Переплывшие океан

Я забрасываю ногу на плоскую вершину, чтобы, перекатившись в пыли, выброситься на безопасность. Еще две секунды я буду лежать с моей грудью, вздымающейся вверх-вниз-вверх, пока не поползу на коленях к краю, где за локти, волосы, ткань пижам буду вытягивать девочек на плато. Без сил и дыхания мы не можем подняться на ноги и лежим на спинах. Ноги и руки распластаны по сторонам, все, что я вижу, это черное небо.

С нами на вершину забрались еще трое. Они не были из команды, я поняла это по их мягкому, как суфле, телу. Это была семья. Полный отец в очках, капающих на его щеки, в расстегнутой рубашке, обнажающей глубокую рану на его животе. Вся ткань была пропитана водой и кровью. Он прижимался к женщине и своей дочери, и вместе они казались маленьким, сплоченным комком. Девочка была не многим младше нас, и глядя на своего отца, теряющего сознание, она без слез и истерик лишь вздрагивала от холода сырой одежды.

Вот он – мнимый островок тишины. Я оперлась на свои руки и заставила себя увидеть происходящее. До уровня нашей вершины вырос огонь, все выше поднималась вода. Дорогу к холму поглотила красно-синяя смесь горячей плазмы и ледяной влаги. Исчезло подножье.

Я вдруг с ужасом поняла, что тонет наш остров. Тонет быстро.

Та семья поняла это раньше нас, и теперь, смирившись со смертью среди убийственно красивого шторма, они сказали последнее слово, склонили головы друг к другу и обвили руками холодные спины. Но девочки не хотели умирать. Я видела в их глазах страх смерти и – если б имела парящий в воздухе третий глаз – разглядела бы страх на своем лице. Нам хотелось жить! Растущая вода отбирала у нас все дороги к нашим мечтам, к концу страданий и новой жизни. Она заслоняла выходы к домам и местам без наставников и болезненных тренировок. Она пожирала будущие пути – но постойте!

Она и есть путь.

39.

Да, так случилось, что корнем моего дерева стал страх смерти. Я узнал это только вчера. А годы назад я просил с прикрытыми глазами, стоя перед иконами, если они имелись, или лежа на простынях, о спасении своих близких. Я не думал о собственном конце, лишь о потере других. И это был мой страх, и от него я защищался.

Но так ли было страшно за других? Я долго думал, пока кто-то не пустил в мою голову осознание: на самом деле, я боялся за себя. Меня сотрясал шанс исчезнуть. С потерей, сквозь боль и тяжесть, я смог бы справиться. Но здесь – неясность.

Я слышал, боятся смерти многие. И лишь единицы принимают ее с легким сердцем. Но мне не хватило храбрости ее принять. Тогда я решил: я никогда не умру. Все это, конечно, было спрятано за возвышенной теорией о мире большом и мире низком, ложном и настоящем. Я никогда не умру! А значит, можно жить спокойно, не опасаясь, а предвкушая. Я никогда не умру, потому что я бессмертен. Откуда я это взял? Я чувствую это, и теперь я в это верю. Я ухватился за свое бессмертие и не отпускал. Но были последствия.

Лишив себя человеческого свойства, я вычеркнул свое имя из рода людского и записал его в списки избранных, исключительных душ. Я был Пророком, я был выше Пророка! Я был ближе всех к Богу, и Бог говорил со мной!

Он действительно говорил, но я не понимал его. Он пытался спасти мою душу, пока чернота малодушия и эгоизма не прожгла ее в уголь. Он сажал в мой рассудок семена прозрений, единицы из них проросли. Мое безумие вело меня к остановке дыхания, но чудом в глотку залетал воздух.

Я выдумал все, говоря себе, что знания эти пришли свыше. И в вечной жизни у меня было единственное предназначение: попасть в широкий мир света, счастья и познания. Как вы поняли, я не слишком долго думал над этими тремя словами. На вопросы логики «Что это за мир? Как туда попасть? Что в нем делать?» я и вовсе закрывал глаза. Мне не нужно было никуда попадать и двигаться. Я всего лишь хотел убежать от тревоги.

Мыслями в своей выдуманной реальности, я оставался жить телом в настоящем. Один проникал в другого, и, если мне суждено было оказаться в другом мире, я должен был быть готов. Но сначала я скажу все, что знаю об этом загадочном месте:

Там нет ничего плотского, ничего физического. Нет пищи, нет сна, нет даже дыхания. Попадая туда, ты становишься бестельным существом, по сути, душой, но я помню, как представлял себя голого. Значит тело все-таки есть. Однако одежда не нужна, ты не испытываешь жар или холод. Что же есть? Есть ли люди?

