Лицо отмщения

– Корабль на горизонте!

– Ну слава богу, это мой «Ангел»! – Анджело Майорано схватил висящий на груди крест, усыпанный пульсирующими кровью гранатами, и страстно принялся целовать его.

– Два корабля! – поправился впередсмотрящий.

– Два? – Капитан Майорано бросился к борту. – О нет! Это не «Ангел», тараны над водою – это сицилийцы.

– Сицилийцы? Откуда бы им здесь взяться? Им не пройти мимо Константинополя!

– Если мне скажут, что Отвилль и его сицилийцы перетащили свои дьявольские корабли через булгарские горы, я буду склонен в это поверить. Я не могу сказать, откуда они взялись, но это сицилийцы. Правьте к берегу, возможно, они нас еще не заметили.

Глава 7

Дорога превыше правил собственного движения.

М. Шумахер

Король Англии нехотя отодвинул в сторону объемистый том «Деяний апостолов» и уставился на вошедшего. Пожалуй, больше всего на свете он любил читать книги и делал это всякий раз, когда представлялась такая возможность. Однако гнусные подданные то и дело коварно пытались лишить своего монарха часов досуга, чем, естественно, вызывали у Генриха, прозванного Боклерком, сиречь Грамотеем, нескрываемое раздражение.

– Ну что еще? Послы, засуха, явление архангела Гавриила? Что привело тебя ко мне, негодяй, в столь неурочный час?

Фитц-Алан, почтительный, а пуще всего терпеливый, как то подобает королевскому секретарю, учтиво склонил голову, делая вид, что не замечает досады в тоне господина.

– Только что в Лондон был доставлен барон Сокс. Как вы и приказали, его гнали в цепях бегом от самого Нортумберленда.

– И он добежал? – Генрих Боклерк порывисто вскочил на ноги и упер руки в бока. – Нет, ну каков негодяй! Он что же, не мог издохнуть по дороге?

Фитц-Алан молча развел руками.

– На все воля Божья, – резюмировал он после короткой паузы.

– Помолчи лучше! Что ты такое несешь? А как же воля короля? Или ты желал бы заставить Всевышнего лично заниматься управлением этой землей, где невесть кого больше – изменников или же тупоголовых болванов, не способных даже на измену?

– Я лишь напоминаю о том, что вы обещали сохранить жизнь барону, если он сдастся на вашу милость.

– Ну да, разве кто-то пытался его убить? Я также обещал как можно скорее встретиться с ним, дабы выслушать его претензии. Это ведь, кстати, было и его пожелание. А то, что для этого пришлось столь далеко бежать, так не я, а именно Господь расположил Нортумберленд в таком отдалении от Лондона. Но ведь ты же не станешь спорить с тем, что бегом оттуда можно добраться значительно быстрее, нежели шагом.

– Однако, мой лорд, раз уж Господь дал сил барону, чтобы никто не смог назвать вас впоследствии коварным вероломцем, быть может, вы примете его? – смиренно потупив глаза, поинтересовался Фитц-Алан.

– А что, ты знаешь кого-то, кто станет именовать меня коварным вероломцем? – Генрих Боклерк подошел вплотную к секретарю и крепко схватил его за ворот.

– Мне неведомы такие люди, – не пытаясь освободиться, прохрипел Фитц-Алан.

– То-то же. Да, конечно, я встречусь с Соксом. Пожалуй, даже назначу его своим личным скороходом. – Он развел руками. – От Нортумберленда до Лондона в цепях, бегом!.. Ну почему у меня такие крепкие враги и такие хлипкие друзья?! Одна радость – я все же побеждаю. Ну, где Сокс? Мы уже битый час с тобой болтаем, а его все нет. Это называется бежать?

– Он внизу, ждет вашего распоряжения и... едва держится на ногах.

– Ну что за глупости? – скривился Генрих Боклерк. – Я же обещал ему встретиться как можно раньше, а я всегда держу слово. Что же касается его ног, то до них мне дела нет. К тому же в моем королевстве, так и передай ему – в моем королевстве, каждый может бегать, как ему вздумается. Не может на ногах – пусть бегает на руках. Давай веди его скорей. – Король с силой подтолкнул Фитц-Алана к двери. – Господи, – вздохнул он, обращаясь к оставленному на столе манускрипту, – вот и апостол Павел в своем послании к Тимофею клеймит неразумных, возносящих свои мифы и родословия вопреки истинной власти Господней. Ибо что есть суть веры, как не власть? Власть Господа над миром, короля – над смертными. Разве не есть государь для подданных то же, что Всевышний для этой юдоли печали? А стало быть, измена есть вероотступничество и карать за нее следует без всякой жалости.

