Полная версия
Эволюция сознания
В этой части книги мы обсудим, как ранние поведенческие программы, возникшие для обеспечения быстроты действий и выживания, впоследствии оказались задействованы в вынесении суждений. Именно из-за этого мы сходным образом рассуждаем о войне и о браке; оцениваем незначительные перепады яркости так же, как грандиозные изменения в правительственных расходах, и именно поэтому миллионы людей из-за одного террористического акта перестраивают свои планы и отменяют путешествия, не подозревая, что ежедневно в Америке от легкого огнестрельного оружия гибнет больше людей, чем погибло в общей сложности от руки террористов. Всё тот же старый добрый мозг, СДМ.
В четвертой части мы рассмотрим, как в ходе эволюции в мозге сложились специализированные центры действия. Кора головного мозга разделилась на два полушария, каждое – со своей специализацией и со своим образом мысли. Однако специализация заходит значительно дальше. Многие психические функции, судя по всему, реализуются независимо от сознания, и в результате, к примеру, что-то внутри нас решает, что пора пошевелить одной из конечностей, задолго до того, как об этом узнает сознание. Похоже, что сознание выполняет преимущественно негативные функции: например, отстраняет один из механизмов-«простаков» от действия.
Следующая часть затрагивает вопрос об опыте и о том, как психика его получает. Судя по всему, в эволюции у нас сложилось два типовых способа постижения мира: один связан со сбором информации, другой – с её интерпретацией. Поэтому за воспоминаниями, сновидениями и воображением стоит один и тот же механизм: психика использует одни и те же способы интерпретации вне зависимости от того, видим ли мы сон, вспоминаем ли раннее детство или представляем себе новый дом. То, что мы считаем воспоминаниями, – такая же иллюзия, как и наши сны. И даже, как это ни удивительно, то, что вы сейчас видите перед собой.
Человечество отличается изрядной широтой в плане возможных мест обитания, но не отличается глубиной в способах действия: они везде одни и те же. И всё это из-за удивительной широты и недостатка глубины нашей психики. Эта часть книги, а по большому счету, и книга целом посвящена миру как фантазии и тем фантазерам, которые его населяют.
Шестая часть посвящена нашему «Я» – этой небольшой и изолированной части психики, которую иногда втягивает в игру сознание, но по преимуществу в качестве запасного игрока. На протяжении этого раздела книги читатель попытается отыскать в нашей истории, биологии и эволюции указания и подсказки, которые могли бы оказаться нам полезны. Цель этой части – показать, как более высокоуровневые программы задействуются к месту и не к месту. Так любовь, которой мы ищем, подталкивает нас к обожествлению, накладывает отпечаток на наш разум. Иногда это полезно, но иногда и опасно.
Чтобы показать, как мы применяем один и тот же механизм, чтобы совладать с самыми разными ситуациями, я использую термин «локальный процесс». Процессы меняются местами так и этак: то один возьмет в сознании верх, то другой, то третий. Стоит запустить «локальный процесс» для достижения определенной цели, и он работает так, как если бы занимал это место всегда, но потом отходит в сторону, и на смену ему приходит другой «исполнитель» со своей собственной памятью, приоритетами и планами. «Мы» же, наше сознательное Я, редко замечаем, что произошло.
Это одна из причин, по которой мы действуем не так, как хочется «нам» самим. Поскольку «локальные процессы» меняются, «мы» никогда не бываем одним и тем же человеком, одним и тем же «Я». Большинство из нас верят, что в разные моменты времени и в разных жизненных ситуациях остаются одним и тем же человеком, но это не более чем иллюзия, обусловленная строением мозга. Само наше «Я» – всего лишь один из «простаков» со своими ограниченными задачами.
В седьмой части рассматривается вопрос о том, как мы можем управлять своей психикой, переориентировать её, если уж она столь эффективно подогнана эволюцией под окружающий мир. В каком-то смысле это даже легче, чем может показаться, поскольку психика содержит множество разнообразных способов приспособления, которые только и ждут «пробуждения» – со стороны детских ли переживаний, обучения ли, а может, информации из окружающей среды.