Нет, их не может быть. Они принадлежат низкому миру, узкому. Это же мир божественный. Там есть природа, стихии, сила во всех ее проявлениях и множество, огромное множество света. И по этому миру можно идти, можно и бежать, но почему-то молча. И можно радоваться и восхищаться окружающему. Да, пожалуй, звучит скучновато.

Но скука – удел узкого! Удел низкого!

Я в это верил. А сейчас поражаюсь. Неужели я думал, что вечность буду гулять по лесам?

40.

Океан вырастал все больше и ближе. Когда вода полилась по траве, семья, сжавшаяся в еще более тугой шар, заныла так пронзительно, что мое жесткое сердце сжалось. Мы сняли рубашки и ступили к затопленному обрыву. Взявшись за руки, стоя в ряду, мы дали беззвучную клятву. Вместе, несмотря ни на что, плыть до конца.

Вода, нагретая пламенем, была теплой, как молоко. И погрузившись в ее горячую мягкость до колена, мы нырнули с головой вниз.

Оглушающие звуки сражения стихли, и под водой лишь глухо отдавались удары. Держа руки клином, я создавала волну своим телом, но я не могла не повернуть голову назад. Вдали медленно проносилась семья, накрытая синим одеялом, и уже врозь уплывали безжизненные тела.

Мы знали, что наступило время большого потопа. И не ступить более на прежнюю землю, не сгорев до тла. Мы знали, что учесть у нас одна – переплыть океан и найти новый берег. Но мы не смели представить, какой ценой обойдется спасение. Еще на вершине мы отпустили надежду.

Мы плыли в теплой воде, теряя себя и теряя друг друга.

Первой исчезла Сал.

Такой пронизывающий стон, словно все страдания мира были заключены в этом единственном крике. Он пробирал меня до дрожи, пройдя от ушей до самого сердца. В каждом призвуке – слышалась такая боль, что мне оставалось только сжаться и зажмурить глаза. Это было невыносимо.

Так она кричала, и мы мучались вместе с ней. И затем мы смотрели, потому что не смотреть было невозможно. Наши сухие, широко распахнутые глаза обливались не слезами, а кровью и страхом. Ужас был слишком сильным для избытка эмоций. Вместо этого белые, как мрамор, лица продолжали наблюдать, как гаснет маленькое знакомое тело в лучах уплывавшего солнца.

Это была морская трава. Точнее, морские деревья. Ещё точнее, чёрная от густоты чаща, тянущаяся мерно от дна почти до самой поверхности. Издали она казалась мне странной мутью в воде, границей иного залива в море или чем-то ещё, что не могло помешать нам плыть дальше. Но вода в тех местах была кристальной, и вскоре мы увидели тонкие пласты-щупальца, не похожие на другую растительность как минимум своими масштабами. Это было целое поле тишины, и рыбы, выстреливающим движением мчащиеся под нами, перед этой стеной меняли свой курс, разбегаясь направо и налево.

Я выдохнула и медленно пошла ко дну.

Уйдя на метр или два в глубину, я поняла, как далеко мы оказались от берега. Предела воды не существовало. Точка, парящая перед неизвестным врагом или другом, и никого. Пожалуй, вот оно – абсолютное уединение. Тогда не существовали даже девочки.

Наивно было бы думать, что в такие моменты разум наконец замолкает и человек обретает тот недосягаемый покой, о котором так мечтают несчастные обладатели большого ума. Напротив, некоторые мысли даже ускоряются. Они вырастают, несутся, кричат, но тебя с ними нет. Ты видишь их, они видят тебя, но ты погружён, а они наверху. И поэтому ты не гонишься за ними и впервые чувствуешь контроль за свой пульс. В твои вены ничто не может пустить тревогу.

И вот в воде начали растворяться частички света, и обрели форму сияющие полосы неба. Мне стало понятно, почему рыбы не осмелились вторгнуться в лес перед нами. На каждом вытянутом листе теперь переливались невероятными оттенками тончайшие нити.

Следом вытянули из жизни Валире.

