Воздушные замки

Алка вскочила на ноги, вся пунцовая и взъерошенная, похожая на маленького воробья в драке. Её руки сковало, а кисти судорожно сжимались:

– Ты хочешь поговорить о нормальности? А что для тебя значит – нормально? Нормально – когда маленький ребенок боится собственную мать, словно чужую тетку? Нормально, когда детство заканчивается, даже не успев начаться? Нормально, когда твой папашка подсовывает тебе еще более страшную тетку, вместо матери-алкоголички, которая не видит в тебе, не то что ребенка, а просто человека? А сам, в это время, тупо спивается и превращается в уродливого – вонючего бомжа, который ворует у собственного ребенка… Это нормально? А эта тетка, как злая мачеха из «Золушки» – забирает все последнее, что есть в этой несчастной жизни и превращает ее в ад! Это нормально?! И ведь его никто не просил туда лезть… Я столько раз его прощала…Столько от него вытерпела… Почему именно в ту ночь ему нужно было опять туда залезть? А знаешь почему – потому что он слабак и тряпка… Потому что синий змий ему стал дороже родной дочери… За что мне его любить? Просто за то, что дал мне жизнь – полную дерьма? Да туда ему, уроду, и дорога…

– Так, ты его видела! – Закричал Вовка и его глаза неестественно вылезли, расширившись до предела на бледном осунувшемся лице. – Ты это специально… Ты…

– Да пошел ты!..– Алла выплюнула в его рожу эти слова и развернувшись резко пошагала прочь.

Володя вскочил и догнав, схватил за плечо, развернув к себе:

– Дура! Ты и меня втянула во все это…

– Да отвали от меня, козел! – Она оттолкнула его и навзрыд закричала: – ты просто сосунок, который боится за свою шкуру! Тебе страшно, потому что ты трус и чмо! Потому что теперь, даже папка тебя не отмажет – если он узнает, то сам посадит тебя в тюрягу. И поделом тебе! Потому что ты такой же трус, как и все! Давай беги к папочке… А не можешь, да? Не-е-ет, не можешь! Вот и живи теперь с этим, тряпка!

Она развернулась и побрела прочь, шатаясь из стороны в сторону – шла и рыдала. Сейчас, наконец, она могла себе это позволить. Она была совершенно одна в этом мире – маленькая, никому не нужная сирота. И эти слезы, так долго копившиеся последние годы, давали ей право быть сильной и идти дальше – бороться с этим безжалостным миром. Одна против всех.

А Вовка завалился на землю, снова жалкий и никчемный, и все, что он мог – орать вслед уходящей Алке:

– Дура! Ты такая дура! Что ты наделала…

***

Ножик

На похороны, как водится, собралась вся деревня. Бабки охали и кряхтели, сетуя о несправедливости безвременной кончины и пуская слезу от мысли, что век человеческий недолог, а пути господни – неисповедимы:

– Ох, Петровна, что делается-то… Что творится… – Причитала седовласая, с круглым, схожим на пожухлое яблоко лицом, старушонка.

– Ой, не говори, Маруся, беда-то какая… Ой беда… – Вторила ей высокая, сухая, как зимняя ветка рябины, Петровна.

– А я слыхала, будто это соседские подожгли. Ночью. У них-то, в магазине, все дороже – никто и не ходит. Вот и спалили наш, чтобы к ним все ездили. – Подхватила третья, сжимающая скрюченными от артрита пальцами клюку.

– Да где слышала-то? Это ж я тебе давеча толковала… – взъерошилась круглолицая. – Мы еще чай пили у меня, на веранде. Совсем запамятовала, Филипповна?

– Да не-е… Это мне с утра, Валерка Анисимов поведал… – Расхорохорилась Филипповна. – Проезжал, на лисапеде своем, а я курям траву как раз у забора щипала. Он мне так и сказал – соседи это, не иначе!