Психика такова, потому что таков мир. Сложившиеся в ходе эволюции механизмы организуют психику таким образом, чтобы она хорошо сочеталась с миром. Древние способы приспособления работают лишь тогда, когда мир стабилен. Но именно стабильности недостает нашему современному миру. Мир, к жизни в котором мы приспособлены, навсегда ушел.
Жизнь в современном городе с современными средствами массовой коммуникации, образованием, информационной средой и постоянными разъездами такова, что наши древние способы приспособления находятся в противоречии с потребностями современного мира. И в то время как мы слишком хорошо готовы к решению некоторых конфликтов – например, связанных с размножением, мы не представляем себе мира, населенного миллиардами жителей. Разве могли мы подумать, что наш транспорт, системы охлаждения и деятельность по утилизации отходов проделают дыру в озоновом слое планеты?
Механизмы, посредством которых мы выносим суждения о простых событиях, – те же самые, что стоят за суждениями о событиях сложных. И строение нашей психики ограничивает нас в том плане, что психика лучше работает в неизменном, стабильном мире. Катастрофы заставляют нас волноваться и ошеломляют, и в результате как наши личные, так и общественные «меры» становятся следствием не рационального анализа, а острой реакции на катастрофу. Так, «непредвиденный» разлив нефти на Аляске неожиданно заставил весь мир обратить внимание на то, что мы творим с окружающей средой. Однако ученые в один голос предупреждали, что следует ожидать именно такого разлива нефти. Каких еще более страшных катастроф мы будем дожидаться, чтобы начать действовать? Ядерной войны?
Чтобы выйти из затруднительного положения, в которое мы попали, нужна не дополнительная информация, не критическое мышление и не железная логика. Это проблема адаптации, а не рациональности. У нас огромный потенциал, мы можем измениться, надо только взглянуть в правильном направлении, обратиться к другим приспособительным возможностям нашей психики.
В последней части книги речь идет о том, что если в свое время человечество сделало рывок от биологической эволюции к эволюции нервной системы, а затем и к культурной эволюции, то теперь настала пора эволюции сознания. И здесь у нас появляются неожиданные союзники: современная духовность и современная наука. Нам нужна новая этика, говорят одни; новая религия, подхватывают другие. Эта новая точка зрения должна стать для каждого из нас областью нашей компетенции, а не просто тем, что можно узнать из воскресной мессы. Мы уже больше не дикари с узким кругозором, теперь нам к лицу воззрения, которые раньше были ограничены элитой: мы должны прийти к истинно современному способу согласования научного и духовного. Я верю, что это возможно, ибо обе эти области, если взглянуть на них под верным углом, касаются одного и того же – человека.
Разве мы хотим жить в мире с пятнадцатимиллиарным населением, если 75% этого населения будут голодать? Разве хотим жить в мире, где у бандитов будет ядерное оружие? Разве нам нравится мир, где люди понятия не имеют, как работает их психика, не в курсе важнейших новых данных о жизни, об их собственной природе, об обществе, в котором они живут, и о судьбе нашей планеты?
Настала эпоха изменения мировоззрения, и либо мы возьмем эволюцию в собственные руки, либо дела у нас пойдут хуже, чем можно себе вообразить. Биологическая эволюция без эволюции сознания ушла в прошлое. И дело не в том, что не знающий истории обречен повторять ошибки прошлого: наша собственная история перестала быть предпосылкой нашего будущего. Такой предпосылкой должно стать понимание того, кто мы такие и как нам заново приспособиться к жизни. А средоточием и основным вопросом будущего станет психика.
Однако начнем с прошлого.
II
Взгляд в перспективе: биологическая эволюция психики
Кульман Господень
Психика и ее творец
Изучать метафизику так, как пытались изучать её прежде, столь же бессмысленно, как ломать голову над астрономией, не зная механики… Опыт подсказывает, что проблему души не решить без штурма крепости, где она обосновалась: душа – это функция тела… Чтобы начать анализ, нам нужен устойчивый фундамент.
