Меч Эроса

С этими словами он коснулся двумя пальцами подбородка Идомены, и та прерывисто вздохнула, почувствовав дивный аромат, исходящий от этих пальцев. Пахло легкой смолкой – именно так пахнут весной крошечные, еще мягкие, самую чуточку липкие шишечки кедра, который растет на Крите – не на побережье, нет, к морю он не спускается, – а чуть повыше, на горных склонах, нисходя в каменистые долины. Мелкие шишечки собирают, делают из них целебное масло и душистую эссенцию, которую очень любят критские щеголи. Значит, ее любят и богатые эллины!

– Твои губы… – вновь прошелестел шепот, от которого у Идомены замерло сердце.

– Господин! – обеспокоенно прошипел Ксантос, и душистые пальцы в последний раз ласково стиснули дрожащий подбородок Идомены, а когда взгляд красавца оторвался от ее глаз, и она вдруг почувствовала себя одинокой и покинутой.

– Ну, мне и в самом деле пора, – усмехнулся он, выпрямляясь, и в глаза Идомене бросилась большая карфита, [24] придерживавшая край гимантия на его груди. На ней с необычайной четкостью и редкостным искусством был изображен крылатый Эрос с мечом.

Тем временем незнакомец снова велел слуге:

– Достань деньги, Ксантос! И твой нож наконец-то пригодится, чтобы перерезать эту грязную тряпку и освободить девочку.

Ксантос послушно выхватил нож и чиркнул по поясу Фирио. Движение было таким резким, что Бакчос упал на колени. Ну что же, зато в такой позе было куда удобнее собирать монеты, которые Ксантос горстями сыпал из сумки, с непостижимой быстротой пропуская их между пальцами и шевеля губами – считая.

Идомена уставилась на него, потом перевела глаза на Бакчоса, который ползал на коленях, собирая вожделенные оболы, – и расхохоталась.

Она поняла, что Ксантос нарочно швырял Бакчосу оболы – более мелкую монету, – а не отсчитал пять увесистых драхм. Ксантос хотел унизить порнобососа.

Идомена пришла в восторг!

Она повернулась, чтобы поблагодарить своего спасителя, – да так и ахнула, не увидев его. Божество словно вознеслось на Олимп, с которого изволило снизойти на несколько счастливых мгновений!

Хотя нет: Идомена чутким ухом уловила удаляющиеся шаги в улочке, ведущей к морю, кинулась туда – и еле успела увидеть удаляющуюся фигуру в развевающихся одеждах. Ее спаситель двигался с беспечной грацией, высоко держа голову, весело и равнодушно поглядывая вокруг, и Идомена вдруг догадалась, что божество, которое только что обворожило ее словами, взглядами, улыбками и всем восхитительным благоуханием своей красоты и своего великодушия, уже забыло о ней! Этот необыкновенный человек уходит – и она больше никогда, никогда не увидит его!

В отчаянии Идомена рванулась вслед – и внезапно наткнулась на Ксантоса, который внезапно выступил из-за угла… похоже, он подкарауливал там девушку!

Одной рукой Ксантос схватил Идомену за тонкие запястья и без особого усилия приподнял над землей.

– Эй, девка, – тихо проговорил он, словно бы с неохотой выталкивая слова из своего узкого рта, – вот что я тебе скажу. Я так и знал, что ты развесила уши, слушая эти сладкие речи. Но господин мой Алкивиад, сын Клиния Евпатрида, рожден для того, чтобы сводить людей с ума: что мужчин, что женщин, – и, если бы меня не было рядом, толпы этих влюбленных в него безумцев изорвали бы на клочки его хламиду, и гиматий, и хитон. Не зря говорят, что в юности Алкивиад отнимал у жен мужей, а когда вырос, отнимает у мужей жен! Но я рожден для того, чтобы оберегать господина моего Алкивиада от назойливых поклонников и поклонниц, а самое главное – от грязных потаскух вроде тебя.

Вслед за этим Ксантос снова вытащил нож и поднес его к горлу Идомены, которая по-прежнему болталась над землей.

Задумчиво спросил:

– Ну что, перерезать тебе горло, или ты предпочитаешь, чтобы я воткнул этот нож тебе в сердце?

Девушка таращилась на него, не в силах вымолвить и слова, но в это мгновение звучный, очаровательно картавящий голос пронесся над переулком:

– Ксантос! Куда ты запропастился?

– Иду, господин мой! – закричал слуга и разжал руку.

