывает.

Руки обоих были исцарапаны лезвиями бритв. Виталик свои хранил в портсигаре. Лера – в желтом яйце из Киндера. Оба прятали порезы под браслетами и феньками.

Виталик не знал, что именно случилось с ней в тот день. Они собирались встретиться в пять в сквере и пойти к нему – родители уехали на дачу к друзьям. Без пяти пять ему пришла смс:

«Прости. Я больше так не могу. Ни в чем себя не вини».

Мимо промчалась скорая. Виталик побежал следом, благо бежать было недалеко. Но когда он прибежал, машина уже уехала, а место оцепили.

– Что здесь произошло? – отчужденным голосом спросил он у старичка, выгуливавшего толстого мопса, зная ответ заранее.

– Девка с крыши сбросилась. Молодая такая, жалко. Повезло, что в бак мусорный угодила, не то, небось, померла бы.

«Жива! Но как это все нелепо», – почему-то смутился Виталик.

Мне больше нечего сказать.

У Леры был перелом позвоночника. Виталику стало плохо, когда он увидел ее в инвалидной коляске. Он плакал и говорил, что будет с ней, что не бросит ее. Она смотрела на него пустыми глазами.

– Молодой человек, – участливо отвела его в сторону медсестра, – она сейчас на очень сильных препаратах. Валерия вас сейчас, скорее всего, не узнает и не понимает.

Потом начались летние каникулы. Он ее навещал еще, но Лера все не узнавала его. Однажды он пришел в больницу и узнал, что родители увезли ее лечиться заграницу. Потом, кажется, собирались положить ее в психиатрическую лечебницу где-то в Польше. Не к кому стало ходить.

Родители сидели на кухне. Виталик лежал на прохладном паркете, уставившись в потолок. Вдруг вскочил, выкинул все лезвия, удалил свой паблик в соцсети и пошел во двор. Он сидел и смотрел как ребята гоняют мяч.

Спальный район утопал в сирени и черемухе. Июнь заполз в каждый двор – ждали его там или нет. Кошки грелись на крышах гаражей. Курили возле магазинов продуктов продавщицы. Во дворе играли в футбол. Все было до безобразия хорошо.

Таланты и способности

Нина Алексеевна Гусарова, тяжело переставляя отекшие в это особенно жаркое лето ноги, спустилась вниз. Здесь, в подъезде старого писательского дома ее ждали прохлада, неизвестного происхождения пальмы и консьержка Инга Тимофеевна. Последняя отличалась участливостью, любопытством и любовью к слухам. При виде Нины Алексеевны она несколько стыдливо спрятала журнал «Сплетни и слухи»:

– Здравствуйте, Нина Алексеевна. Как самочувствие?

– Слава богу, слава богу, – Нина Алексеевна присела на потертый стул рядом со столом консьержки.

– А как Виктор Петрович?

– Ничего, держится. Писать больше не пишет, ему, видите ли, цветы на подоконниках разводить теперь интереснее.

– Ой, видела я его с рассадой на днях. Что, неужели прямо всерьез разводит?

– Милая моя, еще как! Это же кошмар какой-то.

– Почему ужас?

– Да потому, что у него аллергия на цветы.

– Зачем же он их тогда разводит?

– Во имя борьбы. Затем что, говорит, раньше боролся с советским режимом, а как только те его вещи, что раньше были под запретом, опубликовали, бороться стало не с кем.

Инга Тимофеевна промолчала. Виктора Гусарова публиковали и во времена СССР, иначе бы не жила сейчас чета Гусаровых в этом доме недалеко от Тверской.

– Значит, не пишет больше? – переспросила она.

– Нет, да оно и к лучшему, я так считаю, – и не дожидаясь уточняющего вопроса, добавила: – Пусть лучше не пишет и запомнится достойно, чем впадет в графоманию, как Терентьев.