Чарльз Дарвин, «Записные книжки»Как правило, мы принимаем во внимание лишь ограниченный набор потенциальных ответов на вопрос, почему в психике происходит то, что происходит: это конфликты между нашими родителями, любовь, вдохновенный учитель географии, увлекший нас океанографическими исследованиями, изучение английского языка, а не голландского и не санскрита. А может быть, дело в том, что наше общество поощряет разные модели поведения для мужчин и для женщин. Обществознание и история расширяют этот список, включая в него еще и влияние общества: законодательства, формы правления, стиля жизни, отношения к вопросам пола, кулинарии, жилья, языка. А где бы мы сейчас были без математики, Великой хартии вольностей, войны за независимость США, Гутенберга, Кеплера, Коперника, без всей нашей современной физики и медицины?
Вне всякого сомнения, цивилизация – формообразующий принцип нашей жизни: мы едим то, что производит пищевая промышленность, носим готовую одежду, приобщаемся посредством книг к вековой мудрости или просто идем в кино. Мы мгновенно устанавливаем связь с собеседниками по всему миру – и более того, современные технологии позволили нам увидеть Юпитер и космос за его пределами.
Язык, семья и культура направляют нашу мысль вполне определенным образом. Как-то раз, когда я выступал во Франции с рядом докладов о природе психики и мозга, одна женщина, из числа исследователей мозга, поинтересовалась, как я провожу анализ психики, не отталкиваясь от категории презрения. Другой слушатель отметил, что во французском языке вообще нет слова «сознание», и еще недоумевал, зачем нужно такое слово. За 25 лет выступлений перед англоязычными аудиториями я не сталкивался ни с чем подобным: презрение в англоязычной культуре редко когда обсуждается в числе основных человеческих качеств.
Нам трудно понять и малайский амок, признанное обществом состояние, в котором человек в течение некоторого времени ведет себя как безумец, а потом успокаивается. Мы бы предложили такому человеку выпить лития. Индийский культ священной коровы представляется нам верхом иррациональности, а между тем антрополог Марвин Харрис в своей замечательной книге «Коровы, войны и ведьмы»3 объясняет его местом коровы в индийской экосистеме. Крестьяне не едят коров и «иррационально» обесценивают мясо, однако употребление мяса этих животных в пищу лишило бы бедняков топлива, в качестве которого используется навоз, и помощников в возделывании земли, куда более значимом, чем возможность есть мясо.
Французов – тут даже не надо быть особенным знатоком их склонностей – постоянно мучают crise de foie – «печеночные приступы», угрожающие жизни. Если даже алкоголизм – заболевание эндемическое, очевидно, что для французов печень совсем не то же самое, что для нас. Точно так же восточные точки иглоукалывания не совпадают с представлениями о каналах воздействия на тело, сложившимися в западной цивилизации.
Но несмотря на всю важность культуры, семьи и образования, я хочу сделать шаг назад и обратиться к иным временным рамкам, не краткосрочным и даже не вполне историческим: а именно, взглянуть на психику чуть ли не с геологической точки зрения. Эта точка зрения позволяет увидеть всё иначе: так ускоренное кино, показывающее смену времен года, меняет наши представления о росте и развитии. Мозг и психика формировались вместе с остальным телом в масштабах геологического времени, в ходе миллионов лет.
Накопленные к настоящему моменту сведения, касающиеся человеческой эволюции, биологии, мозга, сознания и познания, должны изменить наши представления о нашей собственной истории. Современные люди, даже весьма продвинутые особы мужского и женского пола, которые играют на бирже, ходят в театр, ежедневно ездят на работу, собирают компьютеры и решают с их помощью разнообразные задачи, в биологическом плане остановились в своем развитии задолго до того, как современный мир можно было хотя бы помыслить. Наш мозг достиг своего нынешнего состояния за долгие тысячелетия до аграрной революции, которую датируют примерно одиннадцатью тысячами лет.