–Да я тебе это говорила! – Не унималась Маруся. – Я у них в том месяце была, на цены глянула: батон хлеба на тридцать пять копеек дороже; а сахар – на все пятьдесят! Я и покупать ничего не стала… У иродов этих… Вот они наш магазин-то и сожгли!

– А куда это, Валерка, спозаранку мимо тебя катался? – Прищурилась Петровна.

– А я почем знаю? Ехал себе и ехал… А меня увидал и остановился, спросил – пойду ли я на похороны, ну и про магазин рассказал. А табачищем-то навонял – рядом стоять невозможно… Ну я и пошла в дом. Вот так и было…

Все трое понимающе закачали головами.

В сторонке собирались мужики – молчаливо хмурились пожимая руки и стреляя друг у друга папиросы:

– Сашка, ты железяки свои сдал?

– Нет, Семеныч, валяются еще… А чего?

– Да у меня там тоже скопилось трохи… Можно сообща, а? Да на рыбалочку махнем. Пора уже…

– Пора, да? А как повезем?

– Да вон, Валерку снарядим, да, Валерка? – он пихнул локтем соседа.

– Куда собрались? – не понял, зазевавшийся мужичонка.

– Железяки есть? На рыбалку пора…

– Не-е-е… Я свои еще на той неделе сдал…

– А чего помалкивал? Значит, гроши есть?

– Откуда? Своей отдал…

– Прям все и отдал?

– Да там и были-то – слезы!

– Ну-ну…

– Вот тебе и «ну-ну»! – огрызнулся Валерка. – Мне тут, знаешь че…

– Че?

– Филипповна заявила, что магазин-то – соседские спалили.

– Да ну?

– Ага! Вместе с Вадимом… Опоили, закинули вовнутрь и все – нет больше конкурента. Теперечи все к ним кататься будем.

– Да ей то почем знать? Погоди, а ты когда уже с ней покалякать то успел? Я же с тобой пришел…

– Да с утра еще… Мимо ехал, а она на лавке торчала – ну и поздоровалась. Я покамест курил – она и рассказала… Говорит – видел там кто-то, как машина у магазина стояла – и будто такая, как у хозяина соседского.

– А ты куда с утра ехал? У тебя хата с другого краю… – И обернувшись к соседу: – Сашка, а у Филипповны че осталось, не знаешь?

– Да полно́! Когда бы у нее не было? Только деньги неси…

– Ай-яй-яй, Валера… Сколько взял?

Валерка потупился: – да полушку…

– А че ты нам слюни по бороде размазываешь – сдал он…

– Ну, отдал!.. Но, не все…

– С собой?

– С собой! – хлопнул по карману затертого пиджака Валерка.

– Надо бы опрокинуть… А то тут пока начнут…

– Да легко! – Бодро отозвался тот. – Я вот чего задумался…

И мужики спешно двинулись в сторонку, размышляя – правильно ли накроют на стол и много ли имеется в наличии водки; ведь надобно хорошенько проводить усопшего, чин по чину, иначе не будет покоя ни самому ушедшему, ни провожающим его.

Женщины сочувственно качали головами:

– А ведь когда приехал – какой мужик был, а?

– Да довела его, Валька эта… Ни себе – ни людям.

– Ой, не говори!.. Такого мужика сгноила…

– А мне, мой, сегодня с утра сказал, что она с соседским снюхалась – они его вместе и спалили.

– Да ты что? Это с Витькой, что ли? А Машка куда глядела?

– Да каким Витькой… С этим, как его… Михалыч, который – из соседней деревни – хозяин магазина ихнего.

– Да, ну-у? Так, у него ж баба есть… И детки…

– Ну, есть… Аж трое… А эта-то не рожавшая – считай, как с молодухой, понимаешь?

– Вот же ж кобель, а…

– А хитрющий – бабу зацапал, мужика ейного схоронил и бизнес его туда же. Теперь один на всю округу торговать будет. Цены задерет, мама не горюй! И ведь будем последние копейки носить…

– Да куда уж деваться… Ох, Господи Боже!

