Черный воздух. Лучшие рассказы

– Ну конечно, ведь все мы есть Христос, вот я и дойду до берега, подобно Спасителю!

С этой мыслью Мануэль попробовал ногою поверхность воды. Вода показалась ему малость, скажем так, зыбковатой, но удержать его вес вроде бы вполне могла. Наверное, море сейчас – все равно, что пол их ныне погибшей «часовни», добрая твердь Господня, сокрытая под тонким слоем воды. Рассудив так, Мануэль смело шагнул на гребень волны, поднявшийся до высоты полубака… и сразу же ухнул вниз, в соленую морскую бездну.

– Эй! – пробулькал он, рванувшись к поверхности. – Эй!

Нет, на сей раз святая Анна безмолвствовала. Со всех сторон его окружали лишь ледяные соленые воды. Задыхающемуся, барахтающемуся в волнах, Мануэлю вспомнилось, как еще в детстве, в Марокко, отец взял его с собою на берег, поглядеть на отплытие гребных галер, везущих паломников в Мекку. Ничто на свете не могло бы столь же разительно отличаться от побережья Ирландии, как тот безмятежный, насквозь пропеченный солнцем золотисто-коричневый пляж, где они с отцом вышли на мелководье, поплескаться в теплой воде, гоняясь за лимонами. Лимоны отец забрасывал чуть глубже, и они прыгали, приплясывали на волнах у самой поверхности, а Мануэль плыл, греб по-собачьи, со смехом, захлебываясь, догонял их и доставал.

Сейчас, фыркая, кашляя, отчаянно суча ногами в попытках еще хоть разок поднять голову над ледяной соленой похлебкой, он представлял себе те лимоны во всех, в мельчайших подробностях. Пляшущие в зеленоватой воде, бугристые, продолговатые, цвета солнца, поднявшегося над горизонтом поутру во всей красе… легонько покачиваются под самой поверхностью, порой выставляя наружу золотистый бочок. Притворясь одним из этих лимонов, Мануэль лихорадочно вспоминал зачаточные навыки плавания по-собачьи, сослужившие ему добрую службу на мелководье у марокканского берега. Так, руками вниз… нет, не выходит, не выходит…

А между тем волны несли, гнали его к полоске суши кубарем, словно лимон. Наткнувшись на дно, Мануэль поднялся. Глубина оказалась всего-то по пояс, однако новая волна ударила в спину, швырнула вперед, и на сей раз нащупать дна ему не удалось. «Нечестно!» – подумалось Мануэлю, но тут его локоть вонзился в песок, и он, извернувшись, снова встал на ноги. Теперь вода доставала лишь до колен. Присматривая за коварными волнами, набегавшими сзади, из мрака, он двинулся к берегу, к широкой полосе грубого, крупнозернистого песка, устланного ковром вынесенных на сушу водорослей.

На берегу, в отдалении, виднелись матросы, товарищи, пережившие крушение корабля, а еще… а еще – множество английских солдат, конных и пеших, разящих палашами, а то и просто прикладами аркебуз изнуренных людей, распростертых на грудах морской травы.

При виде этой картины Мануэль застонал.

– Нет! Нет! – закричал он.

Однако все это ему не чудилось.

– О Господи, – прошептал Мануэль и, обессилевший, опустился на песок.

Дальше, на берегу, солдаты истребляли его собратьев, раскалывая хрупкие, точно яичная скорлупа, черепа, орошая засохшие водоросли желтком мозга. Не в силах ничем помешать им, Мануэль забарабанил онемевшими до бесчувствия кулаками о прибрежный песок. Переполняемый ужасом, смотрел он во мрак черного воздуха, на поднимающихся на дыбы огромных, призрачных лошадей. Солдаты двигались вдоль берега, приближались к нему.

– Стану-ка я невидимым, – решил Мануэль. – Уж в этом-то святая Анна мне не откажет.