Наше тело и нервная система сложились на еще более древней основе. Ежедневно мы пускаем в ход программы нервной системы, которые появились у первых зверей, а эти программы, в свою очередь, основываются на нервных механизмах, сложившихся в эволюции задолго до появления позвоночных.
Большая часть нашей истории ныне записана в толстых томах, хранящихся в библиотеках; не найти её ни в красочных изданиях, посвященных смене правящих династий в странах Средиземноморья, ни в книгах по развитию перспективы в западной живописи. Если нам и нужно увидеть что-то в перспективе, то нашу собственную историю: вся документированная история человечества покрывает от силы одну миллионную долю истории Земли.
Но, возможно, за один раз столько попросту не окинуть взглядом, а кроме того, в течение миллиарда лет изменения шли крайне медленно, и не так уж многое из произошедшего повлияло впоследствии на строение нашего организма. Поэтому ограничим наше рассмотрение последней десятой долей процента того времени, в течение которого на Земле существует жизнь. Ведь даже если мы не будем выходить за пределы этих последних пяти миллионов лет, нам удастся охватить взором значительно больше обычного.
Если бы у нас был книжный шкаф, заполненный материалами по истории Земли, то история человека была бы представлена в нем разве что небольшой брошюркой.
До этого времени не было ни коров, ни коз, ни оленей – один лишь общий предок. А что касается человечества, то вся наша история, которую мы столь усердно задокументировали и теперь заучиваем, свод достижений цивилизованного (и нецивилизованного!) человечества со времен Египта составляет меньше двух десятитысячных времени, минувшего с той поры, когда появились наши первые предки.
За эти 99,98 % времени, прошедших с начала новейшей эпохи, человеческий мозг в ходе эволюционного развития достиг нынешнего состояния задолго до пещерной живописи, до одомашнивания первых животных, до начала земледелия, до постройки пирамид. Те древние кочевники и пещерные живописцы по сути были нами: их мозг был нашим мозгом, и беспрецедентных размеров кора мозга наших далеких предков была не менее внушительна, чем у нас. Чувствительность их зрительной системы, точность и тонкость движений при выполнении рисунков не отличались от наших. И психика тоже не отличалась.
Наша истинная история «записана» в нашей крови, в нашей костной ткани, в строении нашей нервной системы – записана задолго до того, как человек изобрел письменность.
Начатки психики можно увидеть в потрясающем многообразии форм приспособления (изменений в поведении животного, способствующих его жизни в мире) бесчисленных живых существ, борющихся за выживание на планете Земля. В прежние времена обычным делом было пытаться изучать психику без внимания к её истории, однако Дарвин очень точно подметил, что в этом случае мы упускаем из виду лежащие в её основе механизмы. И теперь нам нужно взглянуть на психику в перспективе. И обратиться при этом в её рассмотрении к явлениям и событиям совсем иного рода, нежели личная история, жизненные травмы или культура.
Наш привычный взгляд на мир кардинально изменился в результате нескольких важных современных открытий, хотя преодолеть его порой трудно. Ежедневно миллиарды землян видят, что Солнце вращается вокруг Земли. И тем не менее это не так.
Нам кажется столь же очевидным, что настолько сложные биологические системы, как растения и животные, не могли бы возникнуть без замысла некого Всевышнего Творца. Пищеварительная система извлекает из необработанной пищи именно те питательные вещества, которые нужны телу; глаз выделяет из спектра электромагнитного излучения несколько длин волн и преобразует их в зрение; хитроумная механика локомоции позволяет осуществлять целенаправленные движения; тонко откалиброванные косточки среднего уха усиливают слабые вибрации воздуха так, что специализированные клетки в коре распознают их как звук. Так много составных частей, и все столь тщательно, столь замечательно подогнаны друг к другу!
