Полная версия
Исцеление мира. От анестезии до психоанализа: как открытия золотого века медицины спасли вашу жизнь
Подобно Листону и Диффенбаху в январе 1847 года Пирогов увлекся идеей нового метода проведения безболезненных операций с помощью эфира. Для него это было «лекарство, способное уникальным образом преобразовать всю хирургию» [7]. 14 февраля в Санкт-Петербурге он впервые прооперировал пациента под эфирным наркозом. Пирогов сконструировал ингалятор, подводящийся к маске для лица, удивительно похожий на современное анестезиологическое оборудование. 27 февраля 1847 года он в четвертый раз прооперировал пациента под общим наркозом. То был вполне типичный для середины XIX века случай: девушке пришлось ампутировать ногу (в соответствии со знаниями того времени), и ее культя начала гноиться. 30 марта Пирогов представил научный труд о своих первых опытах применения наркоза в Академию наук в Париже. Он предложил альтернативный способ обезболивания, не пользовавшийся популярностью в то время, а именно ректальное применение эфира. Однако этот способ имел значительные побочные эффекты: многие больные страдали коликами и поносом, потому в дальнейшем Пирогов использовал его только для снятия спазмов при мочекаменной болезни.
Упаковав в багаж не менее 32 килограммов эфира и всевозможное оборудование, Пирогов отправился в дальний путь. Из-за высоких температур он переживал, что свойство жидкости к легкому воспламенению может стать проблемой. Однако, несмотря на это опасение, эффективность применения метода обезболивания даже в условиях полевых лазаретов убедила Пирогова в том, насколько верным было решение привезти сюда эфир: «Самый утешительный результат эфирования был тот, что операции, производимые нами в присутствии других раненых, нисколько не устрашали, а, напротив того, успокаивали их в собственной участи»[17].
Впервые в военной медицине обезболивание уменьшило страдания раненых солдат и значительно облегчило работу хирургов. Согласно имеющимся данным, к февралю 1848 года Пирогов и обученные им коллеги выполнили более 500 операций под наркозом. Хотя, вероятно, данные о летальности в этой группе пациентов задокументированы не полностью, нам известно, что на 5,4 операций приходился один летальный исход. Однако смерть вызывалась характером раны или вмешательством; очевидно, дело было не в наркозе. Так Пирогов выразил свое колоссальное удовлетворение результатом: «Россия, опередив Европу нашими действиями при осаде Салтов, показывает всему просвещенному миру не только возможность в приложении, но неоспоримо благодетельное действие эфирования над ранеными, на поле самой битвы. Мы надеемся, что отныне эфирный прибор будет составлять точно так же, как и хирургический нож, необходимую принадлежность каждого врача во время его действия на бранном»[18] [8].
Несмотря на восхищение возможностями наркоза, фактически произведшего революцию в медицине, Пирогов тем не менее осознавал его потенциальную опасность: «Этот вид анестезии может нарушить или значительно ослабить активность рефлексов, а это – всего лишь один шаг от смерти»[19] [9].
Но вскоре после внедрения этого метода в медицинскую практику стало ясно, что этот эпохальный шаг вперед тоже имел свою цену: оказалось, что обезболивающее средство всегда представляло опасность или, как надменно выразился обозреватель одного медицинского журнала несколько лет спустя: «Люди посмотрели дареному коню в зубы и обнаружили, что, помимо положительных качеств, у него есть и отрицательные» [10].
Удивительно, что после применения анестезии не произошло значительно большего количества смертельных случаев, учитывая абсолютное непонимание врачами того времени фармакологического действия эфира и других наркотических средств; зачаточные знания физиологии сердца и системы кровообращения, которые попадали под воздействие вдыхаемого газа; и, прежде всего, дозировки, рассчитывающейся по грубым оценкам: анестетик нередко «на глаз» капали на носовой платок, которым накрывали лицо пациента.