Однако вспомнив, чем завершились попытки пройтись по воде аки посуху, он счел за лучшее пособить чуду – нетвердым шагом выбраться на берег и закопаться в самую высокую кучу морской травы. Разумеется, незримым он стал и без этого, но под «одеялом» из водорослей было гораздо теплее. Размышляя обо всем этом, Мануэль неудержимо дрожал. Ни иззябшее тело, ни онемевшие руки не чувствовали неподвижной земли.

К тому времени, как он очнулся, солдат и след простыл. Товарищи по плаванию лежали вдоль берега, будто белые бревна, колоды, выброшенные на сушу прибоем; вокруг, чуя поживу, собирались волки да вороны. Закоченевшему, утратившему способность двигаться, Мануэлю потребовалось добрых полчаса, чтоб приподнять голову и оглядеться. Еще полчаса он выбирался из-под кучи водорослей, а после ему, хочешь не хочешь, снова пришлось прилечь.

Придя в сознание, он обнаружил рядом изрядных размеров бревно, давным-давно вынесенное морем на сушу, за многие годы отполированное песком до серебристого блеска. Воздух вновь сделался чист: чувствуя, как он с каждым вдохом наполняет грудь, с каждым выдохом струится наружу, Мануэль его больше не видел. В небе сияло солнце: настало утро, шторм унялся. Любое движение тела, доведенное до конца, казалось немалой победой – целой жизнью, целой эпохой. Насквозь просоленная кожа словно бы сделалась полупрозрачной. Всю одежду, кроме обрывков штанов вокруг пояса, он потерял. Невероятным усилием воли Мануэль заставил руку поднять ладонь, коснулся мертвого дерева негнущимся указательным пальцем. Да, бревно палец чувствовал – стало быть, он все еще жив…

Рука бессильно упала на песок. Бревно там, где палец коснулся дерева, преобразилось: на серебристом боку его появилось ярко-зеленое пятнышко, а над пятнышком поднялся, потянулся к солнцу тонкий зеленый побег, растущий, крепнущий на глазах. Вот на нем распустились листочки, а затем, к величайшему изумлению Мануэля, набух, развернул лепестки цветочный бутон. Миг – и над бревном закачалась прекрасная белая роза, влажно поблескивавшая в ясном утреннем свете.

Кое-как ухитрившись подняться, Мануэль закутался в водоросли, прошел в глубину берега целую четверть мили и тут-то набрел на людей. Встречных, точности ради, оказалось трое: двое мужчин и женщина. Более дикого вида Мануэль не мог бы даже вообразить. Мужчины, похоже, в жизни не стригли бород, а мощью рук не уступали Лэру. Женщина выглядела точной копией миниатюрного портрета святой Анны с его образка, но, стоило ей подойти поближе, одежда ее оказалась невероятно грязна, улыбка щербата, а кожа пятниста, будто собачье брюхо. Такого множества веснушек Мануэль никогда еще не видал и уставился на них – на нее – с тем же изумлением, с каким женщина и ее спутники таращились на него.

Мануэля охватил страх.

– Пожалуйста, спрячьте меня от англичан, – сказал он.

При слове «англичане» мужчины сдвинули брови, склонили головы на сторону, затараторили на непонятном, неведомом языке.

– Помогите мне, – попросил Мануэль. – Речи вашей я не понимаю. Помогите.

Но сколько он ни пробовал объясниться – по-испански, по-португальски, по-арабски, по-сицилийски, – мужчины только хмурились, злились сильней и сильней, а когда Мануэль перешел на латынь, вовсе подались назад.

– Верую во единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, видимого всего и невидимого… особенно невидимого…

Чуточку истерически рассмеявшись, он схватился за образок и показал им крест. Встречные уставились на медальон в совершеннейшем недоумении.

– Тор конлэх нэм ан диа, – само собой сорвалось с Мануэлева языка.

Все четверо вздрогнули от неожиданности. Подхватив его с двух сторон, мужчины оживленно затараторили, замахали свободными руками, а женщина улыбнулась, и Мануэль понял, что она совсем еще молода. Тогда он повторил то же самое снова, и встречные вновь залопотали по-своему, обращаясь к нему.