Ее длинное тело были растянуто черными зарослями, берущими начало из самого земного ядра, и вскоре она сама походила на длинную водоросль. Ее длинные кудрявые волосы, не потерявшие нежность касания даже в соленой воде, растаскали хищные рыбы. Огромные лица с пустыми, стеклянными шарами вместо глаз, они не могли устоять перед дикой белизной овала ее лица, перед блеском ее растянутой кожи. Локон за локоном выдергивали острые зубы, как сорняк из земли. И повсюду шныряли лопатообразные морды, гладкие тела нежно-белого цвета, их мечущиеся хвосты, что молотом били воду вокруг.

Затем пришла очередь Нан.

Моя любовь, мой дом, мои слезы, моя сестра – ушла, отпустила стальную хватку моей руки и уносилась все дальше, дальше… Пока я не могла догнать ее, но я плыла, гребла немеющими костями, резала толщу, гналась за ней. Мне казалось, еще чуть-чуть, и я дотянусь до нее. В моей протянутой руке до конца горела надежда. Но течение уносило ее дальше, запах, кожа, и тепло вокруг нее – я знала его наизусть – расплывалось и растворялось в белый морской туман. Глаза! Я вырву вас, как только доплыву до берега! Глаза развидели ее.

Нан, все страдания, что ты причинила мне за нашу долгую связь, не сравнятся с той болью, когда я отпустила тебя, когда взгляд твой прикрыла вода. Нан, последнее касание твоей ладони, и твою спину откинула назад непомерная сила. Нан, ты была последним, что у меня осталось. Теперь у меня нет ничего.

Я плыла в горячем молоке, и с каждым днем оно бурлило и вспенивалось все выше. Но на другой стороне сгоревших обрывков неба вставало кольцо луны, и его золото нагрело воду еще сильнее. Она выливалась мне в рот, и я захлебывалась обжигающей жидкостью. Но луна росла и толстела, пустое кольцо обрастало полным, залитым телом, и свет растопил черные тучи, и те полились на белую молочную пену. И еще ярче засветила луна на безоблачном небе, и от того ночного тепла выкипело все море, сварило самого себя, испарилось в белую гущу из капель воды, огня, Сал, Нан и Валире, из разбитых людей скалы, из земли и древних времен, из мыслей и прошлых дней, что слепили мою заблудшую душу.

И я задыхалась в избытке существования, парившего вокруг меня, и лежала на влажном дне, иссыхающем постепенно, и через землю под моим телом утекали последние следы памяти. Солнце возмужало и вернуло свой желтый круг, теперь оно жжет неумолимо, усиливая Луну, и белый пар поднимается выше. Он парит в метре от меня. Меня? Кто теперь я? Но я встану, кем бы я не была, и уже пешком, сморщенная, как кончики пальцев в ванной, буду идти, пока не достигну нового берега. Но еще не дойдя до него, новые дни начались.

И позади уже начинала расти трава, заметая следы прошлых жертв и борьбы, но я смотрела вперед, сквозь открывающийся пар, и впереди видела землю. И к земле я шла уже по плотной, густой земле, и по обе стороны уже тянулись хребтами деревья. И море, парившее теперь наверху, и дно его, ставшее редким лесом, на 7 день протянули мне под ноги камень, и я ступила на край земли.

Так перешла я море, и криком встретили меня птицы.

41.

Деревню я выбрал не просто так. Я вспоминаю – нет, она была выбрана для меня. Маленькое поселение в самом широком горле реки – там, где она впадала в море – я наметил как отправной пункт. Место, где все начнется. Что ж, так и произошло.

Я долго изучал науку выживания без людей и удобств, на всякий случай, конечно. В идеальных планах меня бы держала собственная вера, она бы давала силы идти вперед. Но зерна рассудка из головы никто не выбрасывал, и инстинкт спасения не прекращал тлеть. Книги о заурядных лесниках и первых поселенцах, о коренных народах и отчаянных подростков скапливались под моим столом, где их никто не мог увидеть. Все это была большая тайна. Книги должны были дать опору, если что-то пойдет не так. Но ведь это невозможно?

Меня интересовали все мельчайшие подробности: можно ли прожить на ягодах? На каких? Как научиться древневосточному дыханию Огня, которое одной строкой упоминалось в безымянной книге и должно было согреть меня ночью? Где взять воду? Можно ли пить морскую? Как развести огонь?

И самое главное – как сделать так, чтобы вода не попадала в уши без всяких беруш? Ведь это так неприятно, когда она все же попадает! И потом мне обязательно нужно выползти на берег, прыгать на одной ноге и трясти бешено головой, пока я не сдамся или не почувствую блаженное движение влаги наружу. Я для этого всегда носил беруши, но ведь я должен был уйти совершенно голым!