Опасность почти не изученных побочных эффектов в решающей степени поспособствовала тому, что всего через год после того знаменательного дня эфир в качестве анестетика остался в прошлом. Хирурги все больше стали доверять хлороформу, наркотическое действие которого эдинбургский врач сэр Джеймс Янг Симпсон испытал на себе и двух своих гостях после ужина.
Несмотря на весь тот восторг, с которым мир принял изобретение бостонца, главного героя этой истории ждало одно из самых отвратительных и трагичных в истории современной науки сражений. Наметившаяся история американского успеха превратилась в сагу о ненависти и несчастье. Уильям Томас Грин Мортон стремился служить человечеству и быть полезным. Желание заработать как можно больше денег с помощью своего открытия в то время не было предосудительным для настоящего янки, равно как и для американского общества, ориентированного на экспансию. Сначала Мортон хотел сохранить в секрете происхождение чудесного вещества, и, поскольку характерный запах эфира был знаком большинству людей в аудитории Массачусетской больницы общего профиля, он добавил полученные из апельсинов ароматические масла, чтобы его замаскировать. Попытки получить патент не увенчались успехом, не в последнюю очередь потому, что он был кем угодно, только не мошенником с холодным расчетом. И когда врачи больницы пригрозили отказом от применения анестезии, если он не расскажет им о составе, Мортон уступил: ему не хотелось возлагать на себя груз ответственности за готовые вновь восторжествовать бессмысленные муки.
Но даже заслуженность славы первооткрывателя наркоза была поставлена под сомнение. С могучей силой злого, кошмарного духа, на сцене появился прежний учитель Мортона: врач и химик Чарльз Джексон. На ранней стадии своих экспериментов Мортон, среди прочего, обсуждал с Джексоном эфир и его обезболивающее воздействие. По этой причине Джексон полагал себя вправе считаться изобретателем наркоза и вымогать у Мортона все большие суммы денег. Мортон, который из-за бесконечных дрязг, петиций и опровержений вскоре начал страдать не только ментально, но и физически, не знал, что у Джексона хроническая одержимость стремлением к научным заимствованиям была близка к психическому заболеванию. Несколькими годами ранее, во время пересечения Атлантического океана, Джексон встретил изобретателя Сэмюэла Морзе, задорно рассказавшего ему о своей электрической телеграфии. Едва высадившись на берег, Джексон стал утверждать, будто он изобрел «телеграфирование». Эта наглая выходка обернулась для Морзе годами судебных разбирательств.
Джексон располагал внушительными связями с научным миром Европы и сразу после успешной демонстрации Мортона направил во Французскую академию наук депеши, в которых прославлял себя как отца наркоза и благодетеля человечества.
Следы этой дерзости сохраняются по сей день: в некоторых энциклопедиях Джексон до сих пор значится одним из пионеров анестезии.
Гораздо больше заслуживал славы несчастный Хорас Уэллс: его положение теперь было аналогично положению Мортона и напоминало о ранних опытах, предшествовавших неудаче во время демонстрации на глазах огромной аудитории и Уоррена. Запоздалое оправдание и горько-сладкая ирония истории: веселящий газ, использовавшийся Уэллсом, много лет назад вернул себе место в современной анестезии, а эфир и хлороформ давно вышли из употребления. Уэллса также снедал изнутри спор о первенстве: «My brain is on fire!»[20] – крикнул он в сердцах, когда снова попал в заголовки газет в январе 1848 года: он был арестован в Нью-Йорке после того, как облил кислотой нескольких проституток. В своей камере Уэллс вдохнул хлороформ, а затем, когда его чувства угасли под воздействием изобретения, которое так и не даровало ему известность, перерезал себе артерию.
