14 сказок для взрослых

Выкинуть подарок сразу было неудобно. Драндулет утвердился в коридоре, и в первую же ночь рухнул с грохотом, когда Аристид наткнулся на него по пути в уборную. Художник твердо решил в ближайшие выходные откатить его за город на свалку. Не в его привычках было предлагать хлам знакомым. И незнакомым тоже.

В выходные пошел мокрый снег. Нормальный декабрьский снег. Велосипед грозил застрять надолго.

Недавно Аристид со скуки прочитал советы восточного мудреца, который разъяснял, почему необходимо избавляться от старых вещей, накопивших негатив, почему нельзя покупать лишние, и ни в коем случае не принимать чужие, чтобы не подцепить карму предыдущего владельца; исключение, впрочем, допускалось, если вас что-то интуитивно привлекло, значит в этом лишнем или старом возникла необходимость. Не всегда хозяин выбирает вещь, утверждал мудрец, если человек болен и слаб, вещь может сама выбрать его, и сама покинет в свой срок. Секрет в том, что этот предмет станет для вас незаметным, попадет в некий дальний ящик, но будет вершить свою работу, заполняя часть вашего пространства, а, следовательно, оттягивая вашу энергию. Если негативной энергии много, это пойдет вам на пользу, но предмет будет ей отравлен и его следует сжечь. Нельзя обзаводиться одновременно большим количеством новых вещей, потому что они скорее сговорятся против хозяина и превратят его в сторожа склада, нежели начнут ему служить; угрозу, исходящую от лишней рубашки, не стоит преувеличивать, а вот каждая электронная игрушка, каждая книга, диск, цветок в горшке или культовый предмет, особенно не из вашей религии, поселяются в вашем доме как некие самостоятельные единицы, изменяющие жизнь владельца.

Аристид был скептиком. Он сам произвел много вещей, которые заполняли чужие пространства, и мог гордиться по крайней мере тем, что их форма была пропорциональной. Нужны ли в шкафу черные ящики и лишние вещи? Наверное нужны, думал художник, они есть у всех. Личность без черного ящика должна быть или совершенно пустой, или святой, большинство просто хочет оставаться нормальными. Со своим алтарем безделушек. Голый, без прикрас, натурщик похож на винтик, тужащийся принять позу мыслителя. Его всех жальче – а пока на виду у всех, поди разбери, насколько подлый характер. Очевидное скрывает многое, но как ни крути, человек любой формы выглядит гармоничнее встроенной кухни.

Аристид грустно усмехнулся, вспоминая советы, споткнулся о велосипед, ругнулся сволочью, потер колено и пошел на кухню пить кофе. Без кофеина. Тоже подарочек с намеком. Много ли ему нужно, без черного-то ящика?

Кофе отдавал жженой резиной. Придется пить, подарили же. Дорогой, а такая дрянь. Он покупал сорт дешевле и вкуснее. Да ладно, на всех сказывается сила привычки, кофе как кофе в самом деле, о другом речь.

Женщина, ушедшая к типу по фамилии Вирхов, плакала, открывая свой ящик, затем стискивала зубы и издевалась за то, что позволила ему, пустому, заглянуть внутрь; младенец уже вынашивал свой ящик, по мамочкиному образцу, мстительно вопил и гадил, когда он брал его на руки; доны Анны пугливо захлопывали свой, иной заказчик грохотал целым комодом, иной тихонько скрипел своей тайной; а знаете ли, мерзко видеть вас насквозь и чувствовать себя прозрачным.

Да, всем нужен черный ящик.

Аристид пил кофе и думал о том, что велосипед никак не может стать незаметным в маленькой квартире.

Велосипед стал незаметным. Мудрец оказался прав. Через неделю художник перестал натыкаться на драндулет и перестал замечать. Ненужная вещь заняла часть пространства и принялась творить свое темное дело.

События завертелись с лихорадочной быстротой. Заказов перед новым годом привалило как никогда, после праздников начались придирки, от некоторых работ отказались, неслыханное дело, к весне наступил мертвый штиль, всему офису казалось, что это начало конца.

Аристид, привыкший беспрепятственно обходить велосипедный угол, споткнулся, прозрел и вспомнил, что собирался выкинуть вещь, и о весне давно уже сигнализируют синие гадючьи первоцветы.