Но одежду я все же взял, поддался слабости и страху замерзнуть. Мне часто было холодно, и я так и не научился создавать тепло под кожей, как просветленные мудрецы из энциклопедий. Мне приходилось искать его, прижиматься к горячему и кутаться, кутаться, кутаться. Я также вооружился древними и не очень знаниями, ножом, компасом, веревкой и сетью от насекомых, и на дымчатой заре покинул свою семью. Первые шаги были самыми трудными: все откликалось приятными воспоминаниями, из каждого дома дышало теплым, уютным сном, в котором всегда хотелось остаться подольше в субботнее утро. Необычно красивым казался сам город, ежедневно утопающий в слякоти и грязи. Расчистилось и небо над ним – розовое, как щеки в морозе.

Повсюду летали вейбы. Они пели так нежно, так чисто и высоко, как никогда не споют птицы. Они заманивали в каждый уголок и каждый гектар газона, они кричали из деревьев, чьи ветки я знал хорошо. Они смеялись на мельчайших листочках, что царапают небо, дразнили меня, так любившего доползать до самой вершины. Я посмотрел на иву, мимо которой проходил каждый день, а она взяла двумя руками мою голову и держала ее, не давая уйти. Не отпускало, и я должен был смотреть назад, в старые дни, должен был слушать старые звуки. Но у меня еще были мои глаза, и я закрыл их, чтобы оказаться в моей темноте, где рисовал другой мир и другого себя. Ей пришлось опустить свои руки. Я тряхнул головой. Как же я был уверен.

Еще горели пустые улицы, и фонари, так ненавистные мной за отвратительный желчный свет, в те минуты между ночью и утром казались неожиданно домашними, как настольная лампа у свежезаправленной кровати.

И никуда не могло деться это чувство долга – запомнить место, что покидаешь навсегда. Посмотреть на него еще раз долго и тщательно, попрощаться. Я шел медленно, останавливаясь у случайных окон и заглядывая внутрь. Внутри было хорошо. Там дремал обособленный уголок теплой жизни, там была белая тюль и плотные шторы. Карниз, за который я держался, впивался в ладони, и мне пришлось отпустить его вместе с окном.

Я ударил себя по щекам: вспомнить! Для чего я покидаю все это? Впереди нечто большее!

И я двигался дальше, прочь из города к условной границе. И каждый шаг давался с трудом, пока не была пройдена эта условность: я никогда не был так далеко от дома. Впереди уже не было ни одного барака, ни одного деревянного столба с проводами. Начинался лес, сгущающийся в сплошное поле стволов, снова редеющее и покрывающееся смрадом топких болот. Но именно к ним я держал путь. Там, через сырую хлюпающую почву лежал путь к междуречью, обведенному на всех моих картах. Две реки – одна текла с плодородного запада, другая с обветренного востока – сливались в одну, чтобы встретиться с морем. Карта вела до слияния, дальше вела река.

Идти предстояло три дня, ночью я останавливался. Настал момент жить по-новому, без сна, и мне предстояло проводить долгие темные часы в своих мыслях, или соединяясь с высшим светом? Но идти по отсутствию человеческих следов оказалось сложнее. Постоянно работали ноги, высоко задирались колени и выжимали по капле пота из моей шеи. Я смотрел на свой компас и держал путь на абсолютный север.

В первый день я прошел не больше 10 километров, когда повалился у поваленного дерева, глубоко дыша. Тело ныло, мысли не отпускали. Я решил остановиться и провести ночь у журчащего ручья. Целую ночь! Я не хотел спать, и внутри еще теснились силы, но я боялся провести еще полсуток с самим собой. Мои мысли с наступлением темноты выедали меня, и все сложнее становилось думать о моем мире, чистейшем свете и широкой судьбе. Все же я лег, уперев голову в гнилое бревно, и не давал глазам закрыться. Тогда передо мной возникла моя мать.

В нашей семье было непринято говорить о любви и сопутствующих эмоциях. Неуместными казались разговоры, и ценилась чистота места и звука. Ценилось молчание. Моя мама казалась мне самой таинственной женщиной, и я никогда не знал, что творилось у нее в голове. Однажды она застала меня в ванной, стоящего перед зеркалом и повторяющего вполголоса проклятия в ее сторону. Мне было 8 лет, и грубые слова помогали мне успокоиться. На маму это произвело впечатление, но какое – я не знал. Я повторюсь: я ничего не знал о ней.

