Невидимые волны

– А вы сами как решили? – спросил он с большим страхом, глядя на нее в упор.

– Конечно, я останусь здесь, – сказала она, весело взглянув на молодого Сухорукова. – Конечно, останусь здесь, – повторила Елена, добавив еще тихо, опуская глаза, – после вашего последнего хорошего письма… – Лицо ее озарилось светлой улыбкой.

– Так вы согласны… вы согласны быть моей женой? – порывисто спросил Сухоруков.

– Конечно, согласна, – отвечала Елена.

Он схватил руку Елены и прижал ее к своим губам. Он не хотел выпускать ее дрожащей руки, но она тихо высвободила ее и сказала:

– Не надо… нас могут увидать… здесь не место.

Оба они шли счастливые.

– Господи, как хорошо! – прервал молчание Сухоруков. – И какой я был безумец… И вы все мне простили?.. И стою ли я вас!..

– Стоите, – отвечала Елена, – вы теперь хороший…

Они подходили к дому.

– Вот мы и пришли, – сказала весело Елена. – Теперь нам нужно обо всем объявить maman…

– Она разделит нашу радость…

Людмила Павловна Ордынцева не без волнения ожидала возвращения дочери из церкви. Она знала, что обедня уже кончилась; видела, что коляска Сухорукова подъехала к их дому пустая. Людмила Павловна поняла, что дочь ее возвращается с Сухоруковым по аллее и что, весьма вероятно, у них идут объяснения… Людмила Павловна продолжала тревожиться и бояться за свою дочь. Боялась она за нее, зная ее слепое увлечение Сухоруковым. Доверия у нее к Василию Алексеевичу не было. Быть может, и это его последнее письмо, о котором ей говорила дочь, это письмо и этот его настоящий приезд – это только продолжение той недостойной игры, которую он вел с ее дочерью полтора года тому назад…

Но вот Людмила Павловна, глядя в окно из гостиной, видит, что дочь ее и Сухоруков идут по аллее веселые и жизнерадостные, как люди, между которыми уже установилась сразу большая близость.

«Боже мой! – подумала мать. – Действительно, быть может, все это у него серьезно… Действительно он хочет жениться на Елене!»

Эта мысль стала у нее крепнуть, когда она увидала, что Сухоруков, войдя в гостиную, кинулся к ней с горячим приветствием, целуя ее руки, когда она взглянула на дочь и заметила ее ликующий вид… Людмила Павловна начала убеждаться, что происшедшее между молодыми людьми весьма значительно, что судьба Елены решена.

Наконец, после первых приветствий, Василий Алексеевич, усевшись в гостиной с Ордынцевой, приступил прямо к делу. Он спокойно и уверенно объявил матери Елены о сделанном предложении и о том, что он получил уже согласие девушки.

Услыхав это, Людмила Павловна, как нервная женщина, залилась слезами. Взволнованная, она вышла из комнаты. Елена последовала за ней.

Через несколько минут они вернулись в гостиную, и Людмила Павловна торжественно благословила свою дочь на брак с молодым Сухоруковым.

XI

В Отрадном было принято обедать в три часа дня. В это воскресенье Василий Алексеевич домой к обеду не вернулся.

Так как молодой Сухоруков не предупредил своих, что дома обедать не будет, то Алексей Петрович и князь Кочура-Козельский ждали его к столу довольно долго.

– Куда это наш барин запропастился? – начал, наконец, допрашивать дворецкого Алексей Петрович.

– Они поехали в Горки, – отвечал дворецкий.

– В Горки! – удивился Алексей Петрович. – Зачем в Горки?

– Захар говорит, что к обедне, – отвечал дворецкий.

– Эка его по обедням носит!.. – удивился старик. Он пожал плечами и сказал князю Кочуре: – Пора бы, кажется, ему вернуться… Теперь все обедни давно кончились. Да не случилось ли чего? Не сломался ли у него экипаж?