Бабы перекрестились, а в настороженных глазах у каждой, бегущей строкой отражалось – «слава всевышнему, это не мой… Прости Господи!»

А молодежь старательно соблюдала рамки приличия стоя позади всех, но нет-нет раздавались шлепки, взвизгивания и смешки, потом кто-то выразительно «шикал», затем короткая пауза и новый брызг сдавленного смеха.

Володя мялся поодаль от всей процессии – бледный и осунувшийся. Много курил и ни с кем не общался. Лишь искоса бросал взгляды на Алку, которая теперь была так невыразимо далека и такая чужая, стоя всего в паре десятков метров. Прямая и гордая, а в глазах не единого намека на скорбь или страх – будто, весь процесс никак ее не касался, и что она лишь случайный свидетель чужого горя, а ни как не прямой его виновник.

А ведь она была такой милой и наивной – на грани глупости, в своем очаровании – маленькая деревенская девчонка-продавец. Как он любил обнимать ее, прижимаясь всем телом, отчего чувствовал себя таким большим и значимым – а она, с таким серьезным видом слушала его демагогию о жизни; задавала наивные – несуразные вопросы; а еще так по-детски складывая губки бантиком и плаксиво дулась от обиды, если он ненароком задевал ее острой мужицкой шуткой.

Вовка дарил ей уверенность, а в ответ обретал пьянящее чувство значимости – она верила, что нужна ему, а он понимал, как важен для нее. И с каждым поцелуем, с каждым объятием и после очередной близости, чувство собственной важности росло в нем, раздувая, как теплый воздух – воздушный шар. И шар пари́л высоко в небе, над воздушными замками из облаков, а теплое летнее солнце освещало девственно-чистый горизонт…

Пока она не накинула на него веревку и не стравила на землю, прочно привязав и навалив на него глыбы страха… Нет больше шальной свободы – он просто был средством; никакой наивной простоты – у детской игры оказался взрослый сценарий; и нет больше лёгкости – тяжким гнётом давит камень преткновения на грудь…

Ну почему же?.. Почему??? И нет ответов на все эти «почему» и «зачем» … А только тупая боль в области солнечного сплетения и страх, острым жалом торчащий между лопаток… И голова тяжелая от непроглядного тумана сомнений. – Надо что-то делать… Надо просто поговорить и все станет – как раньше: надо просто довести план до конца и доказать – я не мальчик, я готов, и мы в одной лодке – вместе плывем и вместе потонем. Просто пусть поверит в меня снова и примет – я скучаю по ее объятьям. Просто пусть даст мне шанс…

Закрытый гроб уже стоял на двух табуретах, рядом с разверженным зевом холодной ямы и люди, обходя его по одному, клали на него руки, шепча прощания и утирая слезы. Подолгу не задерживались – не было друзей у Вадика, лишь сочувствующие соседи, печальные зеваки, да неравнодушные клиенты магазина. Завершающими шли сожительница и дочь – обе держались ровно, без слез на лицах; хотя, Валентина, вечером накануне – махнула рюмку горькой за упокой души, и не совладав, дала волю чувствам: отпустила поводья эмоций и уткнувшись лицом в ладони, глухо разрыдалась – часто всхлипывая и совсем недолго.

Она грустно постояла у гроба, ритуально положив пухлую руку на крышку, и что-то пожевав одними губами на прощание – ушла давать указания работягам, надеясь, что они еще не накидались и в состоянии выполнять работу, а не уронят гроб при спускании в могилу, как в позапрошлом году, на похоронах Сергеевны.

Алла, не задержалась возле покойного и полминуты – лишь остановилась на несколько секунд, не возложив руки, и сказав что-то очень краткое – развернувшись, пошла прочь с кладбища.

– "Слабак", – разобрал Володя по ее губам и невольно содрогнулся. Затем очухался и поспешил вслед за уходящей девушкой.