Но я любил ее, люблю и сейчас, не зная, где она. Люблю, не зная, любила ли она меня. Воспоминания бросали меня из года в год. Они дополнялись свежими подробностями и изогнутой новизной. Мне нужно было представить ее, свою мать, полностью от головы до пяток. Мне нужно было сосчитать все пять пальцев на каждой ее стопе и кисти. Еще держа все тело в голове увидеть ее лицо. Но, нет! Чем больше смотрю, тем больше оно размывается. Ах, это мучение! Снова и снова: стопы, пять пальцев, единые целые ноги, тело и руки, ее голова. Ночь только началась. Я сбегаю в свой сон.

А ведь о ней я молился больше всего. Каждую ночь, включая эту. Я просил, чтобы при ней вечно были здоровье и счастье. Для себя я не смел просить такое. Неспокойный сон.

Вспомнить себя всего несколько недель назад, я не увижу мыслей о побеге. Я слишком любил ее, чтобы оставлять здесь. Но лишь когда все планы провалились, когда она собственными словами разбила каждое мое намерение, у меня не осталось выхода. А план был прекрасный.

Я хотел подготовить рассказ, описать, что известно лишь мне. Но слово показалось мне слишком узким, оно вбивало в заточение свободный полет моих иллюзий. Тогда я решил снять кино. О, какие кадры кружились у меня в голове! Кино – это ведь такая же жизнь, но оставшаяся позади. Она была плосковата, но могла передать и звуки, и голос, и мои видения. Снимать я должен был в лесу, я даже знал, в каком именно. В светлом и просторном лесу, где у мамы был деревянный дом, доставшийся от ее отца. Мы часто гуляли там в мае, а летом прилетали комары и гулять было невозможно. Я мог лишь убегать от них, размахивая длинными ветками, но и они не спасали от мелких дьяволят, целящихся в глаза. Иногда я упрашивал ее пойти со мной за травами или черникой – что был лишь предлог выйти на солнечную поляну и бродить, перепрыгивать ручьи, обводить руками старые корни – а она посылала меня одного, вручив ведерко, и давала мне полчаса. За это время я успевал дойти до первых ягодных кустов, но не успевал затеряться в глубине. Мы часто гуляли в мае, но последний май был 6 лет назад. И он засел в моей голове, как вечно солнечное, тихое место. Только там возникали кадры моего послания, уговаривающего ступить внутрь и заблудиться. Заблудиться, чтобы снова найтись.

На один из праздников я получил камеру. На другой – триногу. За это время у меня вырисовывалась цельная картина: вот я нагой сижу на высокой ветке, вот огромный костер, а я вокруг пляшу и прыгаю. Долго не мог решить, где будет само послание. За кадром в виде моего голоса или в тексте, бегущем внизу экрана? Но это оказалось не важно: я так и не съездил в тот лес, я так ничего и не снял.

Позднее я вернулся к тексту. Нужно было действовать решительно. Новый план: к своему дню рождения написать письмо-книгу, в которой я признаюсь во всем. Выложу начистоту все самые сокровенные мысли. Обнажу веру. Каждый день я проводил в библиотеке и писал, писал. Стиль был похож на песню, написанную сплошными певучими линиями. Главы прибавлялись, убавлялись дни до финала. Но она убила весь смысл своими словами. Все мои намеки о нашем будущем путешествии в вечность она отражала испуганными переживаниями за мое будущее. Она не понимала, почему я был так пассивен в выборе карьеры. Не понимала, почему летели вниз посещаемость и баллы. В ее голове я, наверное, был праздным юношей, которому был нужен только толчок. Но я уже летел вниз.

В один день я понял, что маму не уговорить. Она жила в своем мире, и никогда бы не стала жить в моем. Бетонной стеной упирались гордость и независимость. Я не мог сделать ее моей собственностью, забрав с собой.

Когда сон кончился, но глаза еще были закрыты, вдруг забылись последние месяцы и показалось, что глаза откроются на белую стену с тремя морскими миниатюрами, купленными мамой у одного неизвестного художника. Но они открылись в холмы из незрелой черники и долгие, однообразные столбы. Солнца не было, не было и моих миниатюр.

Следующие сутки пути давались легче, но были однообразны и долги подобно первым. Я шел уже бодрее, приноровился наступать в нужные места, не давал праздно лежать ножу. Лес менялся так медленно, что я испугался, не придется ли идти лишний день. Несмотря на все обещания питаться небесным эфиром или магией света (нет, таких понятий не было в моей вере), я вдруг начал принимать тот факт, что мне придется поесть. В моем животе желудок выскребал себя внутрь, но еды я с собой не взял. Я ускорился. Глупо было бы умирать в самом начале бессмертной жизни.