Сориентировавшись по карте, как доехать до свалки, он выволок драндулет, вскочил в седло и неожиданно легко покатил вперед. Великолепно! Удалось! Переключив на третью скорость, Аристид усомнился в своем решении, но, поколебавшись, не стал бросать начинание на полдороге. С возрастом педантизм брал верх, и он больше не доверял ни ветерку, ни радости – какое лишнее чувство радость, если оно противоречит намеченным планам, а планы придумывать и осуществлять все труднее; не доверял былой ловкости и силе старой привычки, потому что они стали такими же бесполезными, как соседский подарок.

Аристид успел состариться внутри раньше, чем внешне. Есть такое свойство у мужчин сдержанных и меланхоличных, избежавших страстей и порывов, дурных привычек, роскоши и эпикурейства, не тщеславных, не мятежных, скопцов, которые так и родились скопцами; природа словно консервирует их для финального рывка, для второй молодости, но рывка не случается, и в один прекрасный день они моментально дряхлеют и рассыпаются.

Жилка в Аристиде перегорела, пока он ждал свои крылья. На свой особый лад он стал мудрым. Странно бесстрашным. Будущее его не тревожило, сердце молчало, он был немногословен, пожалуй, вы сочли бы его добрым.

Какая ирония судьбы! Какая метафора: Икар летел по городу на третьей скорости, но летел на свалку.

Сманеврировать, чтобы обогнуть наваленные на тротуар обрубки деревьев, Аристид не успел, велосипед вынесло боком, он жалко звякнул и завалился. Выпавший седок пропахал по асфальту метра два и угодил под ноги шедшей навстречу девушке.

– Вы не разбились?

– Хорошо бы.

– Давайте, помогу подняться.

– Спасибо, сам, – Аристид кривобоко встал, отряхиваясь, и выдавил улыбку. – Сейчас вы начнете думать, что я нарочно.

– Что вы! Я все видела. Вы просто увлеклись.

– И разогнался, как старый дурак.

– Разве старый? Да вы джинсы порвали.

– Ничего, сейчас так модно.

Аристид шагнул и пошатнулся. Девушка не сдержала улыбки:

– Нет, все-таки я вам помогу. И велосипед…

– Барахло это, а не велосипед. Вез, чтобы выкинуть.

– Везли?

– Ну да, верхом вез – как вещий Олег коня. Так удобнее.

Аристид оперся на руку девушки. Мимо с гоготом пронеслась группка подростков: «Два стражка и велик пиндосный!»

– Не обращайте внимания. Они глупые.

– Я не обращаю.

– Гормоны прут. Вырастут, сопьются. Будут чинить унитазы. Мешки с картошкой грузить.

– Знаете что? За город вы сейчас точно не поедете. А если ваш транспорт все равно выбрасывать, занесем в ближайший двор и оставим у мусорных баков.

– Согласен. Все, все, отпустите хлам, сам потащу. Если очень хотите, продолжайте держать меня. Но я тоже тяжелый. Как вас звать-величать?

– Маша.

– Мария! Красивое имя. И вы красивая. Кто будет говорить другое, меня зовите, морду набью.

Девушка улыбнулась:

– Не похоже – морды бить не ваш стиль.

– Откуда вы знаете? Может, я известный футбольный тренер?

Они катили добитый велосипед, болтая ни о чем, как если бы давно были знакомы; весна снова дарила обещания, разбитое колено саднило, но Аристиду было легко на душе и хотелось петь, он не замечал, что девушка не очень молода, потому что сам был не молод. Впереди было много солнечных дней, открывалась новая страница, что еще?

Объявились заказчики. Фирма восстала из пепла.

Зазеленела трава, расцвели груши-дички и вишни; Аристид и Мария любовались цветущими деревьями, как принято у японцев; ели мороженое, катались на чертовом колесе, фотографировали всякую ерунду, сидели в кафе, ходили в кино… Они собирались купить велосипеды, чтобы вместе ездить на далекие прогулки, купаться на карьер, и в лес за ягодами, потому что никто никогда не собирает землянику на велосипедах, но они были уверены, что получится.

Аристид достал забытый мольберт; его приятно поразили твердость линии и точность, в отличие от юношеских работ, появились глубина и тайна. Он отнес пару картин в офис, их хвалили и забрали с благодарностью. Его пригласили на новоселье с шумной вечеринкой, где все напились, прыгали в бассейн и плясали до упаду; выброшены были остатки кофе без кофеина, выброшен продавленный диван, на котором он скоротал столько вечеров с другом-телевизором.