– Благодарю тебя, Лэр. Благодарю тебя, Анна. Анна, – сказал он девушке и потянулся к ней.

Девушка, пискнув, отступила назад.

– Тор конлэх нэм ан диа, – повторил Мануэль в третий раз.

Мужчины подняли его, так как сам он идти больше не мог, и понесли через заросшую вереском пустошь. Мануэль, улыбнувшись, расцеловал обоих спасителей в щеки, чем изрядно их насмешил, и опять повторил волшебные слова и почувствовал, что его неудержимо клонит в сон.

– Тор конлэх нэм ан диа, – с улыбкой сказал он напоследок.

Девушка нежно смахнула со лба Мануэля пряди мокрых волос. Прикосновение оказалось до боли знакомым – тем самым, дающим начало цветению в сердце, в душе.

…смилуйтесь Господа ради…

«Лаки Страйк»

Перевод Д. Старкова

Странные развлечения порождает порою война… В июле 1945 года, на острове Тиниан, в северной части Тихого океана, капитан Фрэнк Дженьюэри увлекся возведением на вершине горы Лассо курганчиков из камешков-голышей – по камешку на каждый взлетевший Б-29, по курганчику на каждое боевое задание. В самом большом из курганчиков насчитывалось четыреста голышей. Да, забава бессмысленная, но ведь и покер ничем не лучше. В покер ребята из 509-й, сидя в тени пальмы вокруг перевернутого ящика, потея в трусах да майках, отчаянно ругаясь, ставя на кон все жалованье и курево, сыграли не менее миллиона конов – кон за коном, сдачу за сдачей, пока карты не изотрутся, не измочалятся так, что хоть зад ими подтирай. В конце концов капитану Дженьюэри все это до смерти надоело, и после того, как он пару раз поднялся на вершину горы, кое-кто из товарищей потянулся за ним, а когда к их компании примкнул командир экипажа, Джим Фитч, подобные вылазки обрели статус «официального» времяпрепровождения, наряду с запуском сигнальных ракет за ограду расположения группы, или охоты на джапов[8], исхитрившихся улизнуть от прежних облав. Насчет собственных мыслей об этакой эволюции капитан Дженьюэри не распространялся. Остальные сгрудились вокруг капитана Фитча, пустившего по кругу потертую, видавшую виды фляжку.

– Эй, Дженьюэри! – окликнул его Фитч. – Давай к нам, глотни малость!

Неспешно подойдя к группе, Дженьюэри принял у него фляжку. Фитч засмеялся, кивнув на камешки в его руке.

– Накрытие цели отрабатываешь, Профессор?

– Угу, – мрачно подтвердил Дженьюэри.

«Профессором» у Фитча становился любой, читающий что-либо кроме комиксов на последних страницах газет. Поднеся горлышко фляжки к губам, Дженьюэри от души глотнул рому. Здесь, вдали от зоркого взгляда психиатра авиагруппы, он мог пить как угодно, на любой манер. Еще глоток, и Дженьюэри передал фляжку лейтенанту Мэтьюзу, штурману.

– Потому он и лучший, что на практику времени не жалеет, – сострил Мэтьюз.

Фитч снова захохотал.

– Лучший он потому, что я велю лучшим быть, верно, Профессор?

Дженьюэри сдвинул брови. Фитч был нескладным, грузным юнцом, толстомордым, с поросячьими глазками… и, по мнению Дженьюэри, изрядным подонком. Всем остальным в экипаже, как и Фитчу, исполнилось лет этак по двадцать пять, и грубоватые начальственные манеры капитана им импонировали, а вот тридцатисемилетнего Дженьюэри от них с души воротило. Ничего не ответив, он отошел и вновь занялся курганчиком. Отсюда, с вершины горы Лассо, открывался вид на весь остров, от гавани возле Уолл-Стрит до Северного поля в Гарлеме[9]. С четырех параллельных взлетных полос Северного поля с ревом взлетали, держа курс на Японию, сотни Б-29. Последняя четверка, отправленная на задание, пересекла остров поперек, и Дженьюэри уронил в кучу еще четыре камешка, метя во впадины среди остальных. Один из них, угодив точно в цель, лег так, что лучше не придумаешь.