Но я опоздал лишь на пару часов. Конец леса ознаменовал подсоленный ветер. Он обогнул редеющий цвет коры и на шуршащих листьях дополз до углубления, что вытоптали мои ступни. Я понял, что дошел до конца. Я вырвался из скуки, и за минуты до этого вырвалась таинственная полоса под небом, алая, как сила. Тогда я и увидел его.

Человека, смотрящего на небо.

42.

Я хотел быть честным – я буду честным до конца.

Ровно 23 минуты назад, в 16:16 часов на моих отстающих на три минуты настенных часах, я лежал в позе трупа и пытался убедить себя, что люстра не сорвется с потолка и не придавит меня насмерть железным основанием, которым она крепится к потолку, и своими железными цветами. Я закрывал глаза, делал долгий вдох и еще длиннее выдох, но видение не уходило, и я открывал глаза проверить, что она все еще на месте. На моей левой руке несколько дней назад я начертил фразу, схожую на отрывок из священного писания, напоминавший мне, что страха больше нет. И каждый раз, когда, проходя вдоль дома, надо мной вдруг осыпалась крыша и медленно обрушались балконы, я настойчиво отводил взгляд к руке, где уже стиралась волшебная надпись, призванная меня успокоить. Но я начал привыкать к ней, и вглядываться в буквы приходилось все дольше. Постепенно она и вовсе начала отталкивать меня назад в пропасть, и я понял, что так рождается новая мания, новые ритуалы. Я стер надпись вечером в ванне, тер ее мылом, но слабый след оставался. Тогда я ногтем начал оттирать старую кожу, делая ее красной, но чистой. Возможно, стереть волшебные слова было ошибкой.

Иногда я думаю, обратимо ли все это. Не оставило ли мое прошлое на мне шрам, остающийся белым на солнце, такой гладкий, что хочется водить по нему указательным пальцем. Тогда я иду на кухню, где мою руки холодной водой. Не сушу их ничем, лишь встряхиваю лишние капли. Из шкафа достаю последний чистый стакан стекла, большой, как моя ладонь. Заливаю его водой почти до края и жадно выпиваю залпом. Вода холодит все внутри, и я чувствую, как она проходит по мне все ниже и ниже. Я вновь заливаю его, уже наполовину, и так же уверенно, но менее быстро, опустошаю стакан. Со стуком ставлю на стол, двигаюсь к большой комнате. Там меня ждет она – тихая люстра с железными цветами и потухшими лампами. Теперь мы вдвоем, и я покажу ей, что я изменился. Я изменюсь и сяду под ней. Нет, я не буду смотреть на нее, выжидая. Я брошу быстрый взгляд, какой бросают на нечто обыденное и непримечательное. Усмехнусь и начну писать в дневнике.

Надо же! А я ведь мог убить себя! Да, легко. И ведь были возможности!

Я же почти сошел с ума, кто бы мог подумать! Да только взял и не сошел. И никого не убил – ни себя, ни других. Я за свою жизнь убил лишь сотню-две насекомых и кустовую розу, о которой не смог позаботиться. Розы я люблю сильно, до безумия, люблю их запах, их лепестки на ощупь. Уважаю их слабость, их уязвимость. Вижу в них гордость, но не вижу гордыни. Они требовательны к себе, как любое великое творение, как деяние гения. Я посягнулся на сокровенное лишь раз, когда хотел укротить их дикость, их тонкую красоту. Я хотел поработить запах роз, заставить его служить мне. Поставить себя выше Их. Осенью я выкупил куст у знакомых, но не удосужился дать им новую землю. Лишь дал воды слабым, больным корням, и установил на письменном столе рядом со всеми писаниями. Как же было прекрасно писать среди роз! Отвлечься, чтобы уткнуть свой нос в мягкую плоть бутонов, втянуть все ароматы поглубже, насытиться и с кружащейся от сладости головой продолжить работу. Но они увядали под атакой слепых и безносых мошек, что пускали желтую хворь по листьям моей красоты. Я отрезал по листу, потом и по ветке. Но я не мог обезглавить ее. Четыре красные головки стояли так пусто на голых стержнях, и все это имело ужасно жалкий вид. Через пару дней они начали осыпаться, а всепожирающие мошки плодились и основались надолго в моих тетрадях, стаканах и засушенных листьях. В воскресенье я выкинул ее с балкона.