Новое, долго воображаемое, не постучалось в дверь, а ворвалось вихрем.

Теперь Аристид недоумевал, почему бездарно потерял столько времени, ему претила прежняя немощь, и плата за приобретенную мудрость казалась слишком высокой. Терпение и душевное равновесие, к которому он долго шел, профессиональная репутация, аскетичный холостяцкий уют – вся система ценностей трещала по швам. Отбросив старый велик, как подаренные нелепые крылья, он парил на ниоткуда выросших своих.

Он отмахнулся от мысли, что огонь ярко вспыхивает перед тем как погаснуть.

Он сразу задумал писать портрет Марии, и отчего-то медлил. Маша под вишнями, Маша в кафе, Маша в домашнем халате, Маша вешает полотенце, Маша спит, Маша читает книгу, нет, не то. Однажды в сумерках, столь нелюбимых и, к счастью, сейчас коротких, он несколькими резкими штрихами набросал лицо грустной усталой женщины и утром не мог поверить, что это и есть Маша.

Подкрался к зеркалу, заглянул сбоку и вздрогнул, поймав отражение в непривычном ракурсе. Двойник был незнакомцем: встревоженный, худой, бодрый, с горящим взглядом, способный не спать три ночи подряд.

Снова подошел к портрету. Он знал эту женщину.

Аристид не мог простить себе предательства.

Художник победил мечтателя. Новый мир наискось пересекла трещина.

Аристид не пошел на работу и выключил телефоны. Он смотрел на страшный портрет, вскакивал, метался по комнате, возвращался к холсту; брал кисть и опускал руку. Он видел, как меняется выражение лица нарисованной женщины, как она кривит рот, какое отвращение в этой гримасе, как она складывает губы для поцелуя, как прилагает все усилия, чтобы казаться миленькой, но чем больше старается, тем больше походит на потасканную кокотку из прошлого века, и понимал, что сходит с ума. Схватив нож, он стал бить по портрету куда попало, пока не изорвал в клочья. Обессилев, он упал на пол перед мольбертом и разрыдался.

Миновал час или два. Капающий кран на кухне монотонно отсчитывал секунды. Аристид поднялся и натянул новый холст с намерением рассказать всю правду о себе. Всю ненависть, все отчаяние от пусто прожитых лет, всю боль, весь стыд и весь холод одиночества – вот что должен был выражать портрет незнакомца, встреченного в зеркале.

Аристид работал точно, расчетливо, не тратя лишних движений и не делая неверных мазков; когда картина была готова, он отошел на несколько шагов, покачал головой, не удовлетворенный результатом. Что-то оставалось неправильным. Что именно, художник не понимал. Впервые за два месяца он почувствовал усталость.

«Надо прилечь, – думал он, – завтра все будет иначе. Завтра будет особенный день. Я должен проснуться другим, сильным, здоровым, тогда начнется настоящее».

Когда Мария нашла Аристида, на его лице застыло выражение покоя и счастья. Он снова был молод и полон нерастраченных желаний, для осуществления которых не хватило бы одной жизни. Коснувшись губами лба, она тихо сказала:

– Твой реквием завершен. Лучшего ты не мог сочинить. А я… я заберу портрет, который больше никому не нужен.

С холста на мир смотрела совершенная Мария. Сходство было поразительным.

Маша земная завернула картину в газету, перевязала, оставила ключ у зеркала и, притворив дверь, ушла. На улице ей казалось, что все обращают на нее внимание, и как никогда хотелось стать маленькой и незаметной.

***

Примечание помощника Старика:

Отдавая дань романтической традиции, автор использует клише, характерные для жанрового рассказа начала прошлого века («Графиня побледнела»). По этой причине рассказ продвигался туго. Автор не знает, почему назвал героя Аристидом (честный, безупречный), возможно, это скрытая аллюзия на А. Афинского, Мл. (ок. 540 – ок. 467 до н. э.); как вариант было имя Каллистрат.

Трудно найти что-то более типическое, чем тема «Художник и его творение», или заголовок «Портрет». Автор и не пытался быть оригинальным.

День 3-й. Капсула времени

Рассказ молодых французов о посещении музея с эпиграфом, который подсказал Старик

Жить – редчайшее в мире явление. Большинство

людей просто существуют.