Каким-то чудом Идомена удержалась на ногах и не распростерлась в пыли у ног Ксантоса.

– Господин мой Алкивиад снова спасает тебя, – криво ухмыльнулся он своим крепко стиснутым ртом. – Твое счастье! Живи!

И исчез в тех же проулках, где скрылся его хозяин.

– Алкивиад… – прошептала Идомена, и ей почудилось, что каждый звук этого имени ласкает ее губы, подобно пьянящему медовому напитку, а прекрасное, высокомерное – и в то же время такое доброе, такое ласковое лицо снова возникло перед глазами.

– Алкивиад! – повторила она, зажмурившись от неописуемого восторга, который пронзил ее сердце, словно острие меча.

О да, да!.. Эрос с мечом был отчеканен на карфите Алкивиада. Обычно Эроса изображают со стрелой, однако знающие люди говорят, что стрелу эту можно со временем выдернуть, а рану – залечить. Однако меч поражает сердце смертельной любовью, и эту рану уже никто и никогда не исцечит. Не зря Ксантос говорил о толпах безумцев, обожающих Алкивиада. Теперь и Идомена присоединилась к этому сонмищу. Сердце ее кровоточило, но кровоточило блаженством первой – и вечной, она это знала наверняка, словно Афродита нашептала ей! – любви.

– Алкивиад, Алкивиад, Алкивиад… О, какое имя, какое прекрасное имя!

– Что ты тут бормочешь всякие глупости, дурочка! – раздался рядом свистящий женский шепот. – Или впрямь спятила?! Чего замерла, как столб придорожный? Бежим!

Идомена открыла глаза и с трудом сообразила, что перед ней стоит никто иная, как Родоклея, и не просто так стоит, а дергает ее за руку, пытаясь сдвинуть с места.

– Очнись! – прошипела она. – Нет ничего более глупого для маленькой порны, чем замечтаться об этом блистательном любимчике богов! Он спас твою дурацкую жизнь не для того, чтобы тебя настигла Фирио, которая уже приближается. Бакчос не так глуп, чтобы ссориться с ней. Он и деньги этого богатенького красавчика присвоит, и с Фирио отступного возьмет. Так что бежим, если не хочешь превратиться в игрушку этой гнусной твари! Давай руку и следуй за мной!

Ужас нахлынул на Идомену. Ей уже чудилось за спиной зловонной дыханье Фирио. Она без раздумий протянула руку Родоклее – и сводня потащила ее прочь.

Афины, дом Мильтеада близ Мусейона [25]

– Ну и как тебе понравился Крит, друг мой Панталеон? – спросил симпосиарх [26] Мильтеад, сын Павсания, поворачиваясь на своем апоклинтре [27] и делая знак хорошенькой аулетриде наполнить чашу гостя.

На самом деле Пантолеон, сын Пантия Омира, вовсе не был другом Мильтеаду, однако обычай требовал чествовать гостей симпосия – даже если кто-то из них тебе неприятен! – чтобы не уронить собственную честь. Рыжий, желтоглазый, сплошь усыпанный веснушками Панталеон был ему просто отвратителен Мильтеаду не только потому, что он терпеть не мог рыжих, но, главное, потому, что Панталеон явился в его дом, чтобы напомнить о старинном долге отца Мильтеада. Он умер два года, и вдруг является этот человек с полустертой восковой табличкой, на которой значится заемная запись, и требует возврата пяти талантов, якобы взятых у него Павсанием Симусом Мильтеадом незадолго до кончины!

Немалая сумма! Хоть и не разорительная, но способная изрядно опустошить сундук кого угодно, а не только Мильтеада, который и так большую часть наследства отдал на покрытие долгов отца, который просаживал состояние на петушиных боях и на поездки в Коринф, где до самых последних дней предавался распутству с изощренными коринфскими гетерами. Там он и умер – в разгар пирушки. Панталеон же был известен, как завзятый путешественник. Где-то в странствиях он и познакомился со старшим Мильтеадом. И вот вам, пожалуйста, привез эту табличку…

А правдива запись или это ловкая подделка (на что только ни горазды мошенники, а рыжие, гласит молва, мошенники все как один!), известно только отцу, который теперь блуждает себе в полях асфоделей, [28] позабыв и родных, близких, и вообще все на свете, не только какой-то там долг!

Если бы Панталеон пришел в обычное время, Мильтеад отправил бы его восвояси, однако он с расчетом явился во время симпосия: гость – особа священная.