Настиг ее уже за кладбищем:

– Аля! А-а-аль! Да погоди ты…

– Чего тебе?

– Поговорить хочу…– Она молчала. – Давай обсудим как-то…

Быстро взметнула на него глаза и взгляд этот, был перчаткой – брошенной в лицо. Но, ничего не сказала.

– Прости меня… Ты понимаешь – я растерялся. Я… Я просто испугался. Прости меня, пожалуйста, а? Все наладится, я обещаю… Просто поверь мне! Мы справимся, мы уедем в город, мы уедем отсюда… Я помогу тебе с документами – буду возить тебя в область, на оформление. Мы получим страховку и уедем, как ты и хотела. А там что-нибудь придумаем, я клянусь! Просто дай мне шанс, а?

– Успокойся, – очень тихо и равнодушно оборвала его Алла, – не будет никакой страховки: приезжал инспектор и заявил, что алкаш сам спалил лавку, по-пьяни. Не страховой это случай.

Вовка утратил дар речи – всё, нет больше плана, ведь нет страховки – нет денег. Нет денег— нет планов. Почему она так спокойна? Почему она всегда такая спокойная? – Почему?

– Что почему? – Переспросила Алла.

– Почему ты такая спокойная? – Сиплым голосом переспросил ошарашенный новостью Вовка. – Что ты теперь думаешь делать?

Алла снова уколола его вызывающим взглядом и слегка повернув набок голову, какое-то время пристально взирала на него снизу вверх, а затем, чеканя каждое слово, спросила:

– Вот, на кой черт ты мне такой нужен, а?

И развернувшись пошла своей доро́гой.

– Как паршивого щенка… – Прокатилось у него в голове, – как надоевшую, ненужную собачонку…

В груди ломило – нечем было дышать и очень хотелось плакать. Лицо сделалось пунцовым и прокля́тый ком в горле мешал сглотнуть сухую горечь от сигарет. Зубы крепко прикусили нижнюю губу, не давая вырваться рёву, застывшему где-то глубоко внутри. – Сволочь, Алка… Просто кинула и все…

Пить. Чертовски хочется пить. Надо валить отсюда. Куда? Только не домой…

Раньше он поехал бы к Алке, а теперь совсем некуда. Хоть в лес беги…

Лес!

Вовка почти бегом добрался до мотоцикла и рванул по дороге, обдав пылью трущихся на обочине мужиков.

***

Бросив транспорт на едва приметной тропинке, Володя побрел через бурелом и кусты вглубь леса – к заброшенной сторожке.

– Коза ты, Алка, вот ты кто. Не нужен я тебе, значит, да? Отлично! Ла-а-адно, поглядим!..

Избушка была сложена из тонких стволов деревьев, и подоткнута мхом. Давно забытая, вся перекосилась и поросла зеленым ковром. Вовка аккуратно отодвинул полотно двери, сколоченное из тесаных досок и просто опертое на дверной проем, и ввалился в полутемное помещение. Внутри было промозгло и пахло гнилью. Через единственное окно, без стекла и даже рамы, а только с обрывками полиэтилена по кромкам – бил прожектор солнечного света; в его широком луче густо плавала пыль, переливаясь вихрями, как радужные пятна на мыльном пузыре. Комната была пустой – лишь пара криво висящих самодельных полок. Пол, устланный теми же досками, из которых была сделана дверь, был проломан в некоторых местах – если угодить ногой в дыру, то легко можно было вывернуть лодыжку, или даже сломать. Удивительно, как только Вовка не навернулся, таская сюда продукты ночью. В дальнем, наиболее темном углу, была навалена груда мусора – останки элементарной мебели, доски и ветки. Под этим хламом был припрятан гастрономический клад.

Володя минут десять покопался внутри этого барахла и выудил на свет пластиковую, двухлитровую баклажку пива; следом, пошарив еще – вытянул палку копченой колбасы и пару пачек сухариков. Выйдя, он положил дверь на землю, и уселся на нее, привалившись к стенке – откупорил пиво и несколькими мощными глотками выхлебал сразу треть, сбивая саднящую горло жажду. Затем, зубами разорвал пакет с сухариками и содрал с колбасы шкурку – откусил приличный кусок, запил и откинулся, расслабившись.

– А ведь работенка была очень даже пыльная. И даже грязная, я бы сказал… – Предавался размышлениям парень. – И руки пришлось конкретно замарать… За подобные дела люди хорошие деньги башляют. А мокруха – дело такое… Это не просто ящик водки со склада умыкнуть. И статья куда весомее. Не-е-ет, ничего я тебе, Алка, не отдам. Сама виновата… Не нужен я тебе? Вот и справляйся сама – как хочешь! А это оплата за мои услуги! И к кому ты теперь пойдешь, а? К папке? А нету больше папочки – сожгли мы его, ага!

В лесу было умиротворенно и тихо – ласковый ветер шептал кущей, птицы перекликались, играя в прятки друг с другом; по ковру изо мха, туда-сюда деловито сновали муравьи и другие букашки. Вовка курил и бродил где-то глубоко в своих горестных думах. Когда пиво в бутылке подошло к концу он поднялся за новой, но сперва решил опорожнить переполненный мочевой пузырь. Далеко не пошел, а просто завернул за угол и начал справлять нужду прямо на стену избушки. Пока стоял, наткнулся взглядом на что-то блестящее – прямо под окном, в складках мха выглядывал край какого-то предмета, красного цвета. Володя поднял его двумя пальцами, подбросил несколько раз на ладони и чертыхнувшись убрал в карман. Он помнил – где совсем недавно видел эту вещь, и кто был её владельцем.

***

Павлик долго ворочался в постели с тягостными мыслями. Они вертелись и кружили, окутывая мальчика вязкой паутиной непонимания и опасений; и вот он уже окончательно запутался – уж очень тяжелая ноша, для юного подростка. Умаявшись от этой карусели, мальчик решил просто помолиться и попросить помощи у того, кто не мог в ней отказать:

– Господи, прости раба своего, ибо грешен он. И наставь его на путь истинный! – Зазвучал в голове голос матери, столько раз причитавшей эти чудотворный слова. Но, дальнейший смысл не совпадал с тем, что хотел сказать Павлик и поэтому мальчик продолжил в свободной форме: – Боженька, просто дай мне хоть какой-нибудь знак – что я должен делать? Ведь ты учил прощать всякого, ибо каждый достоин царствия твоего – значит, и это тоже нужно простить? А если прощать все, кто тогда будет карать злодеяния: душегубов, или воров; или террористов… А живущих во грехе? Зачем тогда нужны милиционеры? А если не судить – почему есть судьи? А если спортивный судья – он тоже грешник?.. А солдаты считаются убийцами? А как тогда защищать свою родину? Что мне делать, Господи? Подай мне какой-нибудь знак, пожалуйста, а?..

Сон подступил незаметно, где-то в районе вопросов о смерти и пожелании здоровья всем близким и людям вообще.

Резко залаял Бабай. Громко и очень настороженно. За окном еще ночной полумрак – Павлик вслушался, но уже положил голову обратно на подушку и сомкнул глаза – наверное еж… Или кошка – нет, на кошек Бабай не лает, просто игнорирует… А может заяц пробегал… Вроде утих… Значит заяц…

Бабай заливался лаем. Даже было слышно, как он мечется на цепи – хрипит и неистово кидается. Что-то было не так. Пашка сел на постели и начал шарить ногами по полу. Кто-то зашел на территорию и это точно был не заяц. Вдруг собака громко завизжала, затем опять залаяла и бросилась на кого-то… И снова завизжала, так громко и сильно, что Павлик чуть сам не завопил от испуга. На Бабая кто-то напал. Ему нужна помощь.

Снова визг и пес, поскуливая, забился в будку, под крыльцо. Глухой удар по деревяшке чем-то тяжелым… Бабай тявкал из конуры и скулил, непонятно – от боли, или от страха… Еще несколько ударов чем-то тяжелым по будке. В маминой комнате зажегся свет. Татьяна, в одной ночнушке выскочила в прихожую, где столкнулась с сыном, на котором были только трусы – мальчик крутил в темноте ручки замка, стремясь вырваться из дома на помощь другу.

– Павлик, сынок, не ходи туда… – Встревоженно зашептала женщина.

– Там на Бабая напали!.. – Закричал Пашка.

– Погоди, не суйся пока… Господи, спаси и сохрани… Спаси и сохрани… – Татьяна неистово крестилась, силясь прижать к себе сына свободной рукой. – Сыночек, не ходи туда, слышишь?..

– Там на Бабая напали, мама!!! – В глазах стояли слезы, а пальцы лихорадочно хватались за все подряд: крутилку верхнего замка – ручку двери – затем ключ в нижнем замке. Наконец, дверь распахнулась, и мальчик выкатился на крыльцо, вырвавшись из объятий матери: – Баба-а-ай! Бабай, иди ко мне… Иди мой хороший…

Снаружи было пронзительно тихо. Бабай уже не лаял, а просто забился в углу будки зализывая раны, но, услышав голос хозяина заскулил и заерзал, вылезая наружу. Вокруг никого больше не было. Кто бы ни приходил – он уже ушел восвояси.

Бабай, сильно хромая и виновато опустив уши, плелся на крыльцо, сметая хвостом по земле – всем видом извиняясь за свое поражение. Возле ступенек валялись несколько тяжелых булыжников. Пес боком обошел их и, проворчав какое-то проклятие, аккуратно поднялся. На верхней ступеньке он встал и пригнув голову принялся что-то опасливо обнюхивать, вытянув шею и тихонько пофыркивая. Недавняя схватка еще не отпустила, и пес ко всему относился с обостренным подозрением.

– Бабайка, ну ты чего? – Павлик опустился на колени и обхватил морду приятеля двумя руками, затеребив его за ушами. – Ну как ты, мой хороший? Живой? Крови нет? Сильно тебя, да? Ты ж мой бесстрашный…

Собака довольно повизгивала и облизывала соленое лицо хозяина. Все обошлось и бояться ему больше нечего. А лапа заживет. И не такое бывало. Все хорошо, хозяин! Можно спокойно спать дальше – Бабай всегда на посту!

Мама позвала в дом. Пашка, напоследок, еще раз обласкал верного пса, и уже встал, собираясь идти вовнутрь, как в предрассветном сумраке невзначай обратил внимание на необычную вещицу, которую он не заприметил ранее – что-то торчало из ступеньки, какой-то инородный предмет. Он сделал шаг ближе и под другим углом смог разглядеть эту штуковину – компактный перочинный ножик «мультитул», с шестью инструментами, в виде отверток, ножниц и даже лезвия-пилы. Производства знаменитой швейцарской марки, о чем указывала эмблема в виде небольшого креста, заключенного в рамки герба. Рукоятка ножа была красного цвета.

Это был его собственный нож.

Нож, который он потерял два дня назад.

Часть четвертая.

Мост

Практически всю неделю шли дожди. Пашка соорудил себе шалаш на поляне и каждый день проводил там в одиночестве, вымокая до нитки. Погода была теплая и заболеть он не боялся. Матери Павлик так ничего и не рассказал.

Был ли это знак свыше, или нет, но мальчик решил, что лучше не вмешиваться в замысел Господа и не мешать ему самому творить правосудие. А лично он простил. Как делал всегда. Как Боженька велел.

Через несколько дней дожди поутихли и Пашка стал пропадать с удочкой на речке. Путевым рыбаком его трудно было назвать, но зато это помогало ему хоть как-то скоротать время. Если он ловил какую-нибудь рыбешку, то с грустным видом выкидывал добычу обратно в реку.

После таких обильных ливней река раздулась и течение ее усилилось. Иногда по ней проплывали стволы деревьев. Пашка был превосходным пловцом и частенько плескался в темной, прохладной воде, где-нибудь в укромном закутке, подальше от любопытных деревенских мальчишек.

Как-то он сидел на берегу и вдруг услышал, на противоположной стороне реки, чуть поодаль, громкие голоса и смех. Наверное, опять деревенские пришли купаться. А это значит, что рыбалке пришел конец – они по-любому распугают всю рыбу. Пашка, не спеша собрал удочку и двинулся вдоль берега. Чтобы вернуться в деревню, ему было необходимо пройти через мост, на другую сторону, куда он и направлялся.

Поравнявшись с местом, напротив шумной компашки мальчик остановился. Ему послышался знакомый голос. Постояв еще немножко, он удостоверился – голос принадлежал Иркиному брату Вовке. Тот, что-то громогласно рассказывал и каждую минуту воздух сотрясал оглушительный хохот. Видимо, отдыхал с дружками. Пашка поежился и побрел к мосту.

Подойдя к переправе, он заметил на другой стороне девочку в светлом сарафане, она полоскала ноги в воде. Конечно, это была Ирка. Пашка остановился, не зная, как ему поступить – если перейти мост, то он обязательно с ней столкнется. А другой переправы на тот берег поблизости не было. Понаблюдав за Иркой несколько минут, Пашка обреченно вздохнул и поплелся через переправу. Она тут же его заприметила, хотя не сразу поняла, что это, собственно, он.

Примерно, когда он был на середке моста, Ирка замахала ему рукой и поднявшись с берега, побежала навстречу.

– А я думаю – кто это вышагивает? Такой важный, с удочкой. – как ни в чем небывало, защебетала она. – Поймал чего-нибудь?

– Нет…

– А чего так, не клюет? – не отставала девочка.

– Нет… – понурил взгляд Павлик. – Да я и не люблю.

– Чего не любишь? – удивленно переспросила Ирка.

– Рыбу ловить не люблю! – выпалил он.

– А зачем тогда удочка? – Иркины глаза расширились.

– Просто так…– пожал плечами Пашка.

– Разве так бывает? – улыбнулась она.

– У меня бывает…– он грустно вздохнул. – У меня все бывает…

Возникла пауза.

– А я здесь с братом и его друзьями. – сообщила Ирка. – Купаться пришли!

– А чего ты не с ними? – глаза Пашки забегали.

– Да ну их… С ними скучно… Они все взрослые, им только пиво пить интересно. Никто со мной возиться не хочет. – уныло заявила Ирка. – А одной мне купаться запрещено – я плавать не умею… Только совсем чуть-чуть – по-собачьи… А ты умеешь?

– Умею…

– А кролем умеешь?

– Умею…

– Здорово!!! Вот бы мне научиться…– Ирка мечтательно прижала ладони к груди. – Я так люблю купаться.

– Я могу… – Пашка осекся.

Они оба вздохнули. Ирка грустно сказала:

– Меня теперь Вовка никуда не отпускает. Только если с ним…

– Угу…

– Я так скучаю по лесу. А как там птенцы? Они уже научились летать?

– Не-а, но уже все покрылись пухом. – Пашка оживился. – А еще я видел косулю.

– Ух ты-ы-ы!!! Красивая?

– Ага, молодая. И совсем недалеко от нашей…– он опять осекся. – Гхм… От поляны…

– Везет же…Хотела бы я на нее посмотреть. – Ирка выпучила глаза.

– Ну…Может… Когда-нибудь…

– Ага-а-а…

Откуда-то, из-за Иркиной спины, донёсся шум. Несколько голосов вразнобой закричали:

– И-и-ирка-а-а!!! И-и-ирка-а-а!!!

Дети засуетились.

– А давай спрячемся? – вдруг весело предложила она.