Переплывшие океан

На танцах будет много народу. Там будут почти все. Поэтому, несмотря на безразличие, которое я выкрикиваю в каждый угол, я надеваю любимый, единственный сарафан. Я люблю его цвет спокойной бирюзы, выцветший в еще более спокойную краску. Я люблю его длину чуть выше колена. Но еще больше я люблю себя в нем. В нем я красива, и от этого почти смущена.

С сумерками мы приближаемся к полю для игры в мяч, больше известное как поле публичных выступлений, унижений, драмы и, конечно, танцпол. Со всех граней его окружает четырехметровая сетка, препятствующая выпадающим наружу мячам и детям. Внутри уже скапливаются другие, не решающиеся танцевать без команды красивые атлеты. Проходят ночные минуты, и дверь на поле закрыта. Значит, все уже здесь.

Музыка меняется с плохой на невероятно плохую, но мелодии невольно захватывают в ритме. Сначала пальца слегка стучат по сарафану, не выдерживают вскоре ноги, переступают с одной на другую. Добавляется синхронность конечностей, и вот уже все мое тело – одно движущееся целое, поглощенное танцем.

Только начало, и все держатся безопасного периметра. Но Сал затягивает меня в центр, и я мысленного ей благодарна. Она держит меня за руки, водит их из стороны в сторону, все время имея такое необычное, почти пьяное лицо.

Я люблю танцевать и танцую лучше всех в этом громком загоне, но я сохраняю контроль. Я раскрываюсь в танце лишь в одиночестве. И тогда – я становлюсь музыкой в теле, физическим воплощением темпа, тональностей, пассажей и реприз. Я кружусь, закручивая партию первого голоса, и каждая новая нота отражается в пульсации моей головы. Так чувствуется истинная медитация или эйфория, которая ступеньками толкает мои стопы в воздух, где они поднимаются выше и глубже в звуки, пока не повиснет тишина финального фермато и не обрушит мое тело, как тряпичную фигуру, на землю последний аккорд.

Но здесь меня, мои звуки разворовывают, как в дни безвластия, и я лишь отражение паршивых песен в грязном, разбитом зеркале. Я прилагаю усилия, чтобы раскрыться, но вечная моя трезвость давит к строгой поверхности. Слава Богу, что рядом Сал.

Уже не так страшно притягиваться в центр движения, и мы соединяемся с Нан, Чальбим, Валире и Персиа в языческий хоровод из крепко связанных ладоней. Как здорово кружиться! Мы бежим так скоро, почти размыкаются руки, но одними пальцами мы цепляемся друг в друга и продолжаем весенний обряд.

Размыкается один край и ведет лентой по полю. Другой смотрит назад, наклонив смеющуюся голову вправо, и захватывает в плен танца угодных, каких меньшинство.

Лента растет, заглатывает новую ткань и растет вновь. Вьется, развевается, краснота и смех, пока не повалится, не распадется от усталости.

Мы вновь на скамье под сетью, скрывающей часть звездного неба. Дышим жадно, смотрим вокруг. Впереди старшая группа атлетов – юношей, чьи чрезмерно развитые физические данные компенсируют отсутствие здравого смысла. Их окружает громкий и низкий смех, толчки, не самые удачные стойки на руках, почти животное поведение.

Влечение к ним, порой открытое и совсем не скрываемое, всей нашей команды для меня тошнотворно. Оно одинаково для каждой, что смотрит на них так навязчиво, теряя последние остатки достоинства. Если ее отчаяние выливается за край, она подойдет к одному из идеально сложенных тел и попытается заговорить, но вместо слов из ее рта посыплются обрубки и обрывки фраз, до грусти нелепые, утихающие, даже не набрав громкости. Даже Сал и Нан каждый вечер пытаются втянуть меня в беседу о чьих-то глазах с синим узором, или волосах, выжженых солнцем, но оставшихся мягкими, или иных частях тела, ими обожествляемых.

Мне всегда неловко слушать это откровения. Почему-то мне верилось и верится до сих пор, что подобные подробности не должны покидать пределы защищенного храма разума. Выворачивать их наружу, показывая другим, значит быть уязвимым. Поэтому я не делюсь. Лишь наблюдаю и слушаю, не без стыда вторгаясь в чужое грязное и скомканное хранилище чувств.