Оскар Уайльд

– Никто из участников эксперимента не оспаривал, что изобретение капсулы стало величайшим прорывом науки. В ХХ веке человек разбил атом и завоевал небо и космос, в ХХI ему удалось покорить время. Мы заставили служить нашим потребностям своего злейшего врага – объективную реальность. Пространство и время перестали ограничивать нашу свободу. Первым практически подтвердил теорию Эйнштейна – время относительно, потому что зависит от скорости перемещения объекта в пространстве – американский физик Говард Нэт Микельсон. За создание капсулы времени ему была присуждена Нобелевская премия. Премия стала последней в этой номинации: комитет решил, что равного по значимости открытия уже не будет. Триумф физики одновременно стал пределом ее возможностей. Мир перестал был предметом наблюдения, исследования и описания, инструменты и механизмы, обеспечивавшие нам более-менее комфортные условия проживания, канули в прошлое. Микельсон остановил время в планетарном масштабе. Земля продолжает вращаться, организмы рождаются, растут, стареют и умирают, этого мы изменить не в силах. Но день, можете быть уверены, наступает всегда один и тот же. Это оптимальный расчетный день. Для расчетов были использованы такие параметры как минимальное количество бедствий и конфликтов, наиболее благоприятные социальные условия, умеренная погода и высокий индекс индивидуального счастья. Человек остается смертным, и его персональные часы продолжают тикать, к сожалению, этого не избежать. Но мы можем быть уверены, что никогда не наступит глобальная катастрофа или перенаселение планеты, человечество не вымрет от эпидемии, и уровень невозобновляемых природных ресурсов по сравнению с расчетным днем не уменьшится.

– Можно задать вопрос?

Опять этот выскочка Рассел! Клер подавила зевок и сделала вид, что внимательно слушает. Экскурсия затянулась. Дотошная мадам Жувер, или Этэ-Ивэр, снег летом выпал, как ее называли лицеисты, не закончит, пока не расскажет про каждый экспонат в политехе. Мальчикам, может, и были интересны макеты автоматической линии метро Монреаля или самонаводящегося моста через ущелье в Перуанских Андах (изобретение скорее эффектное, чем коммерчески успешное: на площадке на краю пропасти водитель бросает монеты в автомат, для грузовика надо бросить больше, чем для легковушки, мост появляется, водитель пересекает ущелье, проезжает через второй автомат, который еще раз фиксирует авто – и мост исчезает. Все гениальное просто. Секрет в том, что мост сделан не из твердой материи, а особой формы энергии. Именно этот макет школьники чаще всего ломают, поскольку в музее мост включается бесплатно. Данных о том, сколько раз ломался реальный энергетический мост, нет), но Клер Бувиль но была вполне взрослой девушкой, чтобы тратить свои драгоценные часы и минуты – ох уж это время, которое в индивидуальном измерении никто не отменял! – на осмотр предметов, символизирующих технический прогресс.

– Да, Рассел, мы тебя слушаем.

– Разве не противоречие, что человечество, живя одним днем, продолжает пользоваться календарем?

– Нет. Календарь нам нужен, чтобы делить время на условные отрезки и планировать будущее. Личное будущее.

– Но какое это имеет значение, если мое личное будущее ничего не меняет в общей картине мира?

Вообще этот Рассел, Рассел Брайант, полушотландец или полуирландец, чья породистая мамаша-невротичка покончила с собой, когда ему было шесть лет, был ничего. Маловат ростом, заучка, но не компьютерный задрот и не будущий финансист, таких видно еще в средней школе. Рассел был красив. Клер добавляла эпитеты – трагически красив. Мужественно красив. Офигенно сексуален. Целоваться с ним хочется до боли в зубах. Хотя нет, можно без боли. Прижиматься по-взрослому. В фантазиях Клер Рассел стоял у нее за спиной, нежно щекотал губами шею и ласкал ее грудь. Она таяла от блаженства. Дальше объятий фантазии Клер не шли – как и глобальное время, застывшее в идеальном расчетном дне, они застыли в некой воображаемой точке. Клер хотелось нежности. Но не секса и не длительных отношений. Секс показался ей скучным и доставил удовольствия меньше, чем молочный коктейль, а отношения, на которые она насмотрелась, были полны скандалов и больше похожи на ненависть, чем на любовь. Бурное примирение, обнимашки напоказ и что-то стыдно-виноватое в том как от тебя спешат избавиться, хотя ты не настаиваешь на своем присутствии. Нет уж, спасибо, научены на чужих ошибках. Сейчас Клер хотелось романтической неопределенности. Тепла и красивой картинки из окна, в которое она будет смотреть, пока Рассел подкрадывается к ней сзади… Нет, неподходящее слово – подкрадывается, он же не хочет ничего украсть. Он должен тихо и медленно приближаться, и действие должно замедляться, пока не затормозит на мгновении объятия. Почти невинного. Мгновение будет длиться, длиться… Она закрыла глаза и погрузилась в свои грезы.