К тому же, физиономия этого гостя имела самое склочное выражение, и Мильтеад побоялся, что, начни он выпроваживать наглеца, тот устроит такой скандал, который надолго опорочит и самого Мильтеада, и его покойного отца, память о котором надо было уважать.

Пришлось найти ему свободное место на апоклинтре и вести вежливую беседу. Хорошо хоть, что Панталеон много повидал во время своих путешествий, и ему было, что рассказать пирующим.

– Крит? Да его теперь почти не отличить от Спарты, – рассеянно ответил Панталеон, с большим вниманием изучая соски аулетриды, которая склонилась над его киликом [29] и осторожно наливала туда вино из большого сосуда, наполненного заранее разбавленным в кратере вином.

Обычные гости внимательно следили за цветом вина – не переусердствовал ли симпосиарх, хозяин симпосия, разводя вино водой? Не слишком ли опасается походить на какого-нибудь скифа который хлещет вино неразбавленным? Конечно, скифы – сущие дикари, однако чем больше в вине воды, тем больше оно напоминает воду… Но взгляд Панталеона так и впился в подкрашенные киноварью остренькие соски, и Мильтеад приметил, как хитон (на симпосиях гости совлекали с себя гиматии, чтобы не испачкать их едой или не залить вином) его приподнялся спереди.

«Простимо! [30] – едва не воскликнул Мильтеад. – Теперь я знаю, как от него избавиться!»

Однако он сделал вид, будто ничего не заметил, и продолжал внимательно слушать Панталеона, который, обрадовавшись вниманию хозяина, вещал, будто заправский омилитэс на агоре: [31]

– Государство на Крите владеет частью земли, которую нельзя передавать по наследству, критяне обедают исключительно в общественных местах, причем постоянной компанией приятелей, а когда начинается военная заварушка, эти товарищества сотрапезников вместе отправляются в бой. У них есть общественные рабы – в точности как на Спарте! – только называются не илоты, а миоиты. Поговаривают, это потомки коренных жителей, минойцев, которых поработили эллины. Мальчишки учатся в агелах – таких же школах, как в Спарте, вот только содержит агелы не государство, а богатые критяне. Все выпускники обязаны жениться, и поскорей! Браки на Крите заключаются только внутри семьи, и женщин там держат строго, очень строго. На Спарте-то своих жен предлагают гостям, особенно если нет детей или надо породу улучшить… – Тут Паталеон ухмыльнулся с особым самодовольным выражением, словно давая понять, что не раз улучшал критскую породу. Мильтеад даже бровью не повел, хотя всех рыжих считал уродами и ошибкой богов.

А Панталеон продолжал:

– После чистеньких, ухоженных критских бабенок мне на потертых афинских шлюх даже смотреть неохота. – Он презрительно покосился на аулетриду, которая так и застыла, нагнувшись над его плечом. – Ишь, лезет своими сосками прямо в мое вино! Думаешь, буду их облизывать? Нет уж, я брезглив, знаешь ли! Вот с замужней женщиной я бы переспал, да еще щедро заплатил бы за удовольствие.

С этими словами Панталеон оттолкнул девушку и отодвинул свой килик так резко, что вино выплеснулось на пол.

– А это богам! – ухмыльнулся Паталеон и сделал знак рабу: – Налей мне еще вина!

Мильтеад чувствовал изумленные взгляды своих гостей, которые не понимали, почему хозяин дома не остановит этого пришлого невежду. Фаллей, лучший друг Мильтеада, вообще еле сдерживался, однако Мильтеад продолжал пристально наблюдать за Панталеоном, усиленно шевеля мозгами и пытаясь найти выход: и честь дома соблюсти, и долга не отдавать.

Если бы Мильтеад был совершенно уверен, что отец и впрямь взял деньги у Панталеона, он бы стиснул зубы и вернул их! Но в рыжем наглеце было что-то настолько отвратительное, что Мильтеад нутром чуял: заемная табличка подложная. И надо во что бы то ни стало избавиться от нее. Именно поэтому он ловил каждое слово Панталеона, именно поэтому не обращал внимания на удивление и даже возмущение гостей.