Мы продолжаем смотреть, и я нахожу глазами Одейна. У него красивое лицо, оно восхищает меня, как объект высокого искусства или красочное, закатное облако. Его тело – баланс высоты и стройности – было создано, чтобы сливаться с водой и с плавной мощью пролетать дистанции. Острые черты костей дополняет мощная, но не слишком выделяющаяся мускулатура. Он смотрит чисто, невинно. Его улыбку не очерняет низкое окружение.

Каждая из моего окружения одержима Одейном. Каждая мне об этом сказала, в группе или в тайне. Каждая стала уязвимее. Но никто не узнал, что я люблю его красоту еще сильнее. Что мне нравится смотреть на его золотистые волосы и странной формы икры. Я ценю свою безопасность, свое внутреннее убежище.

Мелодии замедляются, и все делятся, рассыпаются и склеиваются в пары. Сал ускользает, Валире выхватывают у меня тоже. Остается лишь Нан, но я ее покидаю. Меня влечет к красоте, в которой я вижу нечто божественное. Я ступаю осторожно, но решительно, ведь в мою голову проникает мысль об Одейне. Сквозь мокрые спины я вижу его красивые плечи и мне хочется прикоснуться к ним, к сильным рукам и сильной спине. Наваждение среди мерцания, кружения, безмыслия.

Снизу вверх я поднимаю взгляд. Все кажется странным, предначертанным. Застывает мягкое время. Без слов – куда занесло меня туманным движением? – я нахожу себя рядом с ним. Как будто не по моей воле течет событие из одного в другое. Мы в объятии. Мелодия почти не движется. Она лишь гудит так глухо и низко, что даже среди вихря людей я слышу дребезжание своего сердца.

26.

Как найти дьявола? Ищи страх.

Поддайся страху,

И дьявол найдёт тебя.

Я часто упоминаю веру, часто говорю, что она все. Но как же быть с теми, кто не верит? – спросите вы. Однако верит почти каждый, без этого никуда. Жизнь без веры подобна танцу на лезвии – не знаешь, куда ступить, чтобы не упасть в пропасть, в то время как ступни режет острая боль. Я бывал в таких состояниях, полных бездействия, слабости, малодушия, в конце концов. Состояние, когда все прошлые, некогда нерушимые столпы оказались иллюзией, и весь мир упал крахом в облаках пыли. Ты не знаешь, кто ты такой. Не знаешь, что есть жизнь и смерть. Ты думаешь, не мертв ли ты уже? Оглядываешься вокруг и как будто видишь все впервые. Ты думаешь, зачем же были все прошлые годы ошибок? Куда они меня привели? Я не смел думать: «А что же дальше?» Ибо то, что ждало впереди, было скрыто за белой пеленой слепца. Да и будущее мало волновало меня. Я лишь пытался пережить настоящее.

И это – я знаю – чувствует каждый безверец, выброшенный на пустырь сомнения. Он с каждым утром, снова и снова, ищет смыслы всего. Потому что вера нужна. Она, как корни, держит тебя в земле и дает пережить самые крепкие ветры. И даже когда тебя рвет из стороны в сторону, тянет и ломит, ты смотришь вниз и видишь их – извилистых, древесных, впившихся из последних соков в почву. Видишь и понимаешь: надо стоять.

Вера подобна неизлечимой болезни. Она с тобой до самой смерти, если только, будучи живым, не выстрадаешь эту маленькую гибель и не найдешь новую жизнь. Но в этом трудность – мы не желаем страдать. Мы растем и стремимся под щитом веры, которые построили сами. Щит защищает нас – зачем же выбрасывать его с обрыва? Поэтому пальцы сжимают его еще крепче, становясь деревянным, затвердевая в металл. Открытость к другим взглядам опасна – она означает, что вера твоя недостаточно сильна.

Однако у каждой ложной веры есть свой конец. Она даст тебе, что нужно, и износится в тряпки. Тогда сквозь одну из дыр ты взглянешь на живое вокруг, на себя самого. Увиденное сотрясет тебя в дрожь, и от страха ты начнешь натягивать рваные тряпки на глаза, на голую кожу, пытаясь скрыться от самого себя. Но рвань распадется на части да прах, растает в черную лужицу под ногами. В нее посмотришь и увидишь истинного себя. Что с тобой? Голова, на крюк вздернутая гордыней, теперь издута в красных слезах.

Так утекла твоя вера, а с ней пошатнулся весь мир. И начнутся поиски. Тебе нужна новая вера, новые корни, а иначе твой ствол смоет с гладкой скалы на острые зубы воды. И об зубы моря он будет сломлен. Ты ищешь ее.

Какая же вера верна? Я хочу помочь тебе.