Фитц-Алан вернулся через несколько минут. Его сопровождали двое стражников, волокущих очень запыленного, очень измученного высокого мужчину средних лет с резкими чертами гордеца и холодными синими глазами, кажется, единственным, что было еще живо в этом громыхающем кандалами узнике. Генрих Боклерк обошел вокруг пленника, любуясь достигнутым результатом.

– Джон Сокс. Некогда барон, некогда полководец, некогда добрый христианин.

– Барон Джон Сокс, – процедил его гость, с трудом шевеля губами. – Твой чертов отец, поскребыш, так записал меня в придуманные им Книги Судного дня[23], стало быть, дотоле я и буду бароном.

– Джон Сокс, – продолжая кружить вокруг пленника, точно акула вокруг жертвы, насмешливо ухмыльнулся король, – совсем недавно ты и впрямь был бароном. Что мешало тебе и далее оставаться им? Нынче ты – изменник и вероотступник. А вот скажи, что отличает тебя от любого землепашца на этом острове? Молчишь? А я скажу тебе. Ты не умеешь пахать землю. Стало быть, ты еще и хуже самого распоследнего из моих подданных. Ты никчемный человек.

– Я честный рыцарь.

– Ну полноте, честные рыцари не восстают против своего короля. А раз ты восстал, значит, ты изменник, и говорить о чести с тобой мне не пристало. А раз у тебя нет чести, стало быть, ты – не рыцарь и не барон. Так, Джон из Сокса, бродяга и самозванец.

– Мой род уж больше трех столетий известен на острове. И не тебе, внуку кожевенника и сыну ублюдка, учить меня законам чести. Я сражался за свое отечество.

– Помнится, в прежние годы против короля Малькольма Шотландского ты воевал за мое отечество. А потому не расточай зря хулу на мертвых, и раз уж я обещал тебе, что выслушаю, говори все, что хотел сказать. – Он остановился и, неожиданно схватив барона за ухо, притянул к себе. – Я знаю, что отец моей бабки выделывал кожи, а дорогой батюшка являлся бастардом! – закричал Генрих Боклерк с такой силой, что стражники едва не отшатнулись. – Запомни это и больше не повторяй. И вот еще. Вся ваша спесь и храбрость саксов не помогли отстоять Британию, когда Вильгельму пришла в голову замечательная мысль ее покорить.

– Господь покарал святотатца, даровав ему в сыновья тебя, – вздохнул узник.

Генрих Боклерк расхохотался и вернулся к столу.

– Никогда еще не слышал столь изысканной лести. Что ж, благодарю тебя. Однако с чего вдруг ты именуешь моего покойного батюшку святотатцем? Разве он, а не ваш данский прихлебатель Гарольд, нарушил клятву, принесенную в Нормандии на многих весьма почитаемых святынях?

– Коварство отца твоего подобно коварству Далилы, остригшей волосы Самсона. Не он ли силой оружия принудил короля Гарольда принести клятву на алтаре, в котором были спрятаны эти самые пресловутые святыни?

– Молчи, богохульник! Ты именуешь пресловутыми святынями величайшие сокровища христианского мира!

– Ни один епископ, ни один аббат, да что там, ни один приходский священник на острове не признал этой клятвы.

– Наглец! Да как ты смеешь говорить такую ересь? Ведь сам Папа Римский признал святость этой клятвы и благословил поход моего отца.

– Так и воры на ярмарке кричат, поддерживая друг друга.

– Ты что же, несчастный, именуешь вором святейшего Папу?

– Нашей благочестивой церкви нет дела до гнезда разврата и симонии, в которое превратился двор римского епископа. Теперь же, когда ваши Папы множатся, словно черви из грязи, кто в здравом уме поверит в их святость?

– Джон Сокс! – Генрих Боклерк помрачнел. – Ты негодяй. Я обещал пощадить тебя за прямую измену и злоумышления против королевской власти, но ты восстаешь против христианской веры, а за такое преступление не может быть снисхождения. Я велю казнить тебя. Разорвать конями. Немедля, на городской площади.

