Секта. Роман на запретную тему

Генерал Петя нахмурился:

– Кто его знает… Где-то, наверное, есть. Во всяком случае, я ничего о нем не слышал с девяносто второго года. Пропал человек с концами, а большие надежды подавал. Как-нибудь расскажу, когда время будет. – Он взглянул на часы. – А ты собирайся. Переоденешься в мирское платье, джинсы и пальтишко позадрипанней. Ни к чему букашкинскими костюмами внимание привлекать. Потом тебя Пашка, мой шофер, отвезет к станции метро «Боровицкая». Спустишься в метро, проедешь до «Савеловской» и поднимешься наверх. Там возле вокзала стоит «уазик» с тверскими номерами, ключи вот, – он через стол передал ключи Гере. – В бардачке карта, там весь твой маршрут очень подробно нарисован, не ошибешься, да и позвонить сможешь, если что. На тебе телефон, со своего звонить не вздумай. Я слух распущу, что ты заболел и разговаривать не можешь, вроде как режим у тебя такой. Когда прибудешь на место, ты…

– Погоди-ка! Так на кой черт мне куда-то ехать?! Ты можешь внятно объяснить, что от меня требуется?

– У тебя внешность безобидная. Приедешь ты один, без кодлы. Так что он тебя испугаться не должен. Попросишь его поехать с тобой. Только сделай это так… повежливее. В общем, придется тебе проявить свои дипломатические способности в очередной раз. И учти, если ты его разозлишь, то он тебя землю жрать заставит. Помнишь, о чем я тебе недавно рассказывал? Пойми, что сейчас привлекать к этому делу посторонних – значит все испортить. Со мной он точно никуда не поедет, а с тобой наверняка. Мне почему-то так кажется, во всяком случае. Если ты его не привезешь, то много крови прольется, Гера. А так он нам сможет помочь найти этого гада, который народ мутит. Без него мы с тобой никого не найдем.

Петр Сеченов. Рим, виа Клиттуньо, 46. Особняк торгпредства России. Июнь 1992 года

Петр Сеченов прибыл в Рим регулярным рейсом «Аэрофлота» утром следующего после встречи с Игорем дня. Пассажиров с фамилией Сеченов на рейсе зарегистрировано не было, а в кармане пиджака Петр Валерьевич имел служебный паспорт сотрудника торгпредства по фамилии Панин. Спустя час после посадки начальнику – резиденту российской разведки Андрею Лемешеву – сообщили, что с ним хочет срочно переговорить только что прибывший из Москвы сотрудник центрального аппарата. Андрей Михайлович попросил проводить гостя в свой кабинет, и спустя минуту они пожали руки, как и подобает старым знакомым, – крепко и с искренней радостью. Однако Лемешев-старший прекрасно понимал, что визит Сеченова – это событие экстраординарное, и после того как его нежданный гость начал говорить, понял, что в своих предположениях не ошибся.

– Я к тебе, Андрюша, по большому и срочному делу. Как видишь, пришлось даже использовать официальный канал, не было времени подготовить надежную «липу».

– Я и удивляюсь, Петя. Канал теперь засветят. В ЦРУ будут знать, что ты заявился сюда по документам сотрудника торгпредства, уже через сутки. – Он взглянул на часы. – Даже меньше чем через сутки. У итальяшек отлично налажена связь с «большим братом».

– Еще раньше. Ничего не оставалось делать. Завтра здесь будет твой сын, а он не должен знать, что мы с тобой встречались.

Лемешев помрачнел. Побарабанил пальцами по крышке стола, отчего раздался звук, похожий на пущенную в ускоренном темпе фонограмму лошадиного бега.

– Ты опять за свое? Петр, мы ведь говорили с тобой как-то раз и на весьма повышенных тонах. Я и тогда тебе сказал, и сейчас повторю: не впутывай моего парня в это дело. Он у меня единственный сын, и я не хочу, чтобы с ним случилось то, что может случиться.