***

История эта началась в теперь кажущихся невероятно древними шестидесятых. Покорение космоса, Холодная война, расстрел в Новочеркасске, приход к власти Брежнева, а также обретение независимости африканскими колониями, Вьетнамская война, Шестидневная война – все это звучит для современного школьника как для советского – война 1812-го года, максимум – как Крестьянская реформа; поэты-шестидесятники – как Лермонтов и Пушкин, с той лишь разницей, что по вине школьной программы в творчестве первых ученик сориентируется хуже, чем в творчестве вторых; празднование 50-летия Октябрьской революции это вообще что-то из разряда шаманских ритуалов.

Июнь 69-го года выдался нежарким. Город беспокойно ворочался на подушках газонов, кустов и деревьев, еще не успевших налиться темным зеленым, а потому протяжно шелестевших еще молодой зеленью. Там и тут звенели лупоглазые красные трамваи. Слепило холодной голубизной небо. Молодой Миша Терентьев закончил факультет архивного дела в историко-архивном институте и был распределен в архивный отдел Мосгорисполкома.

Он был довольно высоким, широкоплечим, но не слишком спортивным, отчего имел грузный вид, а имя его Миша, или Мишка, произносилось друзьями скорее, как сокращение от прозвища Медведь, чем о имени Михаил. Плащ болонья только утяжелял его фигуру, а острые носки вкупе со шляпой делали его похожим на Портоса. Стоит отметить, что ничего из вышеперечисленного нисколько не мешало ему и не умаляло его успеха у девушек.

Литературные его успехи нельзя был назвать ни выдающимися, ни малыми. В школе два его рассказа «У костра» и «Наш вожатый» напечатала Пионерская правда, сам же он долгое время был редактором стенгазеты. С поступлением в институт изменилось не так уж много – просто газета теперь была студенческая. После третьего курса они ездили в археологическую экспедицию, в Тамань, из которой Миша вернулся с отросшей бородкой, ровным южным загаром, морем впечатлений, не проходящими комариными укусами на ногах и пачкой заметок, обработкой которых он немедленно занялся. Получились семь рассказов для студгазеты, из которых сразу три настолько понравились завкафедрой, ездившей со студентами в экспедицию, что она настоятельно посоветовала Терентьеву отправить рассказы в редакцию «Вокруг света». Советовала она настолько настойчиво, что в конце концов убедила молодого человека, и один его рассказ в итоге даже опубликовали.

Жил Миша с матерью, отчимом и пятилетней младшей сестрой Валей в коммунальной квартире в старом доходном доме недалеко от Самотечной площади. Терентьевы (Миша и его мама взяли фамилию отчима) занимали две комнаты. Большую проходную комнату занимали родители, там же располагалась обеденная зона, отгороженная от большой родительской тахты двумя книжными шкафами, поставленными стенками друг к другу, и буфетом. Одна стена была полностью занята окнами и эркером. Миша и Валя занимали дальнюю маленькую комнату, разделенную еще одним книжным шкафом. Также в квартире некогда жили молодая семья Кирьеченко, съехавших куда-то в сторону Миклухо-Маклая, перманентно одухотворенные тетушка Савушкина со своей племянницей, вскоре тоже собиравшиеся переезжать, и Макарыч.

Андрей Макарович Беляев жил в самой дальней от ванной, но в самой близкой к кухне комнат – точнее, вход в его комнату был непосредственно из кухни. Макарыч был переводчиком с чешского. Он воевал в Сталинграде, был тяжело ранен на Красном Октябре, в результате чего левую ногу его пришлось ампутировать. Из редакции его не увольняли не то потому что жалели, не то потому что неудобно было. Работы, однако же было мало, по крайней мере недостаточно, чтобы целиком занять его досуг. Жена его умерла лет пятнадцать назад, дочка с мужем жила в Ленинграде. Конечно, Макарыч выпивал. Впрочем, стоит отметить, что до событий 68-го года он пил нерегулярно.