– Мне все едино. Когда б меня это пугало, я уже давно бы расстался с жизнью. Но я пришел сказать тебе – ты сухое дерево, Генрих Боклерк. Твои ростки бесплодны. Ты скоро умрешь, мне это ведомо доподлинно. И с твоей смертью пресечется род ублюдка на моей земле. А ты будешь умирать мучительно, куда мучительнее, чем я сейчас. И будешь сознавать, что ничего не можешь сделать, ибо род твой проклят. Я все сказал. Где там твои кони?

Король заметно побледнел.

– Говори, что ты знаешь?

Барон Сокс молчал.

– Слышишь, говори! Говори не медля!

Пленник закрыл глаза, точно впадая в дремоту.

– Нет, не спи, отвечай! – Генрих тряхнул его за плечо. – Отвечай, что тебе известно?

На губах мятежника появилась торжествующая усмешка.

– Увести!

– Прикажете объявить о казни? – смиренно поинтересовался Фитц-Алан.

– Какая еще казнь? – взорвался монарх. – Вы что, сговорились сегодня донимать меня своей глупостью? В подземелье его. И запомни, мой дорогой Фитц-Алан, он должен жить и мучиться, покуда не скажет все, что ему известно. И где, где, черт побери, Матильда? Я уже давно велел ей быть здесь!

Было у старика Танкреда двенадцать сыновей. И жили они в Нормандии и звались д’Отвилли. Во времена правления герцога Нормандского Робера, с нежностью прозванного своими поданными Дьяволом, сыновья доблестного рыцаря Танкреда мелкими группами начали перебираться в теплые края, туда, где климат лучше и платят больше. Потому что какая ж может быть жизнь, когда кругом сплошь одни морские разбойники и их потомки?

Когда б Италия знала, чем грозит ей это малое переселение народов, она бы забыла о внутренних распрях и перекрыла границы, чтобы только не допустить д’Отвиллей на свою территорию. Но беспечные итальянцы пребывали в неведении, а нормандские братья двигались, не привлекая внимания, по два-три человека. И даже когда один из братьев был радостно провозглашен президентом республики Апулия, итальянцы еще радовались, какие у них появились доблестные защитники. Спохватились они, когда Апулия перестала быть республикой и стала наследственным герцогством Отвиллей. Вскоре к ней прибавилось еще одно герцогство – Капуя.

Папа Римский Лев IX, в свое время слывший недурным военачальником, верно оценил обстановку и заключил союз с византийцами, чтобы раз и навсегда силой избавиться от дерзких захватчиков. Но братья Отвилли тоже не были новичками в военном деле и не стали дожидаться, когда его святейшество объединит свои войска с имперскими. Они разгромили армию викария святого Петра, а его самого взяли в плен. В будущем подобное обращение с понтификами превратилось в добрую традицию этого нормандского рода. Византийцы, понятное дело, в одиночку не стали ввязываться в сражение с д’Отвиллями и отступили.

Возмущенный Папа Римский вступил в яростную переписку с константинопольским патриархом Михаилом Керуларием, которого он называл виновником поражения и изменником. Патриарх не остался в долгу, клеймя римского епископа самозванцем и узурпатором.

Результатом заурядного сражения у безвестного селения Чивитатти стал раскол христианской церкви на католическую и кафолическую, или православную, и признание Отвиллей «герцогами Апулии и Калабрии милостью Божией и Святого Петра и в будущем, с их помощью, герцогами Сицилии». Будущего д’Отвилли, как водится, дожидались недолго, и пока один из братьев, Робер Гвискар, освобождал от византийцев континентальную Сицилию, другой высадился на острове и в несколько лет заставил местных эмиров склонить пред ним выю. За Сицилией последовали Мальта и Родос, Корфу, Антиохия и земли, некогда принадлежавшие Карфагену.

Сын младшего брата Гвискара – Роже II д’Отвилль уже носил титул короля обеих Сицилий. Он имел свои глаза и уши везде и не без основания слыл наиболее информированным монархом Европы. В его землях католики прекрасно уживались с кафоликами, иудеи с мусульманами и все вместе – друг с другом. Римский престол однажды попытался исправить это вопиющее безобразие, но, как это водилось у Отвиллей, стремительно был сокрушен, и очередной слуга слуг Господних со вздохом признал Роже II своим легатом в Сицилии.

Прошло еще немного лет, и Сицилийское королевство стало наиболее процветающим и спокойным государством Европы, а его столица Палермо – самым крупным и богатым городом после Константинополя.

Но от плеяды яростных предков монарх этого процветающего королевства унаследовал нестерпимый зуд пониже мантии, толкавший его идти все дальше, захватывать, покорять, сокрушать и диктовать свою волю. Ибо, если отец и дядья его были разбойниками, ставшими владетельными герцогами, он был монархом с рождения, а положение обязывало.