– Да, на Крите и в Спарте я не знал недостатка в приличных женщинах! – не унимался Панталеон. – А здесь, а Афинах?! Я отлично знаю законы и помню, что еще Солоном было запрещено порнам выбираться из Пирея и появляться в Афинах до захода солнца, а что я увидел?! Керамик, красивейший сад, где погребены герои, павшие за отечество, стал местом, где шлюхи ищут любовников! Я прошел там разок… девки пытались повиснуть на мне, хватали за руки, расхваливали свои умения, а некоторые принимали самые соблазнительные позы и умудрялись простоять так изрядное время, надеясь, что я клюну на их прелести. А стена Керамика вся сплошь исписана зазывными объявлениями с имена девок… рядом обозначены суммы, которые предлагают глупцы за то, чтобы попользоваться этими сточными канавами, куда сливают свою похоть все, у кого только есть деньги! Нет, если бы искал любовницу в Афинах, я пожелал бы только чью-нибудь жену. Немало ведь есть красоток, которые недовольны своими супругами и не прочь получить удовольствие на стороне.

– Ты хочешь замужнюю женщину?! – изумленно выкрикнул один из гостей. – Ну, ты или смельчак, или безумец! Разве ты не знаешь, какое наказание полагается за прелюбодеяние?! Да и что умеют замужние жены? Только ноги раздвигать! С самой простенькой порной куда интересней!

Завязался спор. Некоторые гости – те, что попьяней, – поддержали Панталеона и начали, хохоча, обсуждать прелести мельком виденных на улицах или в храмах чужих жен, другие настаивали, что только благодаря диктерионам и свободным порнам можно давать выход неистовому мужскому темпераменту, иначе ни один эллин не будет знать, чьих детей он воспитывает, а женщинам будет постоянно грозить насилие.

Сделав вид, что ему понадобилось по нужде, Мильтеад вышел из пиршественной залы и окликнул своего раба, который служил ему с детства и был посвящен во все тайны хозяина.

– Немедленно позови Родоклею, – приказал он. – Немедленно, ты понял?

Раба словно ветром вынесло из дома, а Мильтеад неспешно направился в отхожее место.

Он едва успел закончить свои дела и выйти за ворота, как услышал приближающийся топот, а потом из темноты на свет привратных факелов явились две бегущие фигуры: раб Мильтеада тащил за собой дородную женщину, которая совсем запыхалась и еле удерживала то и дело съезжающий с головы парик.

– Господин, – с довольным видом склонился перед ним раб, и Мильтеад одобрительно похлопал его по плечу, а потом жестом отправил в дом.

– Господин, – пыхтя, поклонилась и Родоклея. – Что случи… что… что случилось?!

– Отдышись, – усмехнулся Мильтеад. – И поправь свой парик. Только побыстрей. У меня спешное и очень важное дело.

– Уж не вселился ли в тебя этим вечером Приап? – пристально взглянула на него Родоклея. – С чего это тебе так спешно понадобилась сводня в разгар пирушки, где полно аулетрид и танцовщиц, в любую минуту готовых возлечь с каждым из твоих гостей – порознь или со всеми вместе?

– Мне нужна твоя помощь, и, если все сладится, тебе не придется жаловаться на меня, – тихо сказал Мильтеад. – Но понимаешь, тут не совсем обычное дело… Мне этой ночью не нужна порна, мне нужна благочестивая супруга!

Большие голубые, некогда прекрасные, но до сих пор сохранившие яркость и выразительность глаза Родоклеи засверкали в свете факела, и Мильтеад понял что сводня с трудом сдерживает смех:

– Да ведь ты женат, господин мой!

– Перестань, у меня нет времени шутить, – буркнул Мильтеад. – Мне не нужна жена – мне нужна замужняя женщина! Вернее, не мне, а одному моему гостю, которому, видишь ли, приспичило почесать свой пеос только лишь в лоне приличной гражданки.

– Ишь чего он захотел! – буркнула Родоклея. – Приличную гражданку ему охота! Да где же ее взять?

– Ты имеешь в виду, что в Афинах не найти ни одной приличной женщины? – не удержался от смеха Мильтеад. – Я слышал, что в Коринфе есть замужние женщины, которые изредка – когда их мужья уезжают по своим торговым делам! – надевают белокурые парики и идут в порт, притворяясь шлюхами и находя себе на ночь молодого пылкого мужчину, а то и нескольких. И денег с них не берут, а еще и платят им за удовольствие…

– Ну так ведь это Коринф, – неодобрительно сказала Родоклея. – А мы в Афинах… И что это за новости, будто женщина должна еще и платить любовнику?!

– Ты меня неправильно поняла, – покачал головой Мильтеад. – Этот человек, конечно, заплатит госпоже, с которой проведет время. Да еще и я приплачу…

Он умолк столь многозначительно, что ушлая Родоклея мгновенно насторожилась:

– За что? Что она должна сделать?

Мильтеад объяснил, что. И назвал сумму, которую получат Родоклея и женщина.