Британский теолог, архидиакон Уильям Пейли, в книге «Естественное богословие или Свидетельства о существовании и атрибутах Божества, почерпнутые из явлений природы» (1802) выдвинул наиболее действенный аргумент в пользу существования разумного Всевышнего Творца, понимавшего, что он делает:
Предположим, что я, пересекая вересковую пустошь, ушиб ногу о камень; если бы меня спросили, откуда этот камень там взялся, я бы, пожалуй, ответил, что, насколько мне известно, он был тут всегда; и показать нелепость этого ответа было бы, полагаю, не так уж просто. Но допустим, что я нашел на земле часы и задался вопросом, откуда взялись эти часы. Едва ли мне пришел бы в голову ответ, который я дал прежде: что, насколько мне известно, часы были здесь всегда.
Отметив эту разницу между природными объектами и часами, архидиакон Пейли продолжает: наткнувшись на часы и даже не зная, что это такое, мы всё равно подумали бы, что «часы должен был кто-то сделать: где-то и когда-то должен был существовать механик, создавший их с целью, которой они ныне отвечают, понимающий, как они устроены, и придумавший, как их использовать». Часы не могут возникнуть случайно: в часах старой конструкции шестеренки приводят в движение стрелки, скользящие по циферблату. И если смотреть только на цифры, то ничего не поймешь, но в целом механизм выглядит вполне осмысленно, если понимать его цель.
Вскройте животное, говорит Пейли, – и то, что вы обнаружите, будет большое похоже на часы, чем на камень. Об устройстве глаза он пишет: «Доказательство того, что глаз создан для зрения, в точности совпадает с доказательством того, что телескоп создан, чтобы ему содействовать». А человеческий организм несравненно сложнее любого телескопа. «У всякого творения должен быть творец. А у творца должно быть имя. И имя ему – Бог», – писал Пейли в 1802 году.
Эта модель «творца как живого существа» наиболее часто используется нами при постижении окружающего мира: у любого действия должна быть цель. Вплоть до Дарвина от нее отталкивалось в изучении природы и большинство биологов. Да и мы до сих пор верим, что появлению души предшествовал Замысел, возникший в Чьей-то душе.
Согласно Пейли, человек получился у Творца неизменной машиной, вроде часов. Но сейчас понятно, что машина эта сама наделена способностью к творчеству, что в ней заложена некоторая случайность, как в компьютере, созданном одним из гуру Силиконовой долины: параллельный процессор, обучаемая нейронная сеть, суть – не в элементах, а в связях между ними.
Предположим, что мы, как некогда Пейли, нашли на пустоши не камень, не часы, а компьютер. Поверим ли мы, что он оказался там случайно? Ха! А ведь в нынешнем мире аргумент Пейли переродился в идею, что психика подобна компьютеру. Гоминид, гоминоид, гоминерд4.
Без сомнения, психику можно уподобить компьютеру: она работает в двоичном коде, обрабатывает информацию, наделена системами ввода и вывода, последовательными и параллельными интерфейсами, стохастическими и фиксированными связями. Мы высчитываем расстояние до объекта, его наиболее вероятную форму, посредством вычислений устанавливаем тождество красного цвета помидоров при дневном освещении с помидорами в салате во время обеда при свечах, хотя во втором случае красный цвет может казаться чернее, чем книжная обложка черного цвета при свете дня. Но из того, что психика осуществляет подсчеты, совсем не следует, что она и является не более чем счетной машиной – пусть даже самой совершенной, вроде компьютера. Скажем, автомобиль предназначен для путешествий. И оснащен несколькими компьютерами (вплоть до тридцати шести, которые независимо друг от друга анализируют моменты переключения передач в разных программах, состав горючей смеси с целью его оптимизации и уменьшения расхода топлива, техническое состояние машины). И всё-таки автомобиль – это не компьютер. Куда его владелец решит поехать субботним вечером, не следует ни из состава горючей смеси, ни из графика техобслуживания.