– Меняет, Рассел, и еще как, – мадам Жувер строго взглянула поверх очков. – Твоя личность и есть тот мир, в котором ты будешь существовать. Каждый из нас не просто факт в абстрактном времени и пространстве. Или абстрактном мире. Твоя личность и твой мир реальны. Тебе придется с ними жить.

– Объективный мир тоже конкретный. В нем есть страны, президенты, корпорации, банки…

– И тебе ничто не мешает жить в стране и стать президентом или главой корпорации, верно?

– Да.

– Тогда в чем проблема? В том, что ни ты, ни кто-либо другой не сможет уничтожить мир, даже если захочет? Потому что мир всегда будет возвращаться в исходную точку равновесия.

– Нет, я не это хотел сказать. Я…

– Задолбал ты уже, Брайант, – шепотом просвистел Дидье, – Я в музее ночевать не собираюсь.

– Ты абсолютно свободен в выборе личного будущего, но никто не волен изменить единый расчетный день, – победоносно закончила мадам Жувер. – Мадемуазель Бувиль, вы спите?

– Простите, мадам, я задумалась.

– Об особенностях новой коллекции сумок или эмансипации сумчатых аборигенок?

– Почти. Если всегда один и тот же день, зачем вообще планировать будущее?

– Еще одна задвинутая, – пробурчал Дидье.

Мадам Жувер вздохнула:

– Хочешь сказать, у тебя нет амбиций, тебе все равно, как прожить жизнь, потому что получится само собой?

– Да, само собой. Проживется как у всех. И всегда будет как сегодня.

– Но тебе придется зарабатывать деньги, чтобы где-то жить, что-то есть и покупать одежду. Может, ты надеешься стать топ-моделью или ограбить банк?

– Нет, мадам, я настолько глупа, хотя и учусь в лицее, что готова стать кассиршей в супермаркете, – Клер разобрало зло, – и если это будет настолько гадко и невыносимо, я загребу кассу, просажу деньги в Монте-Карло, наглотаюсь таблеток и…

– Сорри, я была плохая проститутка, и идите все в жопу! – почти в голос высказал Дидье.

– Тихо, класс! Вы устали, но на сегодня немного осталось. Будем уважать друг друга. В основе капсулы, которую изобрел Говард Нэт Микельсон, лежит принцип относительности…

Капсула времени была небольшой кабинкой из прозрачного пластика. Внутри, на подставке вроде пюпитра, находился экран с панелью управления. Экран был выключен, и дверь в кабинку заблокирована. Представленный образец, как сообщалось на информационной табличке, был первой моделью капсулы, в конструкции присутствовали отдельные недоработки. Например, нельзя было произвольно путешествовать во времени или моделировать реальность. Правда, и в современной модели для путешествий требуется специальный допуск, а опция моделирования доступна только президентам и главам корпораций, только по утвержденным расчетам и под контролем военных. Но представление об относительности и сущности времени капсула давала.

Что было не так с этой сущностью и относительностью, Клер не поняла. Она думала о своем. Мать давно развелась с отцом, любовник матери заделал ребенка старшей сестре Клер и сидел на наркоте, мать привела другого ухажера, который пробовал склеить Клер, но та его отшила, и вся компания не-поймешь-кто-кому-родственник размещалась в одной, пусть и большой квартире. Отец перебрался в Канаду и завел новый очаг, но связи с дочками не терял и отчислял алименты. Достаточно неплохие, чтобы мать и сестра не работали. Если все это и есть идеальный расчетный день, и ничего никогда не изменится, думала Клер, зачем вообще жить? Какое прекрасное на фиг будущее я могу потерять, если никакое другое невозможно?