Потому-то, когда Анджело Майорано утверждал, что он не удивится, если ему скажут, будто сицилийцы перетащили свои корабли через горы, он говорил чистую правду. Трудно было найти точку известных христианам побережий, вблизи которой рано или поздно не объявилась бы оригинальная средиземноморская версия нормандского дракара, ставшая основой огромного сицилийского флота.

Лукавил он в другом. Ему было известно, каким образом корабли Роже д’Отвилля оказались у берегов Херсонеса, как, впрочем, и место, где они обычно базировались.

– Рулевым держать правее! – скомандовал капитан Майорано, хмуря брови. – Остальным – ускорить темп. Бейте в литавры так, будто за вами гонится сам морской черт! Давайте скорее, они нас еще не заметили! Если мы уйдем за тот мыс, то сможем ускользнуть. Давайте же, налегайте на весла!

Гребцы что есть силы навалились на опостылевшие рукояти. Сейчас дромон не мог давать полную скорость. Пленные сельджуки, с запозданием понимавшие команды, сбивали с ритма соседей, вразнобой дергали тяжеленные валки длинных весел, не давая им входить в воду мягко и плавно.

Анджело Майорано с длинным витым бичом носился по палубе, изрыгая проклятия и хлеща зазевавшихся без всякой жалости. Михаил Аргир вновь строил щитоносцев, готовясь в случае неудачи маневра достойно встретить нового врага.

– Быстрее! – звенело над палубой, давайте быстрее, быстрее!

Мало кто на охваченном суетой и паникой корабле заметил, что дромон почти не двигается с места. Вернее двигается, но совсем не так, как бы того хотелось его экипажу.

В отличие от них сицилийцы легли в дрейф и без излишней суеты наблюдали за происходящим, с интересом ожидая, чем все закончится. Они не слышали, как надрывается капитан дромона, обещая гребцам, что если те не напрягутся, то пойдут на корм рыбам, но готовы были спорить с кем угодно и на что угодно – местной кефали нынче не грозит смерть от голода. И если бы каким-то невероятным образом в этом месте гребцам удалось вывернуть корабль и обойти мыс, они, пожалуй, были бы первыми в истории судоходства в здешних водах, кому бы это удалось. Потому, а вовсе не из-за страха перед византийцами и, конечно, не из-за эпидемии близорукости, охватившей их, сицилийцы не спешили сближаться с замеченным кораблем.

Как один из лучших капитанов Роже II, Анджело Майорано тоже прекрасно знал об этом. Одной рукой потрясая в воздухе бичом, другой распихивая столпившихся на палубе латников, он направился к кормовой надстройке, выкрикивая по пути яростные проклятия команде, Нептуну, нормандским собакам и всем, о ком только мог вспомнить в этот момент. Корабль неумолимо несло на скалы, и не было уже силы, способной остановить грядущее крушение.

– Слушай, капитан. – Лис уклонился от столкновения с протискивающимся Анджело Майорано и бросил на него недобрый взгляд. – Есть авторитетное мнение, шо счас тут начнется то, шо именуется «концы в воду». Я по молодости лет в тутошних местах на раскопе подрабатывал. В нашем мире, конечно. Здесь жуткое течение. Одна радость – к берегу. Валить отсюда надо. Чем хошь побожусь, драки не будет, будет большое джакузи нам всем.

Рыцарь с пристальным исподлобья взглядом печальных глаз оглянулся и кинул слово, которое, услышь его окружающие, мало что сказало бы им.

– Баренс?

Ответ вряд ли прояснил бы ближним суть вопроса.

– Уже. Пробиваемся к правому борту, к корме за веслами, прыгать лучше оттуда, – тут же прозвучало в голове рыцаря.

– Погоди, а девушки? Их надо спасти.

– Не бузи, капитан, я все понимаю, но, во-первых, счас пару сотен мужиков пойдет на дно – и это медицинский факт. Он тебя почему-то не волнует, — ожесточенно работая плечами и локтями, увещевал Лис. – Но спасти принцессу — это ж святое.

– Все здесь, кроме них, выбрали свою судьбу.

– А на это, как говаривал Глеб Жеглов, есть второй пункт. Ты думаешь, Майорано поперся на корму заметку в судовом журнале делать? Как пить дать, он все заранее спланировал.

Анджело Майорано не слышал переговоров своих диковинных пассажиров, да и услышав, понять бы не мог. Впрочем, меньше всего в этот момент его интересовали чьи б то ни было речи, будь то хоть святейший Папа или пророк Мухаммед. Ударом ноги распахнув дверь в роскошную каюту севасты, он быстро заскочил внутрь и тут же закрыл ее на засов.

– Прекрасные доньи и вы, святой отец, мы обречены! Корабль вот-вот разобьется о скалу! Гребцы – тупые скоты, но у нас еще имеется шанс. Течение здесь к берегу. Помогите мне выбить окно этим столом. – Он схватился за палисандровую столешницу. – Мы выбросим его, и сами прыгнем в воду. Он большой, и выдержит четверых, остальное течение сделает за нас. Но прошу вас, не медлите, умоляю! Сейчас все зависит от нашей ловкости и... действенности ваших молитв, падре. Давайте же, хватайте!

– Ну вот, я же говорил! – отключая картинку, наблюдаемую глазами Джорджа Баренса, объявил Лис, хватаясь за планшир фальшборта. – Эй, на дромоне! Бросайте все, прыгайте! – закричал он и, демонстрируя пример, сиганул в чуть зеленоватую воду.

Ступени княжьего терема были устелены бесерменскими[24] коврами и потому не скрипели под сапогами. Владимир Мономах ступал тяжело, с досадой чувствуя, как оставляют его неисчерпаемые, как прежде казалось, силы. Стражники наверху у входа скрестили копья за его спиной. Разбуди посреди ночи – они бы бойко отрапортовали, что в думную молельню никого пущать не велено, а коли силой пройти замыслит, то и валить без сожаления, невзирая кто таков. А уж в час, когда в думной молельне сам Великий князь для помышлений сокровенных уединяется, так и вовсе не то что человек слово молвить, и собака окрест тявкнуть не должна.

Князь спустился по лестнице, постоял перед дубовой, окованной железом дверью, дважды повернул закрепленное тут же массивное кольцо и при слабом колеблющемся свете факела увидел открывшуюся щель замочной скважины. Сняв с пояса ключ, он отворил хитроумный замок и, склонив голову, чтобы не зацепить низкую притолоку, вошел в темное помещение.

– Приветствую тебя, Великий князь! – раздалось из темноты.

– И тебе мой поклон, – молвил Владимир Мономах, держа перед собой испуганно мечущийся под низким сводом факельный огонь. Неровное пламя выхватывало из темноты странный, пожалуй, даже ужасающий предмет – человеческую голову в украшенном каменьями золотом венце. На лоб из-под венца выбивались длинные темные пряди волос, столь же темная, чуть седоватая борода едва не скрывала серебряное блюдо, на котором лежала голова. Князь поежился, сквозь пламя факелов поймав на себе немигающий взгляд ярких с поволокой желтых глаз.

– Что скажешь, княже? – как-то неестественно шевеля губами, проговорил человечий лик.

– Кинули жребий. Мстиславу идти.

– Это хорошо. Что же гнетет тебя?

– В Киеве неспокойно, – нехотя выдавил князь, – говорят, чудище какое-то в Днепре видели. Бают, лодку рыбацкую пополам, точно былинку, перекусило. А еще сказывают, корову утащило...

Владимир поймал себя на мысли, что ему мучительно, до зубной боли и дрожи в коленях не хочется касаться темы, ради которой он, собственно, и пришел сюда.

– Страшное чудовище, – негромко, с едва уловимой тенью насмешки проговорила голова. – Не беда, князь. Оно, может, и к добру, а не к худу. Вели Мстиславу чуть свет идти к берегу Днепра да взять какую-никакую коровенку с собой. Пусть загонит ее в реку да стегает, чтоб та мычала и воду коломутила. А как всплывет чудище ужасное – пусть тогда не зевает и рубит его что есть мочи. О том не печалься. Будет сыну твоему победа, а воинам его перед дальним походом – добрый знак.

– Как ты сказал, так и сделаю, – склонил голову Великий князь.

– Это мудро, – прошептал собеседник Мономаха и продолжил, не спуская с повелителя Киевской Руси тяжелого, погружающего в оцепенение взгляда. – Но ведь ты не с тем пришел.

– Все тебе ведомо, дух нечистый, – как-то враз обмякнув, вздохнул Владимир Мономах.

– Почто клеймишь меня облыжно? Было ли когда, чтоб я солгал, чтобы слово мое от истины уклонилось?