На самом деле, в донаучном наблюдении – например, за положением Земли относительно Солнца – аргумент Творца выглядит убедительным, даже самоочевидным. Столь замысловатое устройство, как глаз, в действительности намного сложнее, чем мог вообразить себе Пейли: глаз содержит сотни миллионов рецепторов и еще больше сложных взаимосвязей. Сеть нервных связей на выходе из сетчатки сложна настолько, что до сих пор не поддается полному описанию, несмотря на тысячи электрофизиологических исследований. Зрительный тракт – нерв, выходящий из глаза, – потрясающе организован, потрясающе спроектирован, казалось бы, для того, чтобы выполнять свою основную задачу, верша тщательно обдуманный путь в мозг и проходя через различные его ядра, где обрабатываются отдельные свойства объектов внешнего мира – например, цвет и форма.
Сложность и приверженность цели не могут не вызывать доверия к идее о том, что жизнь создана с определенной целью кем-то или чем-то, понимающим, что оно делает. Даже если признать, что некоторые животные действуют рефлекторно, вне всякого сомнения, удивительные способности, присущие человеческой природе, доказывают, что их замыслил и создал Творец, причем с определенной целью. Трудно смириться с мыслью, что этот наиболее сложный и затейливый инструмент – порождение слепого случая, бессистемного приспособления и просто случайности.
Как работает эволюция: первые открытия и начало новой эры
Как объяснить – ну, или хотя бы убедительно описать – откуда пошла психика? И в самом деле. Трудно понять, с чего начать, так что рассмотрим для начала наши первобытные истоки. Центральные события революции в биологических науках девятнадцатого столетия возвращают нас не в лабораторию и не к страницам математических формул, а в Даун-Хаус, изящный особняк в Суссексе, где сорок лет прожил Чарльз Дарвин (1809—1882).
Дарвин был хронически болен, слишком болен для того, чтобы выносить тяготы жизни в Лондоне, не говоря уже о научных баталиях, и потому прожил самые продуктивные десятилетия своей жизни в уединении, наблюдая и размышляя. Возможно, именно это уединение и позволило ему увидеть очевидное. А может быть, дело было в эпохе, когда он занялся естественнонаучными изысканиями, и в накопленных к тому времени знаниях. Или просто в его собственном гении.
До Дарвина очень многие, если не все биологи на вопрос «Почему все создания ведут себя так, как если бы были предназначены для определенной цели?» отвечали примерно следующее: «Бог создал все виды живых существ безупречными, и со времен Творения эти виды не менялись». Любое живое существо рассматривалось как сотворенное отдельно от всех остальных, причем сотворенное для того, чтобы занять вполне определенное, фиксированное место в мире. Следовательно, люди были всегда, и других предков, кроме людей, у них не было; точно так же гориллы могли произойти только от горилл, а ленивцы – только от ленивцев. Мир этот, населенный великим множеством живых существ, никогда не менялся. Конечно, палеонтологическая летопись велась и тогда, но не для того чтобы показать поступательное развитие живой природы, а чтобы отделить останки существовавших видов.
Однако в XVIII—XIX в. археологи начали находить ископаемые останки созданий, похожих на нас, но, судя по всему, уже переставших существовать. У одного голова была похожа одновременно и на человеческую, и на обезьянью; у другого кости ног свидетельствовали о прямохождении, как у современного человека, но форма черепа была скорее как у шимпанзе. Ученых эти находки весьма озадачили.
И тогда подавляющее большинство биологов обратилось к теории катастроф. Вместо того чтобы предположить, что виды эволюционировали один из другого, а окаменелости были останками вымерших существ, биологи решили, что Бог создавал мир не один, а несколько раз. И палеонтологическая летопись – история этих отдельных творений. (Упрощенный вариант этой гипотезы – ядро современного креационизма.) Однако трудно поверить, что Господь столько раз передумывал. Если Он наделен высшим разумом, то зачем терять время, проходя через все эти многочисленные пробы и ошибки? Это не вяжется ни с идеей Бога, ни с палеонтологическими летописями.