Мадам Жувер говорит о свободе личного выбора. Не она одна. Общественная аксиома гласит: для человека открыты все возможности, человек творит, человек может не беспокоиться о черном дне, человек счастлив. Но, возможно, усредненный индекс счастья был величиной того же типа, что и средняя зарплата по стране или среднее время ожидания в пробках, и в общий расчетный день пробка на пути Клер оказалась самой длинной, а индекс счастья самым коротким. Умом девушка еще могла принять аксиому. Интуиция же подсказывала, что миллионеры не обанкротятся, бедняки не выберутся из трущоб, персоны паблик медиа, меняя лица, не изменят характеров, и приживальщик-наркуша в их семье скорее умрет, чем прекратит ширяться, потому что его индекс счастья застыл в этой точке. Человеку вроде как изначально предлагают неограниченный выбор, но как только он выбирает, как только делает ставку, он проигрывает, крупье загребает фишки, и все возможности исчезают. Исчезает даже лучший вариант развития событий, который мог бы получиться при удачном выборе. Удивительно. Хранителя мирового равновесия – что ни делай, останешься при своем – раньше звали бог, а теперь его зовут Микельсон. Говард Нэт Микельсон.

Клер медлила делать ставку в глобальной игре. Она была уверена, что ошибется, и готова была отдать свое право выбора другому. Первому встречному. Хотя бы Расселу. Хотя бы за застывшее мгновение придуманной нежности.

– Эй! Клер, постой!

Да, это он, парень ее мечты. Урок окончен. Класс направляется к выходу, и Клер машинально следует со всеми. Или чуть быстрее всех. Ей не терпится вырваться на улицу и расправить крылья. Этот затянувшийся урок, эта сушеная треска мадам Жувер, эти мертвые механизмы навеяли тоску… Но у нее все получится! Рассел сам ищет сближения с ней. Жизнь, ты чудо! Клер обернулась и улыбнулась.

– Послушай, ты сказала насчет кассы и таблеток, не надо так делать. Обещай мне, что никогда так не сделаешь.

Какой он все-таки хорошенький, этот полуирландец. Но он не влюблен. Он печален и спокоен. Так не притворяются.

– Подожди минутку, окей? Мне надо в туалет.

Клер долго смотрит на себя в зеркало. Моет руки, срывает несколько бумажных салфеток, намачивает и мокрым комком вытирает разгоряченное лицо.

– Какая я дура, – говорит Клер, решительно бросает комок в мусорку и выходит.

Она чувствует себя полководцем, готовым вести в бой войска, но ее уверенность исчезает по мере приближения к Расселу.

– Спасибо, что дождался. Хреновый у меня сегодня день.

– Я понял. Хочешь, я набью морду этому дебилу?

– Что ты! Он того не стоит.

– У тебя с ним что-то было?

– Не так чтобы очень… Он просто дебил.

– Да. Но я серьезно. Не бросайся словами, Клер. Обещай, что не сделаешь того, о чем говорила.

– Не сделаю. Ограбить кассу, уехать в Монте-Карло… смешно. Или проще туда улететь?

– Проще улететь.

– Тогда надо купить билет заранее и забронировать отель, а потом уже брать кассу.

– Ты невозможна!

– Пытаюсь сразить тебя своим интеллектом. Больше рассчитывать не на что, правда?

– О, считай, сразила. Вообще ты очень хорошенькая.

– Но я не в твоем вкусе.

– Почему ты так решила?

– Ты до сих пор не проявлял ко мне интереса, хотя мы уже два месяца вместе ходим на одни и те же лекции и встречаемся каждый день. Ты даже не здороваешься.

– Я не хотел навязываться.

– Ладно. Принято. Будем друзьями.

– Да.

– Если хочешь, можем даже молчать как друзья. И здороваться необязательно.

– Молчать тоже необязательно, хотя я в растерянности, что сказать. Я не ожидал, что у тебя могут быть тяжелые мысли.

– Я кажусь тебе счастливым человеком?

– Девушкой, уверенной в себе. Сильной. Мне казалось, что вокруг тебя всегда вьется масса парней.

– Это точно. Я сильная, и меня кто-то всегда пытается… поиметь.

– Поиметь? Какое слово! В каком смысле?

– Не знаю, где границы твоей лингвистической терпимости, и что ты подумаешь, если я буду называть вещи своими именами.