Сводня с шумом выдохнула воздух, не скрывая изумления и восторга, однако для порядка еще немного поторговалась – без особенной, впрочем, настойчивости, ибо цифра и так была впечатляющей. Они быстро обсудили кое-какие мелочи, а потом Родоклея убежала, а Мильтеад поспешил вернуться к гостям.

Впрочем, его отсутствия, кажется, никто и не заметил, поэтому он без помех перекинулся словом с Фаллеем, сыном Леонтиска, – с тем самым своим приятелем, который так негодующе взирал на Панталеона, – и верный друг едва не подавился от смеха, узнав, что задумал Мильтеад.

Теперь осталось лишь подстеречь подходящее мгновение.

Долго ждать не пришлось. Панталеон вдруг воскликнул:

– У вас уже языки заплетаются восхвалять добродетель афинянок. Хоть убейте – не могу поверить, что они все таковы. Неужто вы хотите сказать, что среди ваших знакомых нет ни одной, которая не желала бы гульнуть на стороне и не обращалась бы для этого к сводне?

Вот оно!

Мильтеад и его друг молниеносно переглянулись, и Фаллей вмешался в разговор:

– Чтобы узнать так это или нет, нужно спросить у какой-нибудь хорошей сводни.

– Да я и сам это понимаю, – с досадой ответил Панталеон. – Но вот беда – ни одной не знаю в Афинах! В Керамике ко мне лезли какие-то бабы, но они хотели подложить мне очередную шлюху. Мне нужна надежная сводня, которая сведет меня с приличной женщиной, лицо которой не напоминает старую палету мастера тахиографии, [32] как напоминает ее лицо порны!

– Почему бы тебе не обратиться к Родоклее? – усмехнулся Фаллей. – Это известная сваха и сводня. Я буду ей всегда благодарен – именно она помогла мне встретиться и с женой, и с любовницей. И я весьма доволен обеими! Подрастет сын – непременно направлю к Родоклее!

Кругом захохотали:

– А я своего уже направил!

– Да, Родоклея знает дело!

– И мне, и мне она помогла!

– Где она живет? Как к ней попасть? – жадно спросил Панталеон, и сотрапезники во всех подробностях описали ему жилище Роколеи, упомянув, что это в двух шагах отсюда, в укромном закоулке, а примета – огромная развесистая олива, в тени которой прячется дом.

Панталеон вскочил и ринулся было к выходу, однако его задержал раб, с поклоном подавший ему гиматий, пояс и хламиду. Мильтеад заметил, что первым делом Панталеон сунул руку в тяжело оттягивавший его пояс мешок с деньгами – именно оттуда он доставал табличку с долговой распиской. Лицо Панталеона приобрело довольное выражение, когда он убедился, что табличка на месте.

Мильтеад презрительно дернул уголком рта. Кем его считает этот рыжий наглец, одним из многочисленных учеников Автолика, [33] что ли?! Нет, он задумал кое-что похитрее… наверняка даже сам Одиссей позавидовал бы этой хитрости!

Афины, Диомейское предместье

– Непохоже, будто здесь кто-то жил, Родоклея! – недовольно сказал Панталеон, поднимаясь по ступеням невысокой террасы и пытаясь высмотреть хоть проблеск огонька меж закрытых ставен. – Куда ты меня ведешь?

– Некоторое время дом стоит пустой, ты угадал, – сказала сводня, и глиняный лампион в ее руке покачнулся, словно кивнул в подтверждение ее слов, так что Панталеон испугался своей страшно изломившейся и заплясавшей тени. – Хозяйка – вдова, она отпустила слуг и уехала к заболевшей матери, но велела мне присматривать за домом. Я открываю его, когда одной красивой госпоже приходит желание немного поразвлечься.

– И часто к ней приходит такое желание? – спросил Панталеон, чувствуя, как возбуждение овладевает его чреслами.

– Часто-то часто, да ведь удовлетворить его она может, только когда уезжает ее супруг, – рассудительно ответила Родоклея. – Ты можешь быть уверен, господин: моя Кора скромна, чиста и нежна, как истинная девушка. [34]

– А как ее зовут на самом деле? – ухмыльнулся Панталеон.

– Спроси ее, – предложила сводня. – Если она тебе скажет, значит, непременно пожелает встретиться с тобой и в другой раз.

– Еще надо, чтобы я этого захотел! – заносчиво проговорил Панталеон, и Рококлея покладисто кивнула:

– Конечно, господин!