– Я полагаю, – начал на это свои догадки князь, – Базиль просто-напросто у Ордынцевых обедает… Вот и вся причина, что его нет…

– Ну, это не думаю, – проговорил старик. – Василий ведь знает, что отношения у меня с Ордынцевыми совсем не те, что прежде были… А впрочем… если он действительно там, то я его не понимаю. Во всяком случае, я не понимаю, – начал он уже с раздражением, – что ему за охота с этими Ордынцевыми продолжать возиться… Сядемте, однако, за стол, будем без него обедать.

Они сели и обедали без Василия Алексеевича.

Между тем, князь Кочура-Козельский был прав в своей догадке. Молодой Сухоруков в этот день действительно остался обедать в Горках. Людмила Павловна его задержала. И остался он не без основания. Надо было о многом переговорить с матерью и невестой, переговорить о дальнейших планах. При этих разговорах Василий Алексеевич объявил Людмиле Павловне, что он со своей будущей женой не будет жить в отраднинском доме, что он намерен выхлопотать у отца дозволение поселиться с Еленой в соседнем хуторе. Усадьба этого хутора отстоит всего в семи верстах от Отрадного. Называется хутор Образцовкой. Там имеется недурной домик в пять комнат. Домик этот до сих пор служил для приезда господ, когда они охотились около Образцовки. Имеются при домике и надворные постройки. Образцовская усадьба будет для них земным раем. Говоря все это, Василий Алексеевич не объяснил ни матери, ни невесте действительной причины своего решения так устроиться. Причина эта заключалась в том, что молодой Сухоруков находил неудобным жить с женой в атмосфере отраднинского дома, в атмосфере «барских барынь», весьма не подходящей для его будущей семейной жизни.

Итак, как мы сказали выше, в сегодняшний воскресный день Василий Алексеевич не вернулся домой к обеду. Он приехал в Отрадное в шесть часов вечера, когда его отец, по обыкновению, отдыхал.

Прибыв домой, молодой Сухоруков решил говорить непременно сегодня же со стариком о своем деле. Так как за ужином будет присутствовать постороннее лицо, князь Кочура-Козельский, то Василий Алексеевич поведет с отцом речь о женитьбе после ужина в отцовском кабинете, когда они там останутся вдвоем. Василий Алексеевич был уверен, что старик не будет с ним много спорить по поводу задуманного брака. Правда, Ордынцевы небогатые люди, но они столбовые дворяне, хорошей фамилии. Невеста его – девушка образованная, с прекрасной репутацией. Чего же еще лучше желать?.. Он, женившись на Ордынцевой и поселившись в Образцовке, будет продолжать ведение хозяйства в имениях отца, будет продолжать помогать ему, будет старику той опорой, о которой тот мечтал. Уже и теперь его управление сказалось хорошими результатами. Недавно он передал отцу значительную сумму денег от удачной продажи хлеба из Отрадного. Отца он будет навещать в его отраднинском доме. С его женитьбой ничего, в сущности, не изменится для старика ни в его жизни, ни в его привычках.

Все это молодой Сухоруков будет говорить сегодня отцу после ужина в его кабинете.

Василий Алексеевич пришел в столовую за несколько минут до начала ужина. Ужинали в Отрадном в девять часов вечера.

Оказалось, что в это время отец его развлекался игрой на бильярде, который помещался рядом со столовой. Партнером старика был князь Кочура-Козельский.

– А вот и Василий! – сказал Алексей Петрович, увидав сына. Но он не стал ни о чем его расспрашивать. Он был занят своей игрой. По-видимому, старик играл «с ударом», и его тешило, как князь Кочура сердился. Князь проигрывал и был действительно смешон, выражая порывисто свою досаду на неудачу в игре. Пробило девять часов.

– Мы, князь, после ужина докончим, – сказал старик. – А теперь пора и за стол!..Часы пробили к ужину… Я люблю аккуратность.

Они уселись. Ужин начался.

– Ты был сегодня у обедни в Горках? – заговорил наконец Алексей Петрович, обращаясь к сыну.