В конце августа 1968го года СССР ввел войска в Чехословакию. Макарыч, возмущенный и взволнованный этими событиями, немедленно написал в Прагу своему другу, Вацлаву Кемру, редактору газеты и его хорошему другу. Макарыч выражал свои соболезнования и спрашивал, все ли в порядке у Кемра и его семьи, и чем он может им помочь. Ответ пришел через месяц. Вацлов писал, что больше с Беляевым общаться не желает. Макарыч несколько раз перечитал письмо, после чего поджег его на плите и бросил догорать в пепельнице. В стекле граненого стакана плясали отражавшиеся огоньки. Сколько он тогда выпил не знал и не помнил никто, включая самого Макарыча.

Иногда Терентьев выпивал вместе с Макарычем, только в меньшем объеме.

– Я ведь, – говорил Макарыч разливая портвейн «Агдам», – как говорят чехи, notorický ožralec.

– Ожралец? – радостно уточнял успевавший захмелеть Миша.

– Алкоголик по-нашему. Забулдыга.

– Ожралец красивее звучит. Вот будет мать меня попрекать, что пью много, а ей, мол, прости меня, мама, я нынче ожралец.

– Лучше бы хорошее что-нибудь запомнил, а не это. Вот, например, познакомился ты с девушкой интересной, впечатлить ее хочешь. До подъезда проводил, а что сказать – не знаешь. Ты скажи ей: «Těšimě, žejsemváspoznal».

– Надеюсь, это что-то неприличное?

– Не надейся. Это значит «рад был с вами познакомиться».

– Андрей Макарович, за мои новые знания определенно надо выпить.

Терентьев по-своему жалел Макарыча, хотя в то же время боялся, что когда-нибудь и его, Мишу, где-то будут держать из жалости. Макарыч же в жалости не нуждался. Он проворно управлялся со своими костылями, чуть подпрыгивая шел по утрам на троллейбус и даже самостоятельно в него забирался. Он отказывался от какой-либо помощи. Не соглашался переезжать к дочери в Ленинград. Медали хранились под кроватью и доставались из коробки на Девятое мая и пятнадцатого января, в день его ранения. На Мишиной памяти он ни разу их не надевал.

Однажды маленькая Валя, увидевшая из кухни красивые блестящие медальки в руках Беляева, беззастенчиво спросила его:

– А почему вы медали никогда не надеваете? У вас же их вон как много!

– Я же не елка новогодняя, Валек, чтобы обвешиваться весь. Да и перед товарищами моими неудобно.

– Какими товарищами?

– Которые свои медали надеть не смогут никогда.

Тут Терентьева заметила, что Валя забралась в комнату Макарыча, и поспешила увести девочку. Она хорошо относилась к нему, но не горела желанием оставлять дочку в компании сильно пьющего человека. Макарыч в такие моменты, разумеется, обижался и расстраивался, а потом тихонько подзывал девочку и учил ее складывать из газеты шапочку или кораблик.

Шли месяцы. Терентьев работал в архиве, но свободного времени у него оставалось с лихвой. Друзья его, школьные и институтские, в большинстве своем успели жениться и не уставали поторапливать с поиском жены своего до безобразия холостого друга. Терентьев никого искать не собирался, отмахивался и отшучивался, что он жены не терял, так что и искать ее нечего. Время от времени он ходил с какой-нибудь в меру разумной девицей в кино, в театр или в музей, однако жениться ни на одной из них не собирался. Чтобы не проводить весь оставшийся досуг с Макарычем, Миша начал записывать сказки, которые он перед сном рассказывал Вале. Сестра была строгим критиком, и, если ей что-то в историях брата казалось нелогичным, она не преминула об этом сообщать. Вскоре у Терентьева в письменном столе лежала уже пачка сказок. Не лишенный тщеславия, он послал их в «Барвинок», «Пионер» и «Костер». Из редакции «Пионера» написали, что возьмут его истории, и просили присылать еще.

Наступил январь 1970го года. Миша с друзьями катался на коньках на Патриарших. Мимо не слишком грациозно проехала компания девушек. Ребята увязались следом. Девушки не возражали.

Терентьеву особенно понравилась одна – Надя Тышковская. Она была среднего роста, с короткими темными волосами и серыми глазами. Ее можно было бы назвать миловидной, если бы не очки с толстыми стеклами, которые ввиду плохого зрения она была вынуждена носить не снимая. Также несколько портило внешность ее выражение лица. Надя и ее подружки учились на географическом факультете МГУ. Как и многие представители среды этого университета, она была абсолютно убеждена в превосходстве оного над остальными. Это, правда, ничуть не помешало ей согласиться на предложение Миши проводить ее до дома. Жила она недалеко от метро Новослободская, на Каляевской улице (теперь ее переименовали в Долгоруковскую). Идти полчаса. По дороге Миша рассказывал об институтской экспедиции, что его издает журнал «Пионер» и время от времени о чем-нибудь спрашивал саму Надю. Последнее, кажется, ей особенно нравилось.

Когда они дошли до ее дома, Миша смутился. Целоваться лезть ему было неловко – девушка его на четыре года младше, зачем пугать ее раньше времени. А Надя стояла и смотрела на него – одновременно исподлобья и свысока.

– Těšimě, žejsemváspoznal, – вспомнил Терентьев, беря ее за руку. Девушка наморщила нос и приподняла брови:

– Что?

– Я рад, что с тобой познакомился, – широко улыбнулся Миша. Надя тоже улыбнулась, и сама его поцеловала.

***

Годы пролетали. Тянулся период застоя, строился БАМ, МиГ 25 улетел в Японию. Вышли «Семнадцать мгновений весны», «Белорусский вокзал» и «Гараж», а в Ленинграде на улице Рубинштейна появился рок-клуб. Потом умер Брежнев, затем и его преемник – Андропов. К власти ненадолго пришел Черненко. Подходил к исходу 1984й год.

У нашего героя дела шли неплохо. После нескольких лет настойчивых ухаживаний Надя согласилась выйти замуж. В отличие от своего мужа она поступила в аспирантуру и защитила диссертацию, получив в конечном счете звание доцента. С ребенком они по всеобщему, весьма ценному, мнению припозднились, и на тридцать втором году жизни Михаил стал отцом розовощекого пухлого Никиты.

С литературным поприщем все складывалось, казалось бы, удачно. В середине семидесятых его приняли в Союз писателей, его сборники рассказов издавались и были в библиотеках всех республик. Они с Надей и Никитой недавно переехали в просторную светлую квартиру недалеко от улицы Горького, где-то маячила возможность получить дачу в Переделкино.

Дача! Хорошо быть писателем за городом. Сидеть на втором этаже красивого деревянного дома, зеленого или может коричневого, за письменным столом, желательно из красного дерева, напротив высоких распахнутых настежь окон, а в окна эти настойчиво лезут ветки яблонь. Где-то вдалеке качаются ели, поют птицы, по улице с озабоченными криками, увлеченные своей только что придуманной игрой, бегают дети. Нет, быть писателем в таких условиях – совершенное удовольствие. Они, конечно, снимали дачу летом, а в прошлом году на несколько недель уехали в Дубулты, но это совершенно не то же самое, что собственная дача, тем более дача в Переделкино – знак отличия, знак успеха. Мечты о даче затягивали Михаила, мешали работать.

Он в очередной раз по кругу гнал мысль о даче, когда зазвонил телефон. Голос матери на том конце провода дрожал:

– Мишенька… ты сможешь приехать сегодня?

– Да, конечно, смогу. А что случилось? Вы же были у нас вчера.

– Давай при встрече. Ты только не волнуйся, пожалуйста.

– Разумеется, ты же мне совсем не дала повода для волнения, – пробурчал он уже гудкам в трубке. Пошел на кухню, закурил.