– Вон они! – сказал Мэтьюз. – Вон, на рулежке!

Дженьюэри отыскал взглядом первый из самолетов 509-й. Сегодня, первого августа, на поле творилось нечто поинтереснее обычного парада «летающих крепостей». Как выяснилось, генерал Лемей был готов отстранить 509-ю от особого задания, а их командующий, полковник Тиббетс, отправился скандалить с Лемеем лично, и генерал согласился оставить задание им, но при одном условии: первым делом один из людей генерала совершит с 509-й пробный вылет и убедится в их пригодности к боям над Японией. Что ж, человек генерала прибыл, и теперь он там, внизу, на борту супербомбера, с Тиббетсом во главе всей «первой сборной»…

Дженьюэри вернулся к товарищам, чтоб поглядеть на взлет с ними вместе.

– Кстати, а почему у их «крепости» своего имени нет? – удивлялся Хэддок.

– Не станет Льюис давать ей имя: машина-то не его, и он это прекрасно знает, – пояснил Фитч.

Все прочие захохотали. Любимчики Тиббетса, Льюис и его экипаж популярностью среди сослуживцев, ясное дело, не пользовались.

– Как он, по-вашему, генеральского уполномоченного прокатит? – спросил Мэтьюз.

Остальные снова захохотали.

– Что угодно ставлю: движки на взлете загасит, – откликнулся Фитч, указав на разбитые Б-29, красовавшиеся в конце каждой из четырех полос. Все это были машины, павшие жертвой отказа двигателей на взлете. – Непременно захочет показать, что в случае отказа не упадет.

– Так он и не упадет! – заметил Мэтьюз.

– Будем надеяться, – вполголоса проворчал Дженьюэри.

– Поторопились они с этими райтовскими движками, – без тени веселья сказал Хэддок. – Сыроваты еще. Раз за разом их режет на отрыве от полосы, нагрузки не держат.

– Ну, это старому быку все равно, – заверил его Мэтьюз.

Тут все разом, даже Фитч, завели разговор о летных талантах Тиббетса. Полковника каждый полагал лучшим из лучших, а вот Дженьюэри, наоборот, не любил Тиббетса даже сильнее, чем Фитча. Началось это сразу же, едва он получил назначение в 509-ю. Ему пообещали «работу» в важнейшей авиагруппе кампании, а после предоставили отпуск. И вот тут-то, в Виксберге, парочка летунов, только что вернувшихся из Англии, принялась накачивать его виски, а поскольку Дженьюэри более полугода прослужил на базе под Лондоном, разговор их затянулся надолго и все трое порядком поднабрались. Оба случайных знакомца назойливо интересовались, что ожидает Дженьюэри впереди, но капитан о том не распространялся, а раз за разом переводил разговор на «Блиц»[10]. К примеру, знавал он одну медсестру-англичанку, чей дом был разрушен бомбой, погубившей всех ее родных и соседей… но эти двое все никак не унимались. В конце концов он, не вдаваясь в подробности, ответил, что отправляется выполнять особое задание, и тут оба сунули ему под нос именные бляхи, представились сотрудниками разведывательного управления СВ и сказали: еще одно подобное нарушение режима секретности, и капитану Дженьюэри Аляска за счастье покажется. Подстава – грязнее некуда. Вернувшись в Вендовер, Дженьюэри Тиббетсу так прямо в лицо и сказал, а Тиббетс, побагровев, тоже начал грозить ему всеми мыслимыми карами. За это Дженьюэри откровенно его презирал… и от боевых операций в итоге оказался практически отстранен, так как Тиббетс действительно во всем и всегда отдавал предпочтение тем, кто ходил у него в любимчиках. Пожалуй, против безделья Дженьюэри не очень-то возражал, вот только за год учений бомбы укладывал в цель лучше, точней, чем когда-либо: пусть старый бык видит, что рано списал Дженьюэри со счета. Стоило им глянуть друг другу в глаза, все сразу же становилось ясно, но Тиббетс уперся и задания, с какой бы точностью Дженьюэри ни отбомбился, не давал. Поразмыслишь о подобных материях, поневоле начнешь муравьев камешками бомбить…

– Дженьюэри, да сколько можно-то? – раздраженно осведомился Фитч. – Уверен: ты и в сортире гадишь не иначе, как с потолка – прицельное бомбометание по очку отрабатываешь!

– А тебе что за дело? Не над тобой вроде сплю, – парировал Дженьюэри. – Глядите, сейчас на взлет пойдут.

Машина Тиббетса вырулила на полосу «Бейкер». Фитч снова пустил фляжку по кругу. Здесь, в тропиках, солнце жарило немилосердно, и океан вокруг острова сверкал белизной, как алмаз. Обливавшийся потом Дженьюэри сдвинул пониже козырек бейсболки.

Две пары пропеллеров вгрызлись в воздух, набрав обороты, и элегантная, обтекаемая сигара «летающей крепости» с ревом помчалась вдоль полосы «Бейкер». Три четверти полосы позади… и тут правый внешний винт стал во флюгер[11].

– Ага! – шумно обрадовался Фитч. – А что я вам говорил?!

Машина дернула носом вверх, вильнула вправо, но тут же выровняла бег. Четверка молодых вокруг Дженьюэри восторженно, торжествующе завопила.

– Сейчас и третий номер обрежет, – заметил Дженьюэри.

И верно: правый внутренний винт тоже стал во флюгер. Теперь машину тянули вперед и вверх, на отрыв, только двигатели левого крыла, а оба правых винта крутились вхолостую, за счет авторотации.

– Аб-балдеть! – воскликнул Хэддок. – Ну? Не молодец ли наш старый бык?

Любуясь мощью машины и бесстрашием Тиббетса, все четверо взвыли во всю силу легких.

– Богом клянусь, Лемеев уполномоченный запомнит этот полет! – загоготал Фитч. – Ух ты, гляди-ка, гляди: вираж закладывает!

Очевидно, отказа двух двигателей из четырех Тиббетсу показалось мало: самолет накренился вправо и, встав на мертвое крыло, развернулся назад, к Тиниану.

И тут стал во флюгер левый внутренний винт.

Война… Чего только не вытворяет она с человеческим воображением! Три года Фрэнк Дженьюэри держал собственное воображение в узде, не давая ему ни малейшей воли. Опасности, грозившие ему самому, разрушения, учиненные бомбами, судьбы всех прочих воюющих – задумываться обо всем этом он себе настрого запрещал, однако война раз за разом находила в его самообладании бреши. Квартира той медсестры-англичанки… удары по Руру… бомбардировщик, разнесенный в куски зенитным огнем прямо под брюхом его машины… а далее – год в штате Юта, и былая прочная власть над собственным воображением изрядно ослабла.

Вот потому-то при виде второго зафлюгированного винта сердце в его груди малость дрогнуло, и он помимо собственной воли словно бы оказался там, на борту, рядом с Фереби, бомбардиром Тиббетса, словно бы вместе с ним взглянул через плечи пилотов…

– Один движок из четырех? – пролепетал Фитч.

– Как видишь, – резко откликнулся Дженьюэри.

Помимо собственной воли он видел и панику в кабине, и лихорадочные попытки запустить хоть один из двух правых двигателей. Машина быстро шла книзу, и Тиббетс поспешил ее выровнять, взяв курс назад, на остров. Вращаемые встречным потоком воздуха, оба правых винта слились в серебристые, мерцающие круги. Вдохнув, Дженьюэри затаил дыхание. Тиббетс явно пытался пересечь остров – возможно, тянул к короткой посадочной полосе в его южной части, однако «летающей крепости» отчаянно не хватало подъемной тяги.

Да, Тиниан был слишком высок, а машина слишком уж тяжела. Еще минута, и Б-29 с ревом врезался в джунгли над самым берегом, там, где 42-я улица упиралась в местный Ист-Ривер. Над зеленью зарослей взвился, расцвел огненный шар. К тому времени, как до вершины горы донесся звук взрыва, все поняли: живых на борту не осталось.

В белое небо поднялся столб черного дыма. Когда грохот утих, над горою Лассо воцарилось безмолвие, нарушаемое только гудением да трескотней насекомых. Дженьюэри со всхлипом, прерывисто перевел дух. В последний миг он был там, вместе с Фереби, своими ушами слышал отчаянные вопли, своими глазами видел несущуюся навстречу зелень, а после взрыв оглушил его, пронзив все тело невыносимой ноющей болью, точно огромное сверло зубного врача.

– О Господи… о Господи, – бормотал Фитч.

Мэтьюз, не устояв на ногах, уселся на землю. Подобрав фляжку, Дженьюэри бросил ее Фитчу.

– И… идемте, – пролепетал он (а ведь не заикался Дженьюэри с шестнадцати лет).

Следом за ним с горы поспешно спустились и остальные. Стоило им оказаться на Бродвее, рядом взвизгнули тормоза резко свернувшего в их сторону джипа. За рулем сидел полковник Скоулз, зам старого быка.

– Что случилось?

Фитч объяснил ему, что.

– Провалиться бы этим «райтам», – буркнул Скоулз, пока экипаж забирался в кабину.

Да, на сей раз один из райтовских двигателей отказал в самый неподходящий момент. Электрод, отнятый от металла неким сварщиком дома, в Штатах, на полсекунды раньше, чем нужно, или еще какая-нибудь мелочь, какой-то пустяк в том же роде… и вот чем обернулся этот пустяк.

Оставив джип на углу 42-й и Бродвея, все двинулись на восток, по узкой дорожке, ведущей к берегу. Огонь выжег в джунглях порядочный круг, однако пожарные машины уже были на месте.

Остановившийся рядом с Дженьюэри Скоулз помрачнел пуще прежнего.

– Весь первый экипаж, – с трудом проговорил он. – Лучшие из лучших…

– Это уж точно, – откликнулся Дженьюэри.

Живо представившему себя погибшим, разбившимся, испепеленным, ему все никак не удавалось оправиться от потрясения. Однажды, еще мальчишкой, он, привязав к рукам и к поясу простыни, спрыгнул с крыши и приземлился прямо на грудь, и сейчас чувствовал себя почти так же. К чему приведет это «падение»? Как знать… однако по всем ощущениям Дженьюэри вправду словно бы с лету шмякнуло о нечто твердое.

Скоулз сокрушенно покачал головой. Четверо товарищей Дженьюэри по экипажу о чем-то трепались с ребятами из десантного инженерно-строительного батальона.

– Он собирался назвать самолет в честь матери, – сообщил Скоулз, не отрывая глаз от земли. – Только сегодня утром мне об этом сказал. «Энола Гэй»… вот как он машину хотел окрестить…

По ночам джунгли дышали, обдавая расположение 509-й волнами жаркого влажного воздуха. В надежде хоть на какой-то сквозняк Дженьюэри торчал в дверях ангара из гофры, служившего авиагруппе казармой. О покере в эту ночь никто даже не вспоминал. Лица серьезны, голоса приглушены… Кое-кто из сослуживцев помог собрать вещи погибших, а к этому времени почти все улеглись по койкам. Отчаявшийся дождаться сквозняка, Дженьюэри тоже вскарабкался к себе, на верхний ярус, лег и устремил взгляд вверх, к ребристой арке потолка.

Стрекот сверчков вонзался в мозг, точно скрежет пилы. Внизу беседовали – негромко, торопливо, чуточку виновато, а заправлял разговором Фитч.

– Дженьюэри – лучший из оставшихся бомбардиров, – толковал он, – а я ничуть не хуже Льюиса.

– Так ведь и Суини тоже, – напомнил ему Мэтьюз, – а он у Скоулза в экипаже.

Гадают, кому выпадет вылет с особым заданием…

Дженьюэри зло стиснул зубы. Полсуток после гибели Тиббетса с экипажем не прошло, а эти уже насчет замены им препираются!

Схватив рубашку, Дженьюэри скатился с койки и продел руки в рукава.

– Эй, Профессор, – окликнул его Фитч, – куда это ты?

– На воздух.

Дело близилось к полуночи, но духота снаружи стояла невыносимая. Сверчки, умолкавшие при звуке шагов, вновь заводили песню у него за спиной. Дженьюэри закурил. Во мраке «эм-пи»[12], патрулировавшие огороженную территорию расположения группы, казались попросту парами ходячих нарукавных нашивок. Ну да, как же, как же… 509-я… пленники собственной армии… Летуны из других групп завели моду швыряться камнями через ограду. Затянувшись, Дженьюэри с силой выпустил изо рта струю табачного дыма, будто это заодно могло избавить его и от отвращения к сослуживцам. «Пацаны ведь еще», – напомнил он себе самому. Да, пацаны… ребятишки. Воспитанные войной, на войне, для войны, они-то знают, чуют, что подолгу скорбеть о погибших нельзя: взвалишь на плечи этакий груз – как бы у тебя самого движки не обрезало. Что ж, против этого Дженьюэри нисколько не возражал. Тиббетс ведь тоже способствовал воспитанию подобных воззрений, а значит, вполне такого заслуживает. Вдобавок, ради особого задания Тиббетс был бы согласен и на забвение: в последнее время он жил только затем, чтоб сбросить на джапов эту хитроумную погремушку, позабыв и о подчиненных, и о супруге, и о родных.

Нет, раздражала Дженьюэри отнюдь не бесчувственность товарищей по поводу гибели Тиббетса. Желание нанести удар, к которому их готовили целый год, – тоже дело вполне естественное. Вполне естественное… для пацанвы, приученной фанатиками вроде Тиббетса выполнять приказ, не задумываясь о последствиях, но он, Дженьюэри, не безмозглый мальчишка и не позволит таким, как Тиббетс, управлять его мыслями! А что до новой погремушки… да, в ней-то уж точно ничего естественного нет и быть не может. Надо думать, какая-то химическая бомба, против всех Женевских конвенций…

Загасив сигарету о подошву, Дженьюэри швырнул окурок за забор. Дыхание тропической ночи отдалось ноющей болью в висках.

Который месяц он был уверен, что боевых вылетов ему не видать! Неприязнь во взгляде Тиббетса (а выражение глаз Дженьюэри чувствовал великолепно), как и в его собственном взгляде при виде полковника, была вполне искренней и неистребимой. Тиббетс понимал, что ювелирная точность бомбометания в учебных вылетах над Солтон-Си – своеобразный способ выразить презрение к нему, своеобразный способ сказать: «Да, да, друг друга мы на дух не переносим, однако тебе от меня не избавиться». При этакой результативности Тиббетс был вынужден держать Дженьюэри в одном из четырех экипажей резерва, но из-за поднятого вокруг хитроумной новинки шума Дженьюэри полагал, что до него очередь попросту не дойдет.

Теперь же дела обстояли совсем по-другому: Тиббетс погиб, и…

Вновь закурив, Дженьюэри обнаружил, что руки его просто-таки ходят ходуном. Дым «Кэмела» показался небывало горьким на вкус. Дженьюэри швырнул сигарету через забор, вслед удалявшейся паре нарукавных нашивок, но тут же пожалел о содеянном: зачем добру зря пропадать? Вернувшись в казарму, он вынул из рундука в изножье кровати книгу в мягкой обложке и снова взобрался на койку.