Сеченов, очевидно, не планировал воздействовать на своего приятеля уговорами. Он просто посмотрел тому в глаза и спокойно произнес:

– Не пытайся остановить то, что ты остановить не в силах. Когда человек нужен нам, то он будет среди нас, и это без всяких «или». Я еще вчера получил возможность в очередной раз убедиться, на что способен твой Игорь. Он сделал так, что трое сотрудников, которые должны были сыграть перед ним роль уличных бандитов, оказались в сумасшедшем доме с диагнозом «полная потеря памяти». Вот ты мне и скажи: у тебя есть на примете кто-нибудь, кто в состоянии проворачивать подобные… Не знаю даже, как это назвать. Пойми, что для Игорька такой вариант подойдет лучше всего. В стране разруха, ему там нечего делать. Представь, что он свяжется черт знает с кем и станет преступником, а это сейчас, я имею в виду стать преступником, приняло массовый характер. Да и вообще… – Сеченов махнул рукой. – Сам знаешь, что с такими задатками, как у твоего парня, его рано или поздно приберут к рукам те, кто вплотную приблизился сейчас к своей главной цели: развалу страны. Хочешь, чтобы он с Мишкой Меченым из одной тарелки жрал? У него других вариантов нет: или с нами, или против нас. Не забывай, что сбалансировать силы можно, только имея равнозначное оружие. У наших врагов оно есть, ты понимаешь, о ком я говорю. А мы пока что в полнейшем пролете.

Сеченов встал из кресла, подошел к книжному шкафу. За стеклом виднелись плотно утрамбованные корешки книг. Одна из них привлекла его внимание:

– Ты позволишь?

Лемешев кивнул.

– Интересная книжечка какая, – Сеченов вытащил переплетенный в добротный коленкор том с выбитым на обложке английским названием. – «Преждевременное партнерство». Хм… Не встречал такой. Кто автор?

– Бжезинский. Книга официально выходит только в следующем году. Это служебный тираж, – ответил Лемешев.

– Не стану спрашивать, откуда у тебя книга для служебного пользования, – Сеченов читал с титульного листа, – в политических ведомствах США. Открою наугад и ткну пальцем. Ну?! Что и следовало доказать. Слушай: «…следует логический тактический вывод об оказании всемерной поддержки Борису Ельцину как подлинно демократическому российскому лидеру, невзирая на случающиеся в его деятельности как демократического лидера изъяны».

– «Изъяны», – со злостью в голосе повторил Лемешев. – Изъяны в деятельности. Каково сказано, а? Эти «изъяны» потом выравнивать придется, я чувствую, долго. Старик в своем постоянном хмелю настолько непредсказуем, что меня порой охватывает сомнение: а правильно ли мы сделали, что в свое время?…

– Тсс… Не надо об этом вслух, – Сеченов улыбнулся, – вот послушай лучше, что этот полячишка, который выслуживается перед своей новой родиной, пишет о нас дальше: «Выказывать эту поддержку надлежит в нарочито оптимистической манере, с тем чтобы стимулировать одобрение американской общественностью финансовой помощи России, а также внушить осаждаемым российским демократам столь остро необходимую им уверенность в себе». Читаешь между строк? Вот так они всех и купят. С потрохами. А чужая идеология особенно хорошо всасывается вместе с денежным допингом. – Сеченов с сожалением вернул книгу на место. – Занятно, занятно. Вот тебе еще одно доказательство моих слов в пользу привлечения твоего сына к достижению наших целей. Тут вопрос о сохранении державы идет, Андрей. А о тех, кто хочет поучаствовать в ее окончательном уничтожении с такой неожиданной стороны, мы почти совсем ничего не знаем.

– Ну почему? Есть, наверное, отдел в ЦРУ.

– А его название тебе известно?

– Нет. Ты же знаешь, что само его существование мы лишь предполагаем. – Андрей Лемешев отвечал неуверенно, и чувствовалось, что его собеседник вот-вот добьется своего. – Иными словами, ты полагаешь, что, задействовав Игоря, а я не хочу прибегать к твоей фирменной циничной формулировке «использовать», тем более когда речь идет о моем единственном сыне, мы сможем выйти на всю эту…

– Чертовщину, – закончил за него Сеченов и улыбнулся. – Знаешь, – он еще раз поглядел на книжный шкаф, – почему эмигранты так старательно пытаются показать свою нужность новой родине? Эмиграция – это как второй брак, который, как правило, оказывается долговечнее и крепче первого. У Бжезинского так и произошло.

– Поляк он. Так что ты хочешь? Поляки исповедуют в жизни одну мораль: держаться рядом с силой и каждый день доказывать ей целесообразность своего присутствия. У Збигнева Бжезинского тот же комплекс, да еще и усиленный во много раз синдромом эмигранта: «У меня нет времени, чтобы оглядываться назад». Петр, черт с ним, с этим эмигрировавшим теоретиком. Не надо уклоняться от темы. Скажи мне лучше, что с Игорем ничего не случится.