Он писал приключенческий роман для школьников. Книга рассказывала о приключениях мальчика Саши, девочки Дуни и собаки Кометы в космосе, но середина книги казалась ему скучной и не нравилась. Срок сдачи рукописи приближался, да и Надя его торопила, считая, что от книги его зависит получение ими дачи. Терентьев нервничал, наполнял вечерами кухню дымом, но никак не находил устраивавшего его сюжета. Теперь еще мама с ее тайнами и секретами.

Он приехал днем. Валя была в институте, мать с отчимом сидели на кухне с Макарычем. При виде Михаила Макарыч понимающе кивнул и собрался к себе, но мать быстро утащила сына и мужа в их комнату. Глаза ее покраснели и припухли. Отчим, никогда не отличавшийся здоровым румянцем, был бледен.

– Рассказывай, что за тайны у вас тут.

– Валя беременна, – глухо сказал отчим, прислонившись спиной к стене. Мать спрятала лицо в руках. Михаил похлопал себя по карманам пиджака в поисках сигарет:

– Понял. Кто отец?

– Она не говорит. Сказала, сама разберется. А как она разберется, Миш? – мать умоляюще смотрела на него. Она всегда терялась, когда речь шла о воспитании детей.

– Что она вообще сказала? – он закурил.

– Пришла вчера вечером мрачнее тучи. Я ее спросила, мол, в чем дело. Все в порядке ответила. Потом, позже, отозвала в сторону, чтоб отец не услышал, и говорит: «Мама, я беременна, но разберусь со всем сама».

– Дальше что было?

– Дальше мы с Макарычем твою маму откачивали.

– Ты на нее даже не накричала? – впервые за разговор удивился Михаил.

– Накричала, конечно. Сказала, что безотцовщина нам не нужна. Я обоих детей в браке рожала.

– И теперь ты хочешь, чтобы с ней поговорил я?

– Миша, сделай что-нибудь, – мать смотрела на него совершенно беспомощным потерянным взглядом. Терентьев пожал плечами.

– Ничего. Если ты вчера ее не слишком сильно напугала – а она с тобой давно знакома и к твоей манере общения привыкла – то скоро Валя вернется из института, и я с ней поговорю.

«Знать бы еще о чем говорить. В подобных ситуациях я обычно уговаривал девушек делать аборт».

– Какой позор, – мать потянулась к успокоительным каплям. Отчим молча закурил, всем своим видом, однако, выражая полное согласие. Михаил хотел сказать, что дочь важнее репутации, но передумал, потому что в какой-то степени был с матерью солидарен.

Валя вернулась ближе к вечеру. Затравленно оглянув родных, сидевших в комнате Терентьевых-старших, она поспешила сбежать некогда их с братом общую, а теперь ее, комнату. Михаил последовал за ней, все еще перебирая в голове варианты развития диалога. Валя не дала ему начать разговор:

– Выходит, теперь они решили тебя натравить? Я думала, что хотя бы ты будешь на моей стороне.

– Я еще ничего не успел сказать. Их сторона, твоя сторона, моя сторона – нет тут никаких сторон. Что случилось, то случилось, теперь нужно всем вместе думать, как действовать дальше.

– Я смогу во всем разобраться сама.

– Нет, не сможешь. Где отец ребенка? Кто будет сидеть с малышом, когда у тебя закончится академ? На что ты его вообще будешь содержать?

– Тогда брошу институт и устроюсь на работу, – пожала плечами Валя. – А ребенка отдам в ясли.

– Кем устроишься? Швеей-мотористкой? Склад охранять? Найди ее еще, эту работу. Скажи нормально, кто отец?

– Это не важно. Он на мне не женится все равно.

– Откуда ты знаешь? Ты с ним уже говорила?

– Нет. И не смогу. Он… не местный.

– Насколько не местный?

– Другой континент.

– Африка?

– Да.

Михаил тяжело опустился на кровать и застонал. Не зря мать боялась скандала.

– Чем ты только думала?

– Я же не думала, что все так выйдет, – сестра села рядом с ним. Давно ли после этой фразы она протягивала ему нечаянно порвавшегося бумажного змея и просила склеить? Куда что делось.