– Да, отец, – отвечал Василий Алексеевич, – я ездил туда. Я забыл предупредить тебя об этом…

– У тебя там дорогой разве что случилось? – перебил сына старик. В тоне его чувствовалось раздражение.

– Ничего не случилось… Все у меня было благополучно, – Василий Алексеевич с некоторым удивлением посмотрел на отца.

– А если так, то ты, Василий, в другой раз, пожалуйста, говори вперед, когда почему-либо дома не обедаешь. Мы с князем тебя к обеду ждали-ждали… животики наши подвело…

– Виноват, отец, – отвечал молодой Сухоруков, – я не ожидал, что придется опоздать.

– Да где ты был-то? Где обедал сегодня? – продолжал свой допрос Алексей Петрович.

– Я обедал у Ордынцевых… Людмила Павловна меня задержала…

– У Ордынцевых!.. Это и-н-т-е-р-е-с-н-о… – произнес Алексей Петрович, как-то особенно растягивая слова. – Что же ты, любезный друг, без князя к ним поехал? – заговорил он уже шутливо. – Я помню, ты прежде, бывало, без него к ним не ездил. Посмотри-ка, какой он, князенька, грустный по этому случаю сидит…

– Теперь я Базилю не нужен, – сказал не без ядовитости князь Кочура. – У него теперь с m-llе Ордынцевой без меня наладилось.

Василий Алексеевич ничего не ответил. Видно было, что ему не до шуток.

– Ну да это мы все после разберем, – проговорил сквозь зубы Алексей Петрович. – Теперь буду вам мои новости рассказывать. Я, господа, – начал свои обыкновенные ужинные разговоры старик, – сегодня с почты получил преудивительное письмо. И, представьте себе, от кого? От почтеннейшей Лидии Ивановны. Да-с! Подумайте, как мне это было приятно. И начинает она ко мне свое послание самым странным образом. Начинает следующим воззванием: «Мой ангел, Ваше Высокоблагородие»… Как вам нравится это введение? И как его прикажете понимать? Ведь если я ей «ангел», так при чем тут «Ваше Высокоблагородие». Если я ей «Высокоблагородие», то при чем тут «мой ангел».

– Мне думается, – заметил князь Кочура, – это, так сказать, совмещение чувств любви и почтения…

– И вот она, – продолжал Алексей Петрович, – в этом своем письме совмещает все эти чувства и изливает разные благодарности за свою «жисть» в Отрадном и еще говорит, что она со своим музыкантом открыли там в Москве игорный дом, говорит, что это дело выгодное, что у ее мужа много знакомых «ахтеров» и «ахтерок» и разных еще там красавиц и что она у своего мужа управляет всем хозяйством… Ведь вот, подумаешь, какая дура! – резко сказал старик. – Очень мне интересно все это знать!.. Знать о том, что эта дрянь теперь в Москве со всякой сволочью возится…

Видно было, что Алексей Петрович сегодня был не особенно в духе. Он не церемонился в выражениях.

– Напрасно вы, вельможа Сухоруков, – начал успокаивать старика князь Кочура-Козельский, – напрасно вы так неблагоприятно к этому письму относитесь. Ведь она этим письмом как бы приглашает вас к себе пожаловать, когда вы будете в Москве… И, наверно, у нее превесело, у этой Лидии Ивановны… Должно быть, у нее там и актрисы хорошенькие… в особенности, которые из балета… и потом всякие эдакие девицы, – начал смаковать князь Кочура.

– Вот разве что у нее там актрисы собираются, – сказал с усмешкой Алексей Петрович.

– Ну да! Ну да! – подхватил князь. – Непременно у нее там все это есть, и даже, я прошу вас, вельможа, когда мы с вами в Москву поедем, вы к ней соберитесь и меня с собой возьмите… Мы с вами там поиграем в «Фараончик»… Наверно, у нее там недурно… Она препрактичная женщина, эта Лидия Ивановна!