Сеченов слегка покачал головой:

– Если бы речь шла о подготовленном для нелегальной работы офицере, о профессионале, легенда которого абсолютна, то я не смог бы… Я, конечно, не смог бы дать тебе таких гарантий. Но тут совсем иное. Игорь не профессионал. Он будет воспринимать все, что с ним произойдет, как естественный ход событий, а во многом так и будет. Мы лишь запустим процесс и по возможности будем корректировать его течение. Профессионалу с подготовкой в лесной школе тут делать нечего. Тем более что я еще не встречал среди ее выпускников никого, кто обладал бы такими задатками, как твой парень. Однако, – Петр вновь взглянул на часы, – мой самолет через два с половиной часа. Я возвращаюсь в Москву через Хельсинки. – Он в упор посмотрел на Лемешева. – Так я услышу отцовское слово или мне для этого нужно еще и походить тут перед тобой на голове?

Андрей Михайлович медлил с ответом, но взгляда Сеченова долго выдержать не смог. Кивнул в ответ.

– Андрей, ты мне не кивай, а скажи.

– Да.

– Что «да»?

– Пусть будет так.

– И ты все устроишь?

– Ты имеешь в виду знакомство с девкой?

– Угу.

– Петя, ты не на допросе, а я не обвиняемый. Я сказал, что согласен? Сказал. Значит, будет вам и девка, и все прочее, что к ней полагается. Ты опоздаешь на самолет.

…Пока эти двое обмениваются последними репликами и прощаются, а наш старый знакомый Петр Сеченов собирается сесть в самолет Рим – Хельсинки, необходимо сделать пояснения некоторых малопонятных моментов в диалоге двух коллег по службе. Впрочем, особенно подробных пояснений не будет, так как всегда лучше разгадывать секреты понемногу. Скажем лишь, что в Центральном разведывательном управлении всегда очень серьезно относились ко всему, что могло бы в конечном итоге нанести урон России, и, немедленно прекращая этот банальный разговор, закончим вот чем: серьезно относились ко всему, включая вещи, с точки зрения материализма несуществующие. О способностях Игоря Лемешева, столь неожиданно для него самого проявившихся в критической ситуации, будет сказано еще много, а вот о таких мелочах, как «равновесие», «равнозначное оружие» и еще кое о чем, скажем несколько слов прямо сейчас.

Отрицать существование Бога и дьявола – удел недалеких умов. Сомневаться в их существовании, занимая себя сооружением доказательств наличия Бога или наличия дьявола, – занятие для неточной, легкой и бесформенной науки под названием «философия». Тех, кто сражается за мировой порядок, никак нельзя причислить к рангу «философов». Философ по определению беден и голоден, а нудность полуголодного рассудка чужда тем, кто в своей борьбе использует новейшие достижения математического анализа, логику социальных процессов и строит свои прогнозы в виде сложных моделей, рисуя их с помощью компьютерных оцифрованных команд. Пожалуй, единственное, с чем согласны идеологи межгосударственной борьбы, так это с самим фактом существования двух разнополярных энергий – ведь это и обусловливает постоянное противодействие одной крупнейшей части суши другой.

Впрочем, хватит рассуждений, цель не в них. А в том, чтобы рассказать об отношении к существованию Бога и дьявола этих прагматиков, вооруженных последними достижениями материальной мысли. Оно, отношение, в высшей степени серьезно. В ЦРУ в Бога и дьявола верят едва ли не сильнее, чем в самом Ватикане, и уж во всяком случае, никогда не станут подвергать факт существования этих двух сомнению. Вера – дело тонкое. А если с ее помощью можно делать большой бизнес, то вера становится одним из главных инструментов игры, имя которой борьба за власть. Игра не прекращается ни на минуту, и в ней принимает участие все, что может влиять, склонять, принуждать к исполнению воли одной из сторон, поэтому нет числа уровням игры, так же как нет числа списку действующих в ней лиц. А когда речь идет о жизни или смерти целой страны, то тут все средства хороши, и все, что может повлиять на исход игры, становится востребованным.

Этот рассказ о некоторых недавних событиях российской истории, которая еще и «историей»-то не успела стать. О событиях, удивительным и страшным образом переплетающихся с историей настоящей. О том, что уже было и прошло несколько столетий назад. О том, о чем никто еще никогда не говорил. Возможно, что время еще не пришло. Возможно, что рано говорить об этом, так как игра еще не закончена. Но очень хочется если и не дожить до ее конца, то хотя бы предсказать, каким он будет.

…Сеченов-«Панин» немедленно по прибытии в Хельсинки бесследно исчез. Во всяком случае, именно так было написано в отчете службы наружного наблюдения ЦРУ. «Наружники» вели его от самого торгпредства: ни для кого не является секретом, что любое дипломатическое представительство любой иностранной державы на территории другой державы находится под постоянным контролем со стороны ее спецслужб. А представительства России так и вообще зачастую под двойным контролем: местных «топтунов» и их коллег из ЦРУ. Богатое ведомство, большие бюджеты, неограниченные возможности: подобный контроль оно может себе позволить. Однако профессионализм не всегда основан только на деньгах, и Сеченов «сделал» американцев, почти без труда применив давно ставшую классикой схему «туалетной ширмы». То есть зашел в туалетную кабинку один человек, а вышел оттуда совершенно другой: лет на тридцать постарше английский джентльмен с баками, в клетчатой шляпе «на панаму» и клетчатом же дорожном рединготе. Американцы и носом не повели, а джентльмен, прихрамывая на правую ногу, спокойно вышел из здания аэропорта, нанял такси, приказал отвезти себя в центр города, где и пропал окончательно. Поэтому абсолютно неизвестно, что делал и чем занимался Сеченов в Хельсинки, лишь в утренних новостях промелькнуло сообщение о краже из закрытого фонда городской публичной библиотеки. А вечером того же дня с борта парома «Silja Line», пришвартовавшегося в пассажирском порту Санкт-Петербурга, сошел финский турист Марти Кайхунен. Пройдя все предусмотренные в таком случае формальности, он наговорил скромным питерским пограничницам грубоватых комплиментов, да вдобавок еще и с этим смешным финским акцентом (мышшки – кошшки, этто – вот этто, эттому дала-эттому не дала). Затем господин Кайхунен вместе с группой таких же, как и сам он, «алкогольных» туристов – финнов, приезжающих в Петербург на два-три дня с целью поглотить за это время невероятное количество дешевого по сравнению с ценами на их родине спиртного, вселился в гостиницу «Прибалтийская». Почти сразу же после наступления полуночи в номер господина Кайхунена постучали. Финский турист и не думал засыпать, он явно ждал гостей, поэтому дверь открылась быстро:

– Доброй ночи, господин э-э-э Кайхунен. Позвольте вам представить – это искусствовед из Эрмитажа. Он сам представится.

Человек лет семидесяти, национальность которого не требовала никаких дополнительных разъяснений, почтительно поклонился:

– Ловчиновский. Леонид Семенович.

Мнимый финн молча пригласил искусствоведа войти, двое сопровождавших остались в коридоре.

– Пухуттеко те суомеа? – Искусствовед гордился своим знанием финского языка и сейчас рассчитывал на небольшой практикум. Однако его собеседник лишь поморщился в ответ и без всякого акцента сказал по-русски:

– Леонид Семенович, у нас тут не лингвистический семинар. Вас позвали для другого. Вот, – финн аккуратно извлек из дорожного кофра небольшую тетрадь в черном матерчатом переплете. – Эта тетрадь восемнадцатого века и относится к ценностям, похищенным фашистами во время войны из библиотеки гатчинского дворца. Вам надлежит установить, является ли она подлинником.

Ловчиновский с не меньшей осторожностью принял из рук собеседника тетрадь, попросил разрешения сесть, положил тетрадь перед собой и извлек из кармана мощную лупу. Внимательно поглядел на обложку, затем осторожно открыл ее и перелистнул несколько страниц. Убрал лупу и встал из-за стола. Словно оправдываясь, вжал голову в плечи и смущенно поправил очки в толстой, старомодной оправе:

– Увы. Мне очень жаль, но это не более чем подделка. Бумага произведена в начале нашего века, так что никакого отношения к веку восемнадцатому эта тетрадь иметь не может. Но мне показалось, что я узнаю текст, – финн словно прострелил Леонида Семеновича взглядом, и тот сразу осекся, – впрочем, я не уверен.

Финского туриста, похоже, такой ответ не сильно разочаровал. Он молча достал все из того же саквояжа пачку денег и протянул ее Леониду Семеновичу:

– Спасибо. Вот вам в качестве компенсации за беспокойство. И лучше вам никому ничего не рассказывать о нашей встрече.

Искусствовед покачал головой:

– Я не уверен, что могу…

Кайхунен грубо прервал его:

– Я два раза предлагать не стану. Заработали, так держите, – усмехнувшись, закончил: – Крепче.

Ловчиновский с почтением принял награду. Кланяясь, попятился к двери. Финн не смотрел в его сторону. Его мысли были далеко, и он с задумчивым видом вертел в руках оказавшуюся бесполезной тетрадь.

В коридоре те самые двое сопровождавших искусствоведа угрюмого вида сорокалетних мужчин вежливо попросили его проследовать с ними в машину.

– Но я и сам доберусь, – сделал Ловчиновский попытку отказаться. – Я живу через квартал отсюда.

– Мы вас довезем, – отрезал один из них, повыше ростом. – У нас инструкция.

– Понимаю, – старенький искусствовед покорно склонил голову и пошел за своими конвоирами.

Кайхунен услышал назойливый писк биппера, снял его с пояса, поглядел на дисплей. Тотчас же подошел к стенному шкафу, распахнул створки. На одной из полок хитрого шкафа стоял казенного вида железный ящик, на поверку оказавшийся чудом советской техники – беспроводным телефоном «Алтай». Финский турист набрал номер, ему тотчас ответил голос, которому спустя несколько лет предстояло стать одним из самых известных голосов не только в России, но и в мире. И вовсе не по причине того, что его обладатель выбился в теноры уровня Паваротти.

– Ну? Чего там?

– Ни хрена. Я поэтому не слишком тороплюсь с докладом, – Кайхунен провел рукой по лбу.

– Вот как… Значит, опять мимо?

– Да. Приглашал эксперта из Эрмитажа. Тот сказал, что бумага сделана в начале двадцатого века.

– А… – собеседник Кайхунена замялся, – доверять этому эксперту можно? Он вообще кто?

– Еврей.

– Это плохо. Не доверяю я как-то евреям. Эмигрирует, напишет книжонку «Россия – смутное время». А из своего визита к тебе выдует целую главу, а то и часть. Видал, как стеклодув из такой маленькой стекляшки может надуть целый шар?

– Понятно.

– Он человек семейный?

Кайхунен пожал плечами, словно телефонный собеседник мог сейчас его увидеть:

– Одинокий. Блокадный ребенок. Вся семья на Пискаревском кладбище.

– Ну, тем лучше. У нас сирот за казенный счет хоронят.

– Да. Я уже все понял.

– Петь… Где же, черт ее дери, настоящая тетрадь?

– Хороший вопрос, Вла…

– Ты меня по имени не называй. Ни к чему это.

– Извини… Забылся. А вопрос, конечно, хороший. Я, честно говоря, думал, что в Хельсинки нам наконец-то повезет. Но, видать, легкие пути – это не про нашу честь.

– Чего делать-то? Ума не приложу.

– Есть один план. Вот только быстрой отдачи от него ждать не стоит.

– Тогда он меня не интересует. Во всяком случае, прямо сейчас. Все, мне пора. Собчак вызывает, завтра совещание по приватизации, готовимся уже вторые сутки. Придется отбиваться от московских гостей. Не забудь про еврея! До связи.

– Отбой.

«Кайхунен»-Сеченов закрыл стенной шкаф. Подошел к окну и поглядел в разреженный туман белой ночи над черной водой Финского залива. Этот номер в «Прибалтийской» с момента ее открытия был навечно закреплен за его ведомством, и Сеченов часто использовал его для встреч с агентурой, вербовок, да мало ли что еще может понадобиться разведке. И стоит ли переживать, если речь идет о жизни какого-то старого еврея, которому не посчастливилось однажды избрать для себя самую, как ему казалось, мирную на свете профессию – искусствовед.

Сеченов медлил, словно что-то обдумывая. Затем, видимо придя к какому-то решению, стремительно распахнул шкаф и рванул на себя трубку «Алтая».

– Максим, вы где там?

– В Озерках, Петр Валерьевич.

– А где этот… Ловчиновский?

– Здесь. В машине.

– И в каком он состоянии?

– Ему только что сделали укол. Сейчас довезем его до залива и…

– Максим, тут поменялось кое-что. Срочно введите ему антидот, отвезите на Московский вокзал. Доставьте в Москву, в Домодедово-3. На работу направьте справку о болезни. Отчетов не составлять и никому, кроме меня, не докладывать. Все.

Сеченов закрыл спецномер на ключ, по черной лестнице вышел на улицу, сел в неприметные «Жигули» и поехал в сторону Пулкова. В Москву рейсовый самолет домчал его за час.

Пэм. США. Деревня Берлин – Вашингтон. 1964–1990 годы

Возможно, что девяносто, а может, и больше процентов населения скромного в размерах по сравнению с каким-нибудь там Юпитером голубого земного шарика вовсе не предполагают, что значит родиться чернокожим в Штатах. Черные вообще-то недолюбливают белых, которые пускаются в рассуждения по этому вопросу, потому что никто не может себе представить, что, если ты черный и не хочешь закончить свою гребаную жизнь от передоза в подъезде дилера-соседа в Гарлеме или в балтиморских вонючих трущобах, проезжая мимо которых по шоссе девяносто пять большинство автомобилистов поднимают стекла, всю жизнь ты должен доказывать этому политически корректному на словах обществу, что ты такой же американец, как и все остальные, чья кожа отличается от твоей так же, как отличается черный кенийский кофе от белого молочно-дынного шейка в тошниловке «Уэнди». Наверняка примерно такое же количество этих самых людских процентов никогда не задумывалось, что значит родиться чернокожей девочкой, да еще когда твой отец не оставил тебе ничего, даже своей фотографии «на память моей малютке». Хотя нет. Папочка оставил нечто большее. Он размешал черный кенийский напиток из арабики двойной обжарки, крепче которого нет ничего в мире, с молоком, что ведрами выкачивают из раздувшихся австралийских коров. И вот вопреки мнению о том, что черное и белое – это единственный бесспорный контраст на свете, из кенийско-австралийской смеси получилось создание человеческое такой красоты, что это поставило под большое сомнение запись в большой книге судьбы. Той самой, где напротив имени Пэм при рождении появилось коротенькое предложение: «Смерть от огнестрельного ранения в возрасте пятнадцати лет, нанесенного сутенером во время крэковой ломки». Не судьба, а полное дерьмо собачье, не так ли? Впрочем, кто не ошибается? Взяли и перепутали строчки. И хорошо, что вовремя спохватились.

Нет. Мать Пэм не жила в Гарлеме. И в Балтиморе ни разу в своей жизни не бывала. И в Атланте. И, мать его, о Новом Орлеане – столице джаза – она ничего не знала. Мать Пэм работала официанткой в закусочной «Уэнди». Точные координаты закусочной, на тот случай, если кто-то захочет проверить: штат Мэриленд, деревня Берлин, перекресток сто тринадцатой и Бэй-стрит. Милости просим! К вашим услугам всегда дрянная еда, дрянной кофе и дрянное обслуживание. А что еще вы ожидали увидеть за три девяносто пять? Может, фарфоровые пепельницы на дубовых столах и дижонскую горчицу с каперсами а-ля Карамболь?!

У местечка Берлин, кроме его несколько шокирующего новичков названия, было то же преимущество, что и в самом Мэриленде. Деревенька находилась на территории штата, который граничил с Вирджинией. А Вирджиния – это прежде всего что? Правильно! Вирджиния – это прежде всего Вашингтон. Столица, и этим все сказано. От Берлина до Вашингтона, как это ни парадоксально звучит, было рукой подать. Всего каких-то двести километров. Здесь любители аутентичности могут поделить эту цифру на один запятая шесть десятых и получить расстояние в милях, так будет казаться еще короче. Мать Пэм, выставляя на прилавок очередной поднос и выкладывая на него ту самую еду, вполне справедливо охарактеризованную выше, считала в милях. И думала, что ее малютке совершенно незачем становиться официанткой и к тридцати годам иметь вместо вен на ногах толстые, перехваченные гроздьями узлов канаты. У матери Пэм были проблемы с венами, и она носила специальные чулки. Всегда. Даже в самую страшную жару. Иначе ее бы уволили. Даже в такой поносной дыре, как «Уэнди», посетители не очень-то любят портить себе аппетит видом ног официантки, с которыми «не все в порядке».

Мать Пэм носила чулки и не собиралась делать дорогостоящую операцию. У нее просто не было на это денег. Все, что она получала в «Уэнди», и те заработанные собственным телом деньги, которые давали ей водители-дальнобойщики после коротких свиданий в ближайших мотелях или прямо в кабинах их несущихся в Норфолк грузовиков, она откладывала дочери на колледж. Впрочем, от затеи совмещать карьеру официантки и проститутки ей пришлось отказаться по причине все той же проблемы. Варикоз… «С его приходом в твою жизнь из нее что-то уходит, а любой уход – это потеря будущего для моей малышки», – думала мать Пэм, уговаривая менеджера «Уэнди» дать ей помимо работы официантки еще и место посудомойки. Она могла быть кем угодно, лишь бы больше получалось откладывать для ее девочки.