Помни:

Любая вера, основанная на страхе, является ложной. Любая вера, заставляющая тебя бояться, исходит от дьявола. Настоящая вера, полная света и жизни и счастья, – не щит. Она то, что за ним. Если вдруг ты погряз в ритуалах, молитвах, что призваны отогнать всю чернь, отрезай свои корни. Ибо истина дает смелость взглянуть тьме в глаза, смахнуть с себя последние семена страха, и пойти дальше. И так выбирают свет, и так свет проникает в тебя. В ту самую секунду, когда ты убиваешь эго, когда ты перестаешь бояться смерти.

К чему мне бояться? Я смотрю вокруг и вижу невероятный мир, подаренный мне, чтобы жить. И я благословляю себя, ведь я ступил на нужную сторону. И я поднимаю глаза, и мне кажется, что меня сейчас разорвет этот голубой цвет, эта божественная красота небес.

Когда я излечился, я заплакал. Светлыми, душевными слезами. Спокойно отпустил слёзы. И улыбался. Спустя много лет, я победил. Она ушла, тьма в моей голове. Она не уходила раньше, через выдохи, через тибетскую медитацию и встряхивания ног, она сохранялась в гипнотическом сне. А сейчас ушла, и мне стало так хорошо! Я просто стоял там, улыбался, плакал, верил, не думал. И ничего не отяжеляло мозг, ничего не неслось в него на полной скорости, ничего не врезалось в мои бедные, измученные нейроны. Облегчение. Новая жизнь, новая голова, новый я. И все это не на рассвете, не в храме, а почти ночью, в свете электрических уличных ламп, в моей комнате, похожей на вольер, окружённый хламом…

27.

Как Куцийя могла любить турниры – мне непонятно. Возможно, в них она чувствовала единственный шанс для удовлетворения своего небольшого эго. Ведь в своем гигантском для подростка теле она плыла лучше всех.

Она ждала их, как мы ждем конца этого места. Искренне радовалась, если побеждала. С упорством насиловала собственное тело, если проигрывала. Это была ее стезя. К сожалению, не моя.

Но сегодня у меня не было выбора. Проснувшись, вспомнив, кто я такая, я вспомнила также про первенство на воде и на суше. Целый день состязаний зацепились за сеть в моей голове, и не отлипали от паутины мыслей. Я думала, и чем больше, тем сильнее волновалось мое сердце, которое я ощущала в каждой артерии и каждой вене. Страх состязаний летал перед носом и прижимал к кровати. Я не хотела начинать этот день.

Стук в дверь спугнул запах малодушия, и я вышла из тепла одеяла. Я села на кровать и посмотрела вниз на свои ноги. Они были уже коричневыми. Как долго мы уже здесь?

Купальник на голом теле, шорты, очки, тряпичные кеды и я вышли в коридор с другими девочками. По лестнице левого крыла спускались кое-кто из атлетов и совсем неприметливые лица. Дверь была распахнута, так что пение птиц – как минимум трех – заставил улыбнуться с закрытым ртом еще до выхода.

День был свежий, светлый, слишком светлый, и ветренный. Идеальный день с идеальным небом. Но он начал давить, говоря: «У тебя есть все, чтобы победить. Все зависит лишь от тебя»

Цвет был снова голубой, но с мягкой мутноватой пленкой, которая бывает, когда спрятанное солнце испускает бледные полосы за черные границы вершины.

На самом деле, солнце я видела каждый день. Это было довольно необычно, ведь там, где я родилась, мы месяцами ждали ясные дни. Но когда они наступали – священное время весны – мы радовались, будто случилось второе пришествие. А здесь были и дождь, и штормы, грязные черные тучи, и грозы, гнавшиеся за нами и вспыхивающие розовым стержнем. Но утром, в обед или предзакатные секунды, оно выглядывало, пускай на мгновение, чтобы напомнить о себе.

И всегда это было нежданно. И всегда я удивленно смеялась.

Я сказала об этом девочкам, однажды, на что Лира, сдвинув лобные мышцы вместе, возразила, будто услышав нечто неуместное:

– Вчера было ужасно. Весь день было пасмурно. Еще дул ветер.

– Да, но помнишь, когда мы шли со второй тренировки, над нашим корпусом было маленькое голубое окошко? И потом, когда мы подходили уже к крыльцу, через него пролетела половина солнца.

– Я не видела.

Да, девочки не всегда замечали.

На главном стадионе уже крутили мельницы руками, тянули все сухожилия и разогревали и без того горячее тело другие. Кто-то бежал круги, кто-то не знал, что делать и копировал действия рядом стоящего. Я тоже не знала.

Начав поиски человеческого эталона, к которому я бы примкнула, я нашла Маали. Она спокойно свисала в пояснице, растягивая сухожилия ног. Но делала она это так грациозно и так чувственно, что я лишь смотрела, не двигаясь, на самое красивое существо стадиона. Маали не была ни в чьей команде. Она была сама по себе. И оттого, возможно, ее белое впалое лицо казалось еще пленительнее. Ей было все равно на всех, включая меня. И я хотела изменить это. И я изменяла. При любом случае я приползала к ней в тень, или же наблюдала издалека такую стройность и высоту, о которой не могла мечтать.

Маали – светлые волосы, почти белые, какие бывают при генетическом сбое в полинезийском роду. Маали – ей вечно холодно, как и мне, и ходит она угловато, сжавшись от встречного воздуха. Лицо столь странное, необычное, но возводимое в культ. Всю жизнь она слышит, что красива. На нее, должно быть, это оказало неизлечимое действие. Ее руки костлявы, как и костлявы ее ноги. Между ними пропасть с Невагский пролив. Маали – скрытый ум.

Мои бедра крутят круги, пока ноги доходят до ее ног. Мы приветствуем друг друга, мы вместе машем руками, вместе сгибаем правую руку в локте, прижимаем ее к спине. Сейчас она что-то скажет, я надеюсь на это, ибо мне сказать нечего. И она говорит что-то о первом забеге, и я отвечаю однословно и неуверенно. Как же невыносима тишина рядом с ней. Как же невыносима тишина со всеми, кроме моей крови. Как будто нужно вывернуть себя наизнанку, но заполнить словами каждую временную пробоину. Я чувствую себя неловко. Я хочу, чтобы мы сказали друг другу «Мы можем просто молчать, если что». Я не знаю, чего она хочет. Что она думает обо мне? Что она думает о последнем сказанном слове?

Резко!

Гудение.

Я во втором забеге, уже так скоро. Нужно заставить себя волноваться, ведь если бьется сердце, то оно качает кровь, качает энергию, бросает в ноги. Я смогу. Нужно представить: первый свисток, сначала вырваться вперед, потом не сбавлять темп, не слишком быстро, не устать. Конец – когда будет видно черту, бежать так, чтобы было больно. Бежать до горького чувства крови в горле. Чтобы не было сил пожимать другим руки.

Бегут первые, нам их жаль. Первые редко побеждают. Я с интересом вижу, как меняются их лица, как искривляются они в борьбе и усилиях, с каким напряжением, со высокой скоростью нерабочих рук, они стремятся к черте. Ступив на нее, они покатываются, замедляются, становятся свободными и валятся вперед. Но я не вижу, как они падают в землю. Я готовлюсь к старту.

Длииинно.

Свисток.

Голос псиный и грубый: «На старт»

Гонг.

Я побежала, я смотрю только вперед. Потом смотрю вниз, на свои ноги, сохраняю ритм, раз два три четыре, вдох вдох выдох выдох, я шевелю ногами, несу их, действую руками. Мне нужно вырваться вперед. Справа Нан, она так близко, она сейчас обгонит меня. Она не может обогнать меня. Снова вперед, руки! Главное руки! Вновь вниз – ноги – раз два три четыре, вдох вдох выдох выдох, двигаться, отрываться, скорость, быстро.

Задул ветер в спину. Бежать легче! Бежать почти легко! Он толкает меня. Толкает ли он других? Я не сбавляю, на повороте Нан отдаляется на сантиметры, еще немного. Ветер меняет направление. Теперь он дует в лицо. Мое тело напрягается сильнее. Но я хочу пить. Мне нужен воздух. Я задыхалась, но ветер теперь дует прямо в лицо, прямо мне в нос и в рот. Я глотаю его жадно и много, я пью его, я утоляю жажду. И мне снова легче. Мне снова почти легко. Впереди виднеются Маали и Лира. Значит нужно ускоряться. Теперь лишь вдох выдох вдох выдох! Я работаю неработающими руками, которые потяжелели в два раза. Но я выброшу их, заставлю их двигаться. Я бегу так, что лицо принимает кровавый, зловещий вид. И с этим лицом я финиширую первой.

28.

Я часто чувствую себя одиноко и думаю, что у меня нет настоящих друзей, но это лишь потому, что паршивее друга, чем я, можно найти лишь в компании Куцийи. Я помогаю девочкам, это правда, я подстраиваюсь под них, при всей своей независимости могу стать мягкой и глиняной. Но я не могу их слушать по-настоящему, и все мои сопереживания порой кажутся искусственными и фальшивыми.

Порой я ловлю себя на мысли, что ненавижу их в особый момент. Я чувствую злость, обиду, зависть. Но сил и храбрости не хватает, чтобы они вышли наружу. Тогда, пока они еще внутри, я заставляю себя поразиться ужасу, творящемуся у меня в голове. И я заставляю себя изменять эти чувства, смотреть на людей сквозь чужие зрачки. Зрачки доброго человека. Я укрываюсь его кожей, ведь я хочу стать им. Я рождаю в себе чувства сострадания, чувства любви к тем, кто мне противен и к кому отвращение рождается еще в печени. И когда я ловлю эти чувства, пока я их вижу в цвете и форме, я обездвиживаю их и начинаю верить. Моя цель – поверить в мое светлое начало, пока оно не станет мной полностью.

Но иногда нет сил ничего рождать, ни в кого играть. И в такие моменты я иду с Сал вдоль больших стволов, иду в прохладе, иду по чистой дороге. Пробивают дорогу ростки белых цветов, что уже расцвели в сердце леса. Тропы пустуют, но слышится: шелестит трава, некто ползет или скачет.

Она болтает и болтает, а я терплю и слушаю. Играю лучшего друга, вставляю фразы и участливо мычу, пока вся моя вежливость не кончится и я не посмотрю бесцеремонно на дерево в другой стороне от ее лица. На него так забавно падает свет, что все листья кажутся разноцветными, и вся древесина журчит в движении. То дерево, честно, интереснее ее разговоров. Оно хотя бы умеет вовремя заткнуться. Грубые, злые мысли, но я не могу винить своих чувств, своей честности, возникающих по вине Сал, не осознающей порой, насколько она скучна.

Ее это, видимо, возмутило, потому что говорить она прекратила, раскрыв рот в недовольном овале. И потом какая-то фраза или вопрос повисли у неё на языке, но не могли оторваться, ведь я просто ушла.

Не хотелось терпеть.

29.

Час тишины – он же час близости – сегодня начался с новостей о текущих конфликтах. Как только я толкнула дверь нашей комнаты, мне было объявлено, что отныне мы в войне с Аполи. Нам нельзя разговаривать с ней, замечать ее присутствие, испытывать любые чувства кроме ненависти.

Еще вчера вечером мы – и Сал, и Нан, и даже высокая Валире – были ее друзьями. Сидели вместе за ужином, обсуждали других, плыли в одном косяке и бежали вместе на стадионе. Аполи была одной из нас, пятой частичкой, отделенной лишь коридором и дверью. Она жила напротив со странными людьми. Я не помню их имен, но одна была кудрявой, полной девочкой, которая всегда была больна и от которой всегда плохо пахло. Вторая была такой же. Черные сальные волосы бросались бы в глаза, но внимание забирала одежда, которую она никогда не меняла, и выцветшая голубоватая панама. Еще она часто подсаживалась ко мне на обеде.

Мы хотели, чтобы Аполи подселили к нам, но просить что-то у наставников было бессмысленно. Поэтому она часто заходила к нам во время свободного часа, спасаясь от сомнительных соседок, и теряла контроль вместе с нами. Мы хорошо общались.

Сегодня же, спросив, в чем истинная причина столь резких смен настроений, я ничего не могла понять. По-видимому, Аполи имела неосторожность что-то сказать (или сделать?), и это сыграло против нее. К полудню все наше окружение со сплоченностью стада заточило Аполи в изоляцию. То же требовалось и от меня.

Принимать стороны! Делать выбор! Не лучше ли быть привязанным к концам двух сосен и быть разорванным на части? Ибо чувствуется это точно так же.

Ах, почему никогда нет третьей, моей стороны! Ведь это даже не слабость и даже не трусость: я просто хочу быть любимой. Любимой всеми, и все.

Как же плохо быть презренным, быть отверженным и забытым. Любите же меня! Смотрите, восхищайтесь!..

Но девочки ждут ответа, я же уклоняюсь словами, как могу.

– Я не знаю, – я это сказала?

Я не знаю.

Аполи была моим другом, как были они.

– Я не хочу разрываться с вами, я все еще член команды. Но, боюсь, я не смогу участвовать в ваших битвах.

Они поняли. Что-то сказали, так тихо, чтобы я не могла услышать. Лира вдруг внятно произнесла что-то едкое. Она иногда бывает тварью.

Продолжилось прежнее, но позже вечером Аполи нашла меня на улице, идущей к нашей беседке. Было темно. Она схватила меня за рукав, заставив меня содрогнуться.

– Я хотела сказать спасибо. Ты единственная, кто не стала участвовать в этом идиотизме.

Она так искренне была благодарна, что я смутилась. После она протянула мне сверток.

Я сказала спасибо, набрав всю вежливость, которая была внутри. Она теперь считала меня лучшим другом.

В свертке оказалась крупная раковина, нежно-молочная и выглаженная водой.

Я думала: как же странно. Все-таки я совсем не понимаю людей, не знаю их и не буду знать никогда. В тот вечер Аполи считала меня самым смелым человеком, личностью, идущей против толпы и делающей все по-своему.

Но причем тут смелость? Я просто хотела всем нравиться.

30.

Знаки, знаки, знаки.

Как же трудно не сойти с ума, следуя им. Как же трудно видеть верные знаки. Ведь столько среди них ложных, путающих, ломающих. Однако я нахожу в себе силы и учусь. С каждым знаком я будто понимаю что-то об этом мире, а понимаю я почти ничего.

Жизнь – это мошка, ползущая на подушке. Я раньше убивал их, испытывал к ним обычную ненависть человека к насекомому. Потом старался не трогать их, как не трогал живые тельца. А вчера мошка была знаком моей подушке. Или не знаком, но чем-то…

Я сидел в большой комнате – она была на самом деле крохотной, но больше моей сжатой спальни – и читал. Точнее, я пытался читать, но голова не хотела погружаться в книгу, она все прислушивалась. Читать я совсем не хотел, если быть честным, я лишь хотел отвлечься, что-то употребить. Но и это не правда. Потому что по всей большой комнате были разбросаны желтые полоски, по стенам, по деревянному скрипящему полу, по пыльной библиотеке. Источником был овал из вечернего неба, сдерживающий изо всех сил приближение ночи. И я пытался не замереть, как раньше, у окна, или не луч на пол, чтобы смотреть. Я, по правде, хотел лишь сидеть и изучать, как расползаются желтые полоски по всем моим книгам и зеркалам. Как меняют они свой окрас, и как проскользнёт один из лепестков по моим жилистым ногам.

Но мне нужно было измениться, и моя жизнь уже была другой. Тогда я взял эту чертову книгу, написанную обыденным, нудным языком. Книга с легендами, кажется.

Я боролся через слова и строки, пока, весь измотанный в битве, не сразил первую страницу (она была большая). Тогда я вновь замер, провел глазами медленно по комнате, и взгляд оборвался о маленькое движение. Такое неприглядное, но сильное в условиях неподвижной комнаты. Мошка ползла по подушке, припрыгивая, отскакивая и вновь начиная ползти. Знаки – их почему-то чувствуешь сразу. Это был сам мир, что пришел со мной говорить? Или это был мой старый лучший друг, мой прадед, такой же человек моря?

Здравствуй, спасибо, что здесь со мной.

Сколько времени?

На часах 22:22.

31.

Так текут дни нашей жизни – циклично, насыщенно, невыносимо. Иногда медленно, иногда быстрее, порой на полной скорости они летят в свободном падении вниз, чтобы разбиться и исчезнуть.

Я зачеркиваю дни на моем календарике. 27 дней, и все должно кончиться. Я не знаю, как, но это неважно. Главное уехать.

Девочки уже спрашивали, что я собираюсь делать. Я ответила, что не хочу ничего планировать. В этом действительно нет смысла. Стоит лишь подумать о будущем, четком и полном, как придет жизнь и разнесет твои представления к чертям. Представь море, и через день жар высушит его до песка. Представь воду, и вяленым станет живое, а корабли будут сжаты потрескавшейся породой.

Мир – нет – не рушит мои планы, он лишь показывает мое место в нем. Дает понять, что он больше и глубже моих жалких мыслей, повторяет, что мне ничего не известно. Я подружилась с миром и перестала гадать и предсказывать. Теперь я лишь следую за знаками, чтобы оказаться там, где я должна быть.

Однако, мы все же знаем, что можем остаться. Все это лишь слухи, в которые нам так хочется верить. Но выбора нет: между пустотой и ложью нас клонит к последнему. Эти слухи передавались от плеча к плечу, закликали конец стадионов и корпусов. Кто-то забирает это место. Наш туманный спаситель.