– Недурно-то оно недурно, – сказал на все это Алексей Петрович, несколько смягчившись, – но только, князенька, в таких домах нашему брату следует быть осторожным, а вы, сиятельство, человек легкомысленный… Не правда ли, Василий? – обратился он вдруг к сыну. – Да что ты, любезный друг, – сердито сказал он, – сегодня такой насупленный сидишь?..

– У меня к тебе дело, отец, есть, – отвечал Василий Алексеевич. – Мы сейчас ужинать кончаем, так после ужина пойдем в твой кабинет. Надо бы мне с тобой о деле поговорить…

– Что же, Василий, поговорим и о делах, – согласился старик. – И у меня к тебе один разговорец тоже имеется, – произнес он, как-то особенно подчеркивая. – Ну-с, князенька, – обратился Алексей Петрович, вставая, к Кочуре-Козельскому. – Мы нашу партию, стало быть, уж завтра доиграем. Я с Василием делами займусь… Мы будем с ним о делах наших беседу вести. Пойдем, любезный друг, пойдем, – говорил старик сыну. – Что-то ты мне там в кабинете про дела наши наскажешь!..

XII

Отец и сын Сухоруковы вошли в кабинет. В кабинете разливался мягкий полусвет от старинной олеиновой лампы с абажуром, стоявшей на письменном столе. Алексей Петрович медленно опустился в кресло около стола, Василий Алексеевич сел против него. Лицо молодого Сухорукова выражало решимость. Он готовился приступить к своему разговору с отцом. Но старик предупредил его и начал говорить первым.

– Не знаю, какое у тебя дело, Василий, – заговорил он, – но сначала мне самому нужно будет серьезно объясниться с тобой. Сейчас за ужином я сдержал себя… Там был князь, там была наша прислуга… Я не решился это начинать при посторонних. Ну а теперь, когда мы одни, уж ты извини меня, если я сделаю тебе некоторый реприманд по поводу твоего неправильного ко мне отношения. Уж как хочешь… а это придется тебе от меня выслушать…

– Какое неправильное отношение? – сказал удивленный Василий Алексеевич.

– Пожалуйста, Василий, так не удивляйся, – проговорил насмешливо старик. – Больших глаз не строй. Это совершенно лишнее… Дело тут вот в чем.

Мне очень и очень не понравилось, когда я сейчас от тебя узнал, что ты обедал у Ордынцевых. Для меня это был сюрприз неожиданный. Я не могу понять, как это ты решился, живя со мной, открыто быть у людей, из-за которых я недавно вынес от тебя укоры в моей по отношению к ним бессовестности. Да, да, Василий! Укоры эти от тебя были, и ты у меня даже просил извинения. Но ведь твое сочувствие этим людям и, стало быть, осуждение меня не знают уже границ. Я тогда простил тебя, простил твои дерзкие слова… То было наше домашнее дело, теперь же твоим визитом в Горки ты выражаешь уже перед всеми как бы демонстрацию против меня, отца твоего… Да, демонстрацию! Пускай, мол, все знают, что я, молодой Сухоруков, куда благороднее своего папеньки… Пускай все знают, что я, сынок его, выражаю мое сочувствие несчастным жертвам злого старика, выражаю сочувствие этим обездоленным людям, у которых мой родитель бессовестно, не по-христиански, отнял их собственность!.. К величайшему моему горю, – продолжал старик, все более и более возбуждаясь, – с некоторых пор ты с твоим святошеством, тебя обуявшим, все это мне начал приписывать, и такие у тебя про меня стали слагаться мысли… Что ж тут поделаешь! Насильно мил не будешь!.. Но у меня есть право от тебя требовать, чтобы ты, если ты живешь со мной, прекратил бы эти уже явные против меня действия, чтобы ты не повторял больше твоих визитов в Горки… Все, что я сказал сейчас, вполне ясно. Что ж ты молчишь, Василий? Успокой меня хоть на будущее время…

Василий Алексеевич встал. Глаза его горели.

– Дело, о котором я хотел говорить с тобой, отец, – начал он решительно, – дело это разъяснит тебе все. Сегодня я сделал предложение Елене Ордынцевой и получил ее согласие, а также согласие ее матери на наш брак. Я пришел, отец, просить тебя дать мне твое благословение. Я люблю Елену Ордынцеву… О ней я только и думал, когда ехал сегодня в Горки. Никого я не осуждал и не осуждаю. Ни на какие демонстрации против тебя я не посягал. Я только любил и люблю Елену Ордынцеву, стремился и стремлюсь устроить с ней мою жизнь. Вот и вся моя вина перед тобой…

Прошла минута молчания.

– Это совсем уж неожиданно, – заговорил, наконец, Алексей Петрович. – Это, можно сказать, неожиданный в моих глазах бенефис для обездоленных мной мамаши и ее милой дочки. Я взял у них лесок, а они берут у меня сына… Недурно все это у вас устроилось… И все это так стремительно произошло… Да!.. Стремителен ты, любезный друг!.. Не всегда только, Василий, стремительность такая бывает полезна… И вот мне чудится, как бы мы с тобой из-за этой твоей стремительности не поссорились не на шутку…

– Я был уверен, отец, – начал свою речь Василий Алексеевич, – что ты согласишься на этот брак. И почему тебе не согласиться? С моей женитьбой я останусь тем же, что я есть теперь, – останусь твоим усердным работником, управителем твоих имений. Ордынцева – девушка хорошая. Ссорился ты с ее отцом, а не с ней.

– Этому браку не бывать! – проговорил вдруг, подняв резко тон, Алексей Петрович. – По крайней мере, я все сделаю, чтобы он не осуществился. Я ведь человек одной породы с тобой – такой же решительный, как и ты… И вот что я сделаю, мой друг. Я сейчас же сяду писать письмо старухе Ордынцевой, что если ты женишься на ее дочери, то я тебя лишу наследства. Напишу ей, что при этом браке ты от меня ничего не получишь, что твоя женитьба будет только разведением нищих… Пускай старуха ловит других женихов, у которых более покладистые отцы…

– Ты этого не сделаешь, отец! – сказал Василий Алексеевич, страшно взволнованный.

– Нет, я это сделаю, – ответил старик, – и поступлю так для твоей же пользы… Я остановлю тебя от глупейшего шага в жизни твоей, потому что твое увлечение этой бесприданницей есть истинная блажь, истинная твоя глупость…

– Ты этого не сделаешь! – говорил уже вне себя Василий Алексеевич. – Если бы ты это сделал, то ты перестал бы быть Сухоруковым… Если бы ты это сделал, то тогда в глазах всех ты стал бы низким человеком, бездушным, злым эгоистом, который из-за мелкого самолюбия, из-за глупой ссоры с умершим уже отцом невесты расстроил счастье своего единственного сына… Опомнись, отец! На кого ты теперь похож в своей злобе!.. Наконец, еще вот что скажу тебе. Твоя эта злоба – бессильна… Я не боюсь быть нищим, и Елена тоже нищеты не боится… И мы все-таки женимся, и Бог соединит нас…

– Я тебе покажу, какой я бессильный, – тихим шепотом проговорил старик, встав со своего кресла и подходя к сыну, – я тебе покажу, какой я бессильный, – повторил он еще раз. Он вдруг внезапно со всей своей яростью схватил сына обеими руками за воротник сюртука и начал трясти его так, что пуговицы полетели. – Ах ты, щенок! – закричал он. – Ах ты, отродье отвратительное! – Он с необыкновенным бешенством отбросил от себя сына.

– Уйди, Василий! – заревел он. – Уйди от греха! – Он схватил со стола лампу и хотел бросить ее в сына.

Василий Алексеевич вышел. Он шел медленно и тяжело дышал. Сзади за ним доносились ругательства отца. Он прошел, словно в смутном страшном сне, через анфиладу комнат, прошел через галерею, направился прямо в свою спальню, которая была освещена лампадой, горевшей у образа. В изнеможении Василий Алексеевич сел в кресло и закрыл лицо руками. Надо было собраться с мыслями.

XIII

Часы пробили одиннадцать. В комнату вошел Захар. Он хотел было зажечь свечи и помочь барину раздеться.

– Оставь меня, Захар, – сказал Сухоруков. – Я лягу сам… Мне ничего не нужно…

Захар ушел.

Да, нужно было Сухорукову собраться с мыслями… Но он долго не мог прийти в себя. В голове его носились беспорядочно какие-то обрывки тяжелых беспросветных дум. Долго сидел он, закрыв лицо руками, в застывшей позе человека, не могущего опомниться от того, что произошло. «Эта безобразная сцена с отцом! Эта ненависть старика, так ярко прорвавшаяся! Эта страшная его злоба! Что это такое, что это за ужас?» – спрашивал себя Василий Алексеевич. Ничего подобного он не предвидел и не ожидал.

Но минуты растерянности начали понемногу проходить. Он стал вдумываться в свое положение, в положение своей невесты, старался угадать будущее поведение отца.

«Да, ведь действительно, – думалось молодому Сухорукову, – отец способен написать такое письмо Ордынцевой… от него это станется. Отец так зол теперь, что на все способен… И он этим своим письмом смутит страшно старуху… Та замечется, испугается тех испытаний, которые грозят ее дочери, если отец лишит меня всего. И он, я теперь вижу, не остановится и перед этим шагом: он ввергнет нас в нищету… И мать Елены будет по-своему права, если начнет уговаривать дочь хотя бы отложить свадьбу, если будет спешить увезти ее в Москву и устроить ее там в институте. И как все это отразится на Елене?.. Наконец, – мелькнула вдруг предательская мысль в разгоряченной голове Василия Алексеевича, – прав ли он будет сам, если будет во что бы то ни стало настаивать на своем этом браке… Прав ли он будет, если поставит Елену в тяжелые условия, полные лишений… Да и выдержит ли она эти лишения? Ведь это он сгоряча мог закричать отцу, что Елена нищеты не боится… Но так ли это? И есть ли на свете человек, который не боялся бы ужасов бедности? И сможет ли он сам, своими силами, выбиться?.. Сам-то он что из себя представляет? Он, недоучившийся в университетском пансионе отставной офицер, прожигавший свою жизнь? Сам-то он на что способен?.. На что способен он, не научившийся серьезно никакому делу и только недавно вставший в положение управляющего имением своего отца?»

«Я был как ребенок во всем том, что совершилось, во всем том, как поступил с отцом, – думал с горечью Василий Алексеевич. – Необходимо было не раздражать его, добиться тихими просьбами его согласия на брак… Надо было все предвидеть… не действовать очертя голову… Надо было прежде всего завоевать материальное будущее для спокойствия Елены – для спокойствия той, которую я так люблю и которую не в силах теперь оберечь. И мне так страшно за нее, за то, что ей придется испытать… Что же мне делать! Что мне делать!» – повторял он в отчаянии, не находя выхода из своего положения.

Василий Алексеевич словно очнулся от тяжелого сна. Он поднял голову и увидел перед собой висевшую в углу икону, освещенную мерцающим тихим светом…

– А где же моя вера! – вдруг воскликнул он, глядя на образ. – И как же я малодушен, что забыл все то великое и чудесное, что произошло со мной так недавно там у мощей… что произошло в Огнищанской пустыни!.. Господи, прости мне слабость мою!.. Господи, подкрепи меня! – взывала душа его в порыве, его охватившем.

И Василий Алексеевич встал на молитву перед иконой. Он начал читать свои молитвы, которые уже хорошо знал… Он читал их и вновь перечитывал без конца. Наряду с этими молитвами стали в душе его проноситься образы святых друзей его – Митрофания, отца Илариона, образ его матери… И все эти видения чередовались с его горячими возгласами, вырывавшимися из глубины его сердца. – Господи, научи меня исполнять Твою волю! Да будет она во всем! – И минутами ему становилось легко на душе, и он начал верить, что путь его будет ему указан, что скоро прояснится все.

Но что поражало молодого Сухорукова, что заставляло опять мучиться его сердце – это то, что среди этих хороших минут откуда-то врывались в поле его сознания разъедающие мысли, говорящие о том, что Елена будет им потеряна и что сам он теперь потерянный человек… И тогда, с этими набегами тревожных мыслей, он опять начинал чувствовать себя словно в отчаянии, чувствовать себя погибшим в дремучем лесу своих сомнений…

Так проходила вся эта ночь в волнах веры, молитвы и сомнений, прокрадывавшихся в его душу.

– Да что же, наконец! Ведь великое чудо у гроба Митрофания со мной было! Ведь чудеса из того мира не оставляют меня и посейчас! – вдруг воскликнул Василий Алексеевич с каким-то гневом на себя. – Ведь в минувшую ночь я только что видел мою мать во сне, и она, я начинаю вспоминать, благословила меня на брак… Да, это было!.. Она благословила меня образом Митрофания… Я теперь это ясно вспоминаю. И какой же я маловер малодушный, – укорял себя с сердцем Сухоруков. – Брак мой непременно совершится… И искушения пройдут… И я буду счастлив. Мать моя не оставит меня… Она и сейчас со мной здесь молится…

Василий Алексеевич глубоко вздохнул. Он стал опоминаться. В комнате брезжил уже свет.

– Но что это!.. Я вижу ее!!! – Сухоруков вдруг увидал мать свою недалеко от себя, стоящей тут же, в комнате… И это не был сон. То было наяву. Он ясно это сознавал.

Она стояла и со светлой улыбкой смотрела на него. Тихими шагами подошла к нему, вся какая-то воздушная, как бы не касаясь земли. Вот она ближе, ближе… Он видит прямо перед собой ее полные любви глаза… И вдруг она вся вошла в него. Да, она вся проникла в его душу… Она уже в нем, и он ее не видит, а чувствует уже в себе. «Что со мной!» – воскликнул он, пораженный.

«Это не сон, это наяву!» – пронеслось в его сознании.

И он почувствовал необыкновенное в себе спокойствие – спокойствие во всем существе своем. Сердце перестало волноваться. Уверенность счастья, которое должно наступить, разлилась в нем. «Не бойся, сын мой! Все испытания пройдут», – говорил ему тихий голос, и он узнал этот дорогой ему голос – это был голос его матери.

Но вот голос умолк… Василий Алексеевич оглянулся вокруг себя. Земная жизнь, жизнь земных впечатлений, начала входить в свои права. Он увидал, что в комнате было светло. На дворе медленно падал первый снег.

В комнату вошел слуга его отца Егор:

– Барин вас сейчас к себе требуют.

– Господи, ужели чудо будет?!.. – мелькнуло в голове Василия Алексеевича.

Он побежал к отцу. Войдя к нему, он увидал отца сидящим на диване прямо против двери.

– Василий! – встретил его отец. – Я эту ночь не мог сомкнуть глаз… Ты сводишь меня с ума!.. Я не знаю, что это… какие силы помогают тебе, но ты переломил меня! Я не хочу тебя терять. Иди, Василий, женись на Ордынцевой… Я благословляю тебя на этот брак. Но слушай, сын! – сказал старик, вставая с дивана, чуть не крича на молодого Сухорукова. – Женись скорее!.. Устрой сейчас же свою свадьбу. Устрой ее в нашей церкви, в Горках… где хочешь… Только спеши с твоей этой женитьбой. Пройдет время, и я за себя не ручаюсь, я опять передумаю… опять начну все рвать. Поезжай к невесте, уговори ее сейчас же ехать с тобой в церковь, уговори на это ее мать.