– Правда твоя, – нехотя признал его собеседник. – Не было такого.

– Было ли когда, чтоб я у тебя награды требовал или жертв каких?

– И того не случалось, – признал Великий князь, – а только ведаю я, что все это – козни лукавого. Ни к чему словеса твои, все мне ведомо. Не ради себя, а только ради земли Русской на великий грех пошел, душу свою обрек на муки адские.

– Чего убоялся, княже? Нешто слова, данного тобою?

– Слова... – повторил Владимир Мономах, – по слову тому весь я ныне во власти твоей. Чую, уж близок день расплатный. Нынче за окном светлицы всю ночь пес черный выл. Уж и каменьями его отгоняли, и мясо кидали – воет, паскуда.

– И ты устрашился?

– Не то! – резко вскрикнул Мономах. – Я никогда ничего не страшился – сам ведаешь. И на врага любого ходил, и пардуса злого руками с одним засапожником брал. Другое тут. Знаю я, что приходит година моя. Что ни день, грудину жжет, а сердце то вскачь идет, то вдруг – раз – и будто стало. И дышу – не продышусь. Видать, помру днями.

– Нет, не днями, но скоро. Да и то, обещаю тебе, и умрешь-то ты лишь для этого мира.

– Нешто вурдалаком меня сделать порешили? – ужаснулся Великий князь.

– О-о-о-о-о!.. – едва не взвыл необычный собеседник. – Не демон я, князь, не Вельзевул, не Люцифер, не кто иной из кругов адских. Уж сколько лет речам моим внимаешь, почто ж усомнился?

– Ладно уж, – махнул рукой Владимир, – когда ж такое было, чтоб лукавый да вдруг правду сказал. Снявши голову, по волосам не плачут. Говори, что мне делать надлежит, как смертушку лютую принять?

– На краю земель твоих, близ реки Итиль средь пустых лесов озеро имеется, зовется оно Светлояр.

– Как же, ведаю, – кивнул Мономах, – в прежние времена посреди него еще град стоял, Китежем звался.

– Он самый. Вот пред тем, как Мстислав в земли дальние отправится, объяви сынам и ближним людям свою волю. Мол, желаешь ты в те края наведаться и в водах светлояровых искупаться...

– Стало быть, утопнуть мне надлежит, – обреченно выдохнул потомок императора Византии.

– Поступай, как я говорю, – уже резко отчеканила голова, – и помни о слове, тобою данном. Я не демон, но и гневить меня не стоит.

– Слово мое – пуще стали, – выпрямился Мономах, – а тебя, хоть ты и дух адский, не убоюсь.

Глава 8

Я верю только в те чудеса, которые делаю сам.

Гарри Гудини

Вальдар Камдил греб что было сил, пытаясь одолеть течение и оказаться на песчаном берегу, а не на каменистой гряде, довольно неприветливо торчавшей из-под воды и очень напоминавшей нижнюю челюсть уснувшего дракона.

– Давай, капитан, греби! – слышалось рядом.

Еще мгновение, и этот звук был заглушен жутким треском, криками, звоном и скрежетом. Беспомощный дромон, окончательно предоставленный бездушному течению, врезался форштевнем в подводную скалу и опрокинулся, точно детский кораблик, пораженный метко брошенным окатышем. Море вокруг огласилось воплями ужаса, стонами и криками о помощи. Но предпринять что бы то ни было ни вчерашний крестоносец, ни его спутник менестрель уже не могли. Закованные в железо латники, посаженные на цепь гребцы шли на дно, единым воплем стараясь облегчить свою участь. Но тщетно – пучина уравняла их.

– Давай греби! – орал Лис, хватая за плечо и толкая вперед своего друга. – Понацепил тут скобяную лавку...

– Э-э-э, ты что? – попытался было противиться рыцарь, но все впустую. Ловко орудуя кинжалом, оруженосец срезал кожаные ремни доспеха, будто доставая устрицу из раковины. Плыть стало гораздо легче. Еще немного, и Вальдар Камдил без сил уткнулся щекой в мокрый песок, чувствуя, как языки волн облизывают его с пяток до самой головы, и пена щекочет ноздри.

– Але, капитан! К сведенью отдыхающих, ваш загар будет куда эффектнее, если вы снимете рубашку! Ну вставай, шо разлегся? Выжили, и слава богу! – Сидящий рядом на корточках Лис потряс его за плечо. – Давай поднимайся, не время сейчас наслаждаться красотами Южного берега Крыма.