За окном каркали вороны. Где-то протяжно мяукал истосковавшийся по кошке кот.

– Миш, – позвала сестра, прислонившись к нему, – мне страшно.

«А спать черт знает с кем было не страшно?» – захотелось спросить ему. Вместо этого он сказал:

– Ничего. Какой у тебя срок?

– Примерно семь недель.

– Что-нибудь придумаем. Ты с родителями нормально поговори. Они, может, вспыльчивые, но они тебя любят. Вместе все решим. А сейчас прости, мне домой пора. Я же Надьку не предупреждал, что надолго задержусь.

Валя осталась сидеть в своей комнате, не вышла его провожать. Терентьев приехал домой, рассказал все Наде, почитал на ночь сыну, безуспешно посидел над черновиками и лег спать. О том, что происходило в это время в родительском доме он узнал с утра от матери, разбудившей их ранним звонком.

Валя дождалась, пока Терентьевы-старшие лягут спать. Потом пошла на кухню, вскипятила кастрюлю воды, оттащила в ванную. Затем тихо отворила дверь в комнату Макарыча. Старик не спал, читал какую-то книгу сидя на кровати.

– Валек, ты чего колобродишь в ночи? – удивился он. Девушка волком посмотрела на него, схватила из-под стола бутылку водки и вихрем умчалась в ванную. Макарыч отбросил книгу, схватился за костыли, но ему ее было не догнать. По дороге он пнул дверь Терентьевых и проревел:

– Просыпайтесь, родители, пока ваша дочь бед не наворотила.

Дверь в ванную, разумеется, была заперта. Крик «Валька, дура, открой» не помог. В коридор выползли бледные, полусонные и плохо соображающие родители.

– Тащи лом, в старой комнате Кирьяченко валялся, – мрачно велел Беляев отчиму Михаила.

– Что вы будете делать, Андрей Макарович? – спросила мать, пока отчим побежал в комнаты.

– Сбивать петли, какие тут варианты.

Из ванной раздался пронзительный, жуткий вопль. Терентьева схватилась за сердце. Макарыч выхватил у державшего трясущимися руками лом Терентьева-старшего и несколькими точными ударами снес дверь. На полу валялась полупустая бутылка. От ванны валил пар и несло противным запахом. В кипятке и собственной крови лежала корчившаяся от боли Валя. С тяжелыми ожогами ее увезли в Склиф.

– Что же ты натворила, Валька, – непонятно кому сказал Терентьев, сидя днем на кухне. Мать не разрешила ему пока приезжать к сестре в больницу.

Михаил придумал, что добавить в середину книги. Он решил поселить на одну из планет, куда попадают герои, взбалмошную, но очень несчастную волшебницу, сделав ту очень похожей на свою сестру. Новая героиня хорошо вписывалась в общий сюжет книги, ему пришлось лишь немного подправить финал, добавив ее туда. Буквально за полторы недели книга наконец была готова.

Пришел март 1985го года. Десятого марта умер Черненко, одиннадцатого генеральным секретарем стал Михаил Горбачев. Михаил хорошо запомнил тот день. В тот же день вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР, согласно которому орденом Отечественной войны награждались все жившие на тот момент ветераны войны. Макарыч, обычно становившийся все более тихим и незаметным, выпил и бушевал. Валя и Терентьева безуспешно пытались его успокоить. Приехавший Михаил увлек старика в комнату. Макарыч налил.

– Не пойду я получать орден. Пошли все… – он зло пнул одну из пустых бутылок, стоявших под столом. Бутылка упала на бок, жалобно звякнув, и покатилась к стене.

– Почему нет? Орден – не пустая бутылка, чего разбрасываться.

– У меня уже есть орден Отечественной войны, за окопы Сталинграда полученный. А тут что? Всех наградили, даже штабных. И меня, получается, с ними под одну гребенку? Не бывать этому!