Вслед за этим она дважды стукнула в ставню, и Панталеон увидел, что там мелькнул огонек, а затем приоткрылась дверь.

– Иди навстречу своему счастью, господин, – напутствовала Родоклея, подтолкнув гостя вперед, однако Панталеон не расслышал, как сводня ехидно хихикнула, едва прикрыв дверь за его спиной.

Комната была хорошо освещена лампионами, стоявшими по углам, и роскошь убранства поразила и обрадовала Панталеона. У шлюх комнаты куда проще и грязней!

Но еще больше поразило его роскошное одеяние хозяйки. Она была облачена в тончайший искристый шелк возбуждающего алого цвета. Такой шелк иногда привозят в Афины восточные торговцы, и он расходится по баснословной цене. Он настолько дорог, что самые богатые горожане берут его для своих жен на платки и покрывала, на отделку гиматиев, но ни разу Пантолеон не видел, чтобы женщина была одета в наряд из этого шелка. Да и наряда такого он не видел… Ткань не ниспадала складками, скрывая фигуру, а, напротив, обливала стан женщины, оставляя открытыми плечи, груди и руки и расходясь снизу плавной волной. Впрочем, плечи и верхнюю часть груди трудно было разглядеть под ворохом черных мелко вьющихся волос, которые благоухали столь сладостно и маняще, что у Панталеона голова пошла кругом.

Панталеон не верил своим глазам. Вот это женщина! Ухоженная, словно египетская кошка, нарядная, словно дочь персидского царя, соблазнительная, словно дорогостоящая коринфская гетера, изящная, словно критская статуэтка, загадочная, словно сфинкс… И никаких следов краски на лице, и скромно опущены глаза, и руки боязливо стиснуты, и голос дрожит…

– Приветствую тебя, господин, – пролепетала красавица, не поднимая длинных ресниц. – Позволь предложить тебе освежиться…

Она повернулась и подошла к низкому столику, на котором теснились кувшины с вином и блюда со сладостями. Здесь же стояли два канфара.

У Панталеона помутилось в голове от ее танцующей походки и плавных движений обнаженных рук. И голос его прозвучал хрипло:

– Благодарю, Кора, я не люблю этого варварства – пить перед едой. Я сначала желал бы насладиться тобой, как самым лакомым блюдом, а потом мы вместе освежимся вином.

Как ни был Панталеон возбужден, он все же не хотел бы угодить в ловушку. Опытные люди рассказывают множество историй о красотках, которые, притворясь благонравными очаровательницами, опаивают доверчивых любовников снотворными зельями, а потом обирают их до нитки! Слуги этих девок уносят бедолаг на большую дорогу и бросают там голых и спящих. А то и убивают, чтобы не навели на след паршивой шлюхи!

Самое обидное, что, по рассказам, незадачливые искатели приличной любви погружались в сон столь быстро, что ничего не успевали найти!

И сейчас Панталеон намерен был ни за что не позволить себя одурачить! Сначала он получит то, за чем пришел. А потом…

Ему внезапно явилась великолепная мысль: а почему бы потом, когда он волю насладится этой восхитительной женщиной, не уйти, не заплатив? Конечно, его мешок с деньгами набит под завязку, но чертова сводня назвала какую-то несусветную сумму, которая почти ополовинит этот заветный мешок… А если Панталеон уйдет, женщина вряд ли сможет его остановить. И поднимать шум она не будет, конечно: иначе выйдут наружу все ее проказы, а за прелюбодеяние в Афинах и впрямь карают строго. Панталеон слышал ужасную историю о том, что какую-то изменницу и ее любовника сначала выставили на всеобщий позор на агоре, причем каждый мог плюнуть в них, кинуть камнем или грязью (большинство предпочитало пустить в ход содержимое отхожих мест), а затем женщине в лоно, а мужчине в задницу воткнули по огромной черной редьке.

Панталеон знал, что с помощью большой редьки обычно наказывают злостных кинедов, насилующих мальчиков против их желания. Но за то, чтобы переспать с женщиной, которая сама просит тебя об этом, – это, конечно, чересчур!

Пока Панталеон был поглощен всеми этими мыслями, Кора смотрела на него чуть исподлобья, и он видел, как вздымается ее обнаженная грудь. Соски не были обведены краской, как у той девки на пиру, а розовели столь нежно и даже, можно сказать, девственно, что Панталеон больше не в силах был ждать совокупления. Он торопливо сбросил хламиду, начал развязывать пояс, однако Кора протянула к нему руки: