От печали до радости или Первая любовь по-православному

Он уже не улыбался. Лина не знала. Ее глаза блеснули на него такой сталью, что уже никто бы не улыбался. Сталью, словно это сверкнул на солнце борт «Варяга»…

А Тимофей просто бежал мимо, и мимоходом поприветствовал вчерашнюю знакомую, и собирался бежать дальше. Но она опустила его сейчас ниже плинтуса, лучше всяких слов дав понять взглядом, что он последний дурак и осел. И Тим не мог теперь уйти так просто. Если бы он ушел сейчас так просто, то он ушел бы словно побитый пес с поджатым хвостом, опущенными ушами и пониклой мордой. Тим не мог так унизиться перед какой-то девчонкой. Даже если у нее глаза цвета стали бортов легендарного «Варяга».

– Не ждешь, так читаешь, – сказал он. И добавил почему-то жестокие, обидные слова: – Только это все равно сказка. В жизни так не бывает. В жизни нет Грэев. И нет Ассолей. Есть только дураки и дуры.

Она не ожидала. Но она ходила по воскресеньям на Литургию. Когда ходишь по воскресеньям на Литургию, то, наверное, у человека тогда появляются какие-то особенные стойкость и сила. Потому что он просто привыкает уже преодолевать себя. Хотя бы на эти два часа стоять и молиться. Или хотя бы нет, хотя бы пытаться молиться. А потом можно молчать. Просто молчать. Даже если земля уходит из-под ног. Потому что она правда не ожидала. Потому что это было невозможно. Это – Тим? Темноглазый, добрый, такой хороший Тим? Она не ответила. Она просто снова отвернулась к морю, словно была здесь одна.

Тимофей уже стоял, прислонившись на перила. Наверное, он не понимал. Почему всегда так получается? Ведь не хочешь. Но возьмешь и все равно порой обидишь. Маму. Лучшего друга. Лина не мама и не лучший друг. Просто девочка, одна из сотен, из тысяч других. Но вот именно. Просто девочка с глазами цвета стали. А он – Тим.

– Прости, – заметил он.

Лина повернулась. Почему-то всегда неудобно, когда у тебя просят извинений. Все-таки, и сама тоже всегда хороша. Но у православных есть замечательные слова, и Лина улыбнулась.

– Бог простит. Ты меня прости, – эхом отозвалась она.

Тимофей посмотрел на лежавшую на парапете книгу, с которой застал ее.

– А это что за книга, Лин? – сказал, чтобы просто хоть что-то сказать.

Лина хотела забрать молитвослов и спрятать, как и принесла, под куртку. Там у куртки был надежный потаенный кармашек, куда он как раз весь помещался. Как будто специально для него. А Тим все равно в нем ничего не поймет. Но не успела. Тим уже листал странички. Лина не знала. Тим уже листал странички, выхватывая мыслью отдельные фразы: «Почто́ убо́гаго оби́диши, мзду нае́мничу уде́ржуеши, бра́та твоего́ не лю́биши, блуд и го́рдость го́ниши?»; «очи́ма взира́яй, уши́ма слы́шай, язы́ком зла́я глаго́ляй, всего́ себе́ гее́нне предая́й: душе́ моя гре́шная, сего́ ли восхоте́ла еси́?».

– Так вот о чем вы молитесь, – наконец вздохнул он и вернул ей книгу.

Тимофей не понимал. Тимофей никогда не понимал, о чем и ради чего можно молиться. В жизни надо иметь силу и стойкость, а не молитвы. Но сейчас он, наверное, и сам бы так помолился: «Ны́не приступи́х аз гре́шный и обремене́нный к Тебе, Влады́це и Богу моему́; не сме́ю же взира́ти на не́бо, то́кмо молю́ся, глаго́ля: даждь ми, Го́споди, ум, да пла́чуся дел моих горько». Сейчас, когда так легко и просто обидел другого человека и не заметил. Лина уже словно забыла. Только он сам все равно ведь знает и помнит. Точно так: «Согреших, бо, Господи, согреших на небо и пред Тобою…»

А Лина не удержалась. Православная вера – она, конечно, вся об одном: «Даждь кровь и приими Дух»[19]. «Отвергнись себя…» (Мк.8:34) Но Лина любила службы в храме. А счастье – оно ведь всегда счастье. «Счастье – это как торт на блюде, одному не справиться с ним»[20].

– Тим! Приходи тоже! Приходи тоже на Литургию, – как-то неожиданно для самой себя позвала Лина. И добавила: – Ты ведь не знаешь. Когда ты сам походишь, ты все поймешь. А еще это как будто ты записан в президентский полк! – попыталась она найти какие-нибудь понятные, близкие слова.

Лина вздохнула. То же самое, что сказать кому-то, что такое море и Владивосток, если тот никогда их не видел. Слово бессильно. Слово не передает смысла, когда речь заходит о вещах, которые понимаются одним только собственным опытом. А еще словом так просто сказать все не так и все не то: «Не сочиняй себе восторгов, не приводи в движение своих нервов, не разгорячай себя пламенем вещественным, пламенем крови твоей. Жертва, благоприятная Богу, – смирение сердца, сокрушение духа. С гневом отвращается Бог от жертвы, приносимой с самонадеянностию, с гордым мнением о себе, хотя б эта жертва была всесожжением»[21]. Но Тим поймет. Тим все поймет потом сам. А пока она просто вспомнила, как папа смотрел как-то инагуарацию президента, и как там все было торжественно, и как стоял президентский полк. Как и надо ведь стоять на Херувимской, и как звучат в ней вот эти слова: «всякое ныне житейское отложим попечение…»

– Президентский полк бабушек с тяпками наперевес и девчачий батальон таких, как ты, – усмехнулся Тим.

Он знал. Все ведь знают, что в эти храмы ходят одни женщины и дураки. Которые как овцы.

– И что я там тогда потерял? – заметил он.

Лина улыбнулась. Они не бабушки. Они – жены-мироносицы. Жены-мироносицы, которые оказались когда-то мужественнее и смелее мужчин. И сейчас тоже – непонятно. Должны же все-таки всегда быть и какие-то новые Александры Невские и Димитрии Донские. А тут даже Тима нет. Когда кто-то все равно ведь есть. Несмотря ни на что.

– Не только, как ты сказал. Но еще батальон четверых, – сказала она.

– Кого? – не понял Тим.

– Это есть такой рассказ[22], – объяснила Лина. – Четверо морских десантников попали в окружение, но пробились и вышли к своим, и еще и много врагов положили. Вот такой батальон четверых. Нас мало, но мы в тельняшках. Не как некоторые, – добавила она.

– Ты на что намекаешь? – невольно заметил Тимофей.

– На тебя, – сказала Лина.

– Глупость какая-то, – услышала она ответ Тима, словно от самого сердца. Он был таким искренним, таким открытым, этот ответ, что Лина не удержалась от смеха.

– Да ну тебя, Лин, – продолжил он. – Какой-то храм, куда-то ходить…

– Не ходи, – согласилась она. – Можно подумать, я тебя силком тащу, как если бы у меня была собака и мне вести питомца гулять на поводке, а он уперся лапами и ни с места.

– Лина, – сказал Тим.

Лина кивнула. И отвернулась к морю. Но не потому, что обиделась на его зазвучавший металлом голос. Просто посмотреть на море. Веселая и беззаботная. Она никогда не понимала, как это и о чем можно дружить с мальчиками. Одно дело – погонять в футбол в общей дворовой команде, когда никто никого не знает и никого потом не помнит, и совсем другое дело – дружба. Но это был Тим. Они уже, наверное, стали словно друзья. Потому что никто и ни на кого ведь сейчас не обиделся.

– Нас потеряют, Лин, – нарушил наконец молчание Тимофей.

Лина посмотрела на корпус вдалеке. И правда ведь потеряют. Надо бежать. А потом ей пришла веселая, задорная мысль:

– Побежали наперегонки?

– Ты проиграешь, – безжалостно и прямо сказал Тим.

– И пусть! – тряхнула Лина светлыми локонами, выбившимися из-под шапочки и рассыпавшимися по куртке. – «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!»

Тим махнул рукой.

Глава 6. Не вернуться, не взглянуть назад

Смена закончилась быстро. Неожиданно и разом, хотя Лина и знала, и вроде ждала. Но все равно не верилось. Не верилось, что все уже за плечами. Эти две с половиной недели стали словно один миг. «Помни последняя твоя и вовеки не согрешишь» (Сир.7:39), – почему-то вспомнила Лина из книги Сираха. Смерть, наверное, такая же. И все обнуляет. Все обесценивает. Поэтому правильно. Смерть лучше помнить. Лучше всегда стараться помнить самой. «Память смертная приучает человека не бояться смерти. Кто всегда приуготовляется к смерти, тот сможет достойно умереть. Ибо, как тот, кто всегда находится в готовности сразиться с неприятелем, уже не страшится, так и мы…»[23].

Но сегодня Лине было не до смерти. Сегодня у нее было другое горе. А еще сегодня была традиция. Отряд построился и пошел к морю. Бросать монетки и загадывать желания. Вожатая сказала, что уже замечено, загаданные желания потом обязательно сбываются.

Лина отошла в сторону. Кидать монетку – это было не про нее. Православные не кидают монеток. Когда-то платили за это своей кровью, что не кидали чего-нибудь такого на жертвенник чужих богов. Сейчас хорошо, осталась только память. Можно просто встать в стороне.

А среди ребят началось какое-то особое оживление. Это Тим со своими сотоварищами из кубрика придумали кидать монетки не просто так, а кто дальше. Начинание случайно услышала и подхватила вожатая, и теперь это уже было словно спортивное состязание, когда зрители затаили дыхание и ждали. Лина осталась стоять поодаль. Ей здесь было даже лучше. Всё всегда как на ладони, когда чуть издалека. А еще все-таки хорошо было стоять в такой ответственный момент одной. Для нее это ведь были не забава и не смех, как для остальных, она переживала за Тима, чтобы он победил. Это было как пенальти по воротам в добавочное время в каком-нибудь футбольном матче, когда счет 1:1, и сейчас все решится, кто больше забьет мячей. Лина смотрела один год какой-то чемпионат мира по футболу вместе с младшим братом, сейчас ей было уже неинтересно, но тогда она посмотрела и теперь знала: все очень серьезно. И непросто. Потому что второго броска у Тима не будет.

Тим кидал последним. Такой серьезный, спокойный, темноглазый Тим. И это была победа. Решительная и бесповоротная.

– А теперь похлопали, – услышала Лина звонкий, торжествующий голос вожатой.

Ребята захлопали.

Вожатая улыбнулась:

– А теперь похлопали, как себе!

Странное дело – всегда в подобных случаях все было понятно, что все хлопали искренне и честно. Любому сопернику. Потому что дружно, потому что громко. Но когда звучало это напоминание – и откуда тогда брался такой гром аплодисментов. Тим попытался отмахнуться, что он ничего не сделал. Но это был «Океан». Здесь так было принято. Аплодисменты и овации. Выиграл ты или проиграл, достал ли с неба луну или просто закинул дальше всех эту монетку в море. Но Тим все равно не понимал. И тогда он отошел в сторону. Лина улыбнулась. Это был Тим.

– Глупость какая-то, – сказал он.

А она просто стояла. Стояла и улыбалась. «Океан – это я! Океан – это мы! Океан – это Тим!», – невольно подумала она сейчас на строчку из знакомой песни.

А потом берег снова стал обычным. И почему-то печальным. Лина посмотрела на море. Это было обычное море. И обычный день. Только какая-то печаль. Какая-то грусть. Словно она и здесь, и не здесь. Словно стоит не перед морем. Словно над степью в полночь. Не вернуться, не взглянуть назад.

Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:Не вернуться, не взглянуть назад.За Непрядвой лебеди кричали,И опять, опять они кричат…На пути – горючий белый камень.За рекой – поганая орда.Светлый стяг над нашими полкамиНе взыграет больше никогда[24].

«Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. – Молись!» – наверное, как-то по-особенному и словно самим сердцем поняла Лина сейчас эти блоковские строчки.

Опять над полем КуликовымВзошла и расточилась мгла,И, словно облаком суровым,Грядущий день заволокла.

Глава 7. Просто так

Словно суровым облаком грядущий день окажется заволокнут назавтра уже с самого утра. Потому что это должен был быть еще целый день в «Океане», а потом – вечер, прощальный огонек. Лина знала, как все будет. Потому что похожий огонек уже был, в самом начале смены. Потушат свет, все с вожатыми вместе расположатся кругом, сядут или лягут на полу вокруг импровизированного костерка. Будут слова, как дойдет до каждого его очередь. Тим что-то скажет, как всегда, сдержанно и открыто, и замолчит. Кто-то будет вытирать слезы. Вожатые говорят – все плачут. На конце смены – все. Лина никогда не любила публичных выступлений. Но это «Океан». Здесь все говорят, и все благодарят, и все свои, и нет тайн, и не у нее одной прервется голос. Она поблагодарит тоже. Всех и каждого. Скажет, что была рада, и какие все хорошие и лучшие. Она скажет все, как уж получится и что уж будет на сердце. И только умолчит одно имя. Что особенно рада – Тиму. Как она рада, что узнала его. Тима Лесовского…[25]

Но вечернего огонька не будет. Для нее – не будет. За ней машина приедет раньше. Уже сегодня где-то после обеда. Перед завтраком зашла вожатая и сказала, что позвонили и сообщили, и надо собираться. Лина выкинула вещи из шкафчика, собрала сумку. Потом отряд построился на завтрак. После завтрака на отрядном месте появился лист ватмана. Вожатая раздала тетрадки. Ребята записывали на ватман свои адреса и переписывали себе чужие. Это тоже была такая традиция. Это будет океанская переписка. Лина оставила свои данные. Записала адреса нескольких девочек. Лина еще не знает, почему, но ее адреса никто не запишет. Океанская дружба останется на этом листе ватмана. Лина еще не знает. Но будет так, как будет. Все – обман, все – миражи.

А потом девочка перевернула лист тетрадки и переписала на отдельную страничку адрес Тима. Она не знала, зачем и почему. Все равно ведь не напишет и не позвонит. Но просто переписала. Самым красивым, самым аккуратным почерком, какой только вообще может быть на свете. И все-таки почерк получился обычным. Лина посмотрела, вздохнула. Отошла к окну. К огромному и высокому окну. Море. Солнце. Небо… «Просто так, – вспомнила она одну из океанских песен. – Просто так идут дожди по земле и потеряны от счастья ключи…»[26]

Потом был обед. Машины все не было. Лина тоже пошла с остальными на прощальный концерт закрытия смены. Она уедет прямо из зала. Они с вожатой сядут поближе к выходу. Лина затолкает сумку под кресло, чтобы не мешала, устроит куртку назад. Рядом окажется Тим.

«Просто так идут дожди по землеИ потеряны от счастья ключи.Это все, конечно, мне, конечно, мне,Но об этом помолчим, помолчим», – улыбнулась Лина.

Потом была какая-то песня. Песня, которую поют всем залом, встают и берутся за руки. Лина обычно не придавала значения. Это ведь «Океан». Построились мальчик-девочка, взялись за руки мальчик-девочка, выбрали друг друга в игре мальчик-девочка. Но сейчас этим мальчиком рядом был Тим. Лина осталась просто стоять. Она не знает. Она ничего не знает. Чего там все берутся за руки. И вообще, она сейчас уезжает.

Тим взял ее руку сам. Улыбнулся и чуть пожал, словно дружески и заговорщицески.

Это ведь была Лина. Девочка с серо-голубыми глазами, которые вместе с тем могут быть и совсем стальными. Почему-то хотелось думать, что она совсем словно из этой песни:

Набекрень береты голубого цвета,Со стальным просветом огонек в глазах,В погоду – непогоду, хоть в огонь, хоть в воду —Крепкую породу узнают в боях[27].

А потом все снова сели, и Лина услышала голос вожатой:

– Пошли, Линочка. Пора.

Это была очень хорошая вожатая. И очень за нее переживала. Ведь нельзя не понимать, что это очень обидно, когда все остаются и у всех еще праздник, а ты уезжаешь. Куда-то с корабля на бал. Или наоборот. Лина глянула еще на Тима и потянула на себя свою куртку со спинки кресла. Побежала следом за вожатой.

В блестящем, сверкающем холле перед дверьми на улицу они с ней обнялись. Это была очень хорошая вожатая. И Лина заплакала. Уткнувшись в ее форменку, забыв, что внизу ждет машина. Лина плакала об «Океане», о девочках. Это было не главное. О темноглазом Тимке, которого больше ведь не увидит. Она приедет домой и все забудет. Но сейчас она плакала…

Глава 8. «Но на судьбу не стоит дуться…»

Лина не понимала. Казалось, она была дома и должна была начаться прежняя жизнь. Обыкновенная, прежняя, какой она всегда и была раньше: школа, дом, книги, море. Но прежняя жизнь вот уже неделю все никак не начиналась. Все, что всегда было важно и интересно, стало каким-то скучным и печальным. Лине отчаянно не хватало какого-то другого простора. Простора на бухте Емар. Где поют про алые паруса, где дружба, и друзья, и где вожатский отряд «Исток». И Лина решила.

– Мама, – сказала она в пятницу вечером, когда они вместе убирали и мыли посуду после ужина, – мама, я, наверное, после школы поеду работать в «Океан». У них там свой вожатский отряд, и у них там здорово. Меня звали, значит, я подхожу. А еще они даже учатся от «Океана» во ВГУЭСе, и потом у меня все равно будут не только океанские вожатские курсы, но и специальность. Законченное высшее.

Мама посмотрела задумчивым взглядом. Мама не была рада.

– Я думаю, тебе лучше просто поступить в институт, как ты и хотела, – заметила она. – Как все поступают. Просто учиться, жить, получать образование. На втором-третьем курсе найдешь подработку по специальности. Обычный вариант. Обычная жизнь. Не звезды с неба, но жить можно, согласись, Лин.

Лина вздохнула:

– После «Океана» это будет уже какая-то скучная жизнь, мама.

– Не после «Океана», – напомнила та. – После того, как ты все забросила, и службы в храме, и читать святых Отцов, и молиться, и вот уже сколько ведь не исповедовалась и не причащалась. «Отчего мы проводим без отягощения многие часы в пустейших увеселениях, не находим сытости в них, стараемся одно суетное занятие заменить другим, а кратчайшего времени не хотим посвятить на рассматривание согрешений своих, на плач о них? оттого, что мы стяжали сочувствие к греху, ко всему суетному, ко всему, чем вводится грех в человека и чем хранится грех в человеке; оттого, что мы утратили сочувствие ко всем упражнениям, вводящим в человека, умножающим и хранящим в человеке боголюбезные добродетели»[28].

– Но, мама, ты ведь сама все понимаешь: сначала была подготовка к олимпиаде. Потом был «Океан». Сейчас я все начну опять. Только это не выход, как ты стараешься меня отговорить.

– Линок, – заметила мама, – если ты выберешь работу в «Океане», ты уже не начнешь все опять. Ты походишь сейчас какие-нибудь полгода в храм, а потом ведь уедешь. Твой «Океан» – это суета сует, все суета. Ты думаешь умудриться там остаться воцерковленной? Ты уже и так все забыла. А ведь всего какие-то две недели там побыла. Мы забываем. Мы все забываем, Лин. Наше сердце – гроб. Должна быть постоянная, благочестивая, внимательная жизнь[29]. А не как ты решила, два притопа, три прихлопа, раз-два – и в дамки, мы танцуем буги-вуги, поворачиваем круги. «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф.11:12).

Она вздохнула и добавила:

– Я тебе так скажу, «Океан» – это не твой выбор. Ты и саму себя там потеряешь, и детям ничего не дашь. Детям надо давать силу. Веру. Они молодцы, эти вожатые, что дарят ребятишкам праздник. Делают доброе дело. Но ты подожди, это тебе сейчас пока кажется, что ты без «Океана» жить не можешь. Конечно, только приехала. Время пройдет, все забудешь.

Руфина улыбнулась. Она знала свою дочь. Свою боевую девочку с серо-голубыми глазами. Свою дорогую Линусик.

– Подумай серьезно, Лина, – продолжила мама. – Ты все-таки уже взрослая. Решать тебе. Прогибаться ли под этот изменчивый мир или пусть лучше он прогнется под нас[30], – добавила она уже словно папиными словами. – Хотя, как я погляжу, с тебя станет. Вот, косы все тебе мешали, захотела стрижку как у всех. И даже есть ведь в классе другие девочки с косами. Все равно. Ну, так что же, Лина? Что мы с тобой завтра? Прогибаться под этот изменчивый мир или в храм?

– Конечно же, в храм, – поднялась Лина. – А косы – это не беда, – махнула она рукой. – Будут новые. «Была бы честь, была бы честь!..»

И пошла в комнату. Тихонько напела:

«Но на судьбу не надо дуться.Там, у других, вдали…<…>А здесь, у нас, враги найдутся, —Была бы честь, была бы честь!»[31]

Глава 9. И смех и грех

Руфина посмотрела ей вслед и безнадежно улыбнулась. Что с нее возмешь. Самая ее старшая. Первый блин комом. И папины книжки. Папа хотел сына, родилась дочь. Папа не стал огорчаться, и когда она подросла, души в ней не чаял. Наверное, так и пошло все – как-то не так. Хотя все равно ведь. В храм Лина ходит, что-то читает, псалмы учит потихоньку. Значит, все-таки растет в ограде церкви, не как трава. И то хорошо, хоть так. Папина дочка. Папа же в храм – ни ногой.

Она улыбнулась. Вспомнила начало их семейной жизни. Первые годы после свадьбы. Как-то шли с ним домой с работы, зашли вдвоем на вечернюю службу, на Николая Чудотворца. Как-то самим собой так получилось. Все бы ничего, но потом начался полиелей[32]. Муж сразу сказал, что здесь слишком много людей, и он ничего не понимает, и надо уходить. Сели на лавочку подождать, пока пройдет торжественная часть. Руфина сидела на лавочке и чувствовала себя так, как будто привела с собой тигра, и понимала: тигр сейчас рванет. Потому что это – тигр. Так и получилось: тигр рванул. Просто взял, встал и ушел. Руфина пошла на выход за сорвавшимся питомцем. Все правильно. Что уже теперь. Вот так и сходили. И смех и грех. Слава Богу за все. Вот так и Лина растет. Со своими книжками и серо-голубыми глазами… То у нее одно, то другое, теперь вот – «Океан». А то радуется Великому Посту: «Ура! Со щитом иль на щите!»

– Правда, это как будто корабль пошел в плавание, мама? Или как читаешь в книжках Пушкина, как офицеры квартируют где-то в городке, что попало и как попало от безделья маются, а потом – труба зовет, в поход! Все бросают и ничего не жалко. Потому что они – офицеры. Это их настоящая жизнь. И мы как будто также.

Руфина улыбнулась, как вспомнила. И все-таки – кровь. Горяча кровь ее милой девочки. «Должно держать себя в состоянии ревности, тишины, спокойствия, нищеты духа, удаляясь тщательно от всех состояний, производимых разгорячением крови и нерв»[33]. Но она поймет. Она должна понять. Это – главное. А в какой институт поступит и какую специальность выберет – это уже дело житейское. «Премудрость мира сего – буйство у Бога есть… Господь весть помышления мудрых», помышления, из которых составляется их ученость, «яко суть суетна» (1Кор.3:19–20)»[34].

Главное, чтобы она поняла: «Мудрая пословица говорит: с волками жить – по-волчьи выть. То есть оказался среди волков – будь как волк. Оказался среди тараканов – ну, ползай, как таракан. А Христос учит иначе: среди тараканов или среди волков ты должен быть христианином, что бы с тобой ни случилось. И вот такая жизнь называется исповеданием. Не только словом свидетельствовать об истине, но прежде всего – жизнью. Вопреки всему. Потому что для большинства людей то, как живут все, это есть аргумент. Все так делают. Христианин так не должен. Он должен жить не так, как все, а как Бог велит»[35].

«Тогда в Риме…», – подумала Руфина.

Да. Тогда в Риме. «Христианство как дар всесовершенного Бога удовлетворяет преизобильно всех: вера от искренности сердца заменяет для младенца и простца разумение, а мудрец, который приступит к христианству узаконенным образом (1Кор.3:18), найдет в нем неисчерпаемую глубину, недосягаемую высоту премудрости. В христианстве сокровенно и истинное Богословие, и неподдельная психология, и метафизика»[36].

Глава 10. «Тогда в Риме…»

«Тогда в Риме царствовал нечестивый Аврелиан. Он принуждал всех поклоняться идолам, и не только взрослых мужей и жен, но и малых отроков, причем на детей обращал даже особенное свое внимание, надеясь, что они, как малолетние и неразумные, легко могут быть прельщены и направлены на всякое злое дело. К тому же нечестивый царь думал, что дети, с юных лет привыкнув вкушать жертвенное мясо, под старость сделаются более усердными идолопоклонниками. Посему различными ласками он приводил их к своему нечестию Многие из отроков и даже юношей действительно поддавались прельщению и повиновались воле царской. Но те, кто были товарищами Маманта по школе, следуя его наставлениям, не исполняли царских повелений. Ибо Мамант, в юных летах имея «мудрость, которая есть седина для людей, и беспорочную жизнь – возраст старости» (Прем. Сол.4:9), доказывал товарищам своим ничтожество языческих богов, бездушных и бессильных, и поучал их познавать Единого истинного Бога – Коего почитал Сам – и приносить Ему духовную жертву – дух сокрушенный и смиренное сердце (Пс.50:19).

В то время был прислан от царя в Кесарию на место Фавста другой правитель, по имени Демокрит. Он был великим ревнителем своей нечестивой и безбожной веры и как бы дышал гонением и убийством на христиан. Ему донесли о Маманте, что тот не только сам не кланяется богам, но и других отроков, с ним учащихся, развращает и научает христианской вере. Маманту в то время шел пятнадцатый год от рождения. Он был уже снова сиротой, так как вторая мать его – Аммия[37], оставив приемному сыну своему – св. Маманту, как единственному наследнику, большое имущество, отошла к небесному богатству, уготованному любящим Бога.