Измученному Мортону и так хватало конкурентов в лице Джексона и Уэллса, однако на сцене появился четвертый исследователь. О себе решил заявить сельский врач Кроуфорд Уильямсон Лонг из захолустного местечка Джефферсон в штате Джорджия, далеко на рабовладельческом юге страны довоенного периода[21]. Сегодня нет никаких сомнений, что 30 марта 1842 года, за четыре с половиной года до того знаменательного дня в Бостоне, он провел операцию под эфирным наркозом и повторил ее еще несколько раз. Однако этим опытом он ни с кем не поделился, будто не видя никакой пользы для человечества, ожидающего освобождения от боли. Менталитет грядущих поколений медиков, которые каждое исследование представляют на все более узкоспециализированных конгрессах, был столь же чужд Лонгу, как и фундаментальная мудрость современной науки: «publish or perish», – тот, кто не публикуется, не построит карьеры. Ошибка Лонга, желающего оставаться лишь сельским врачом, заключалась в том, что он не проинформировал профессиональный мир о своем опыте применения эфира, нанеся ущерб многим пациентам, которых в период с 1842 по 1846 год все еще приходилось оперировать без анестезии.
Уильям Томас Грин Мортон был человеком со слабостями, которые, возможно, ему не удавалось скрывать так хорошо, как другим новаторам золотого века медицины. Но именно он впервые выполнил анестезию публично, познакомил с ней людей того времени и вошел в число немногих деятелей, заложивших основы нашей современной, кажущейся столь надежной жизни. То, что его новаторская работа не принесла ему удачи, – это судьба, разделенная Мортоном с другим «первопроходцем», который в самом сердце Старого Света, в Вене, пытался бороться со вторым, до сих пор не побежденным наряду с болью, врагом медицины – инфекцией.
3. Руки, приносящие смерть
Смерть входила даже в ворота богатых и могущественных. Император Иосиф II, еще при жизни прославившийся как реформатор, приказал подданным построить больницу, какой прежде не видел мир. Венская больница общего профиля в эпоху Просвещения стала продуктом рационального мышления и планирования. Со строгой геометрией, системой внутренних дворов и сотней больничных коек, она должна была привлечь (и привлекала) лучших врачей той эпохи, таких как акушер Лукас Иоганн Бёер. Но его искусство также достигло своего предела, когда больной император, страдающий туберкулезом в последней стадии, вызвал его к принцессе Елизавете, жене наследника престола Габсбургской монархии и племянника императора, принца Франца-Иосифа. Бёер должен был оказать помощь при родах молодой женщины, ей предстояло родить здоровую (поначалу) маленькую девочку.
Однако всего через два дня после родов 22-летняя Елизавета тяжело заболела: у нее поднялась высокая температура, и она умерла. Иосиф II, обожавший Елизавету дядя-император, обрел вечный покой всего двумя днями позже, той же холодной зимой 1790 года. Причиной смерти молодой женщины стала послеродовая лихорадка, называемая также родильной горячкой. Бёер, как и любой врач, мог лишь беспомощно пожимать плечами. Послеродовая лихорадка казалась роковым бичом человечества, известным с древних времен. Считалось, что она будет сопровождать матерей этого мира до самого Судного дня.
Полвека спустя зажиточным венским рода́м – императорским семьям, семьям многочисленных надворных советников государства, известного своей ярко выраженной бюрократичностью, семьям купцов и промышленников, процветавшим во время экономического бума – удалось, по крайней мере, снизить вероятность такой смерти. Женщины высших сословий рожали детей дома, в собственном особняке или усадьбе, и, если роженицам благоволила удача, их миновала участь забытой принцессы Елизаветы. Лишь примерно в одном случае таких домашних родов на сто семей, представлявших аристократическое общество и крупную буржуазию, приходилось оплакивать кончину молодой матери, а иногда и ее новорожденного ребенка.
Однако подавляющее большинство горожан не относилось к «высшему обществу» – они были представителями мелкой буржуазии и пролетариата. Их жены рожали детей в Венской больнице общего профиля. Но она, открытая когда-то благословенным императором Иосифом, не была символом медицинского и социального прогресса в том, что касалось родов. Напротив, она темной тенью нависала над беременными ве́нками. Чем ближе подходил срок родов, тем более взволнованные взгляды бросали они на календарь. Все в городе хорошо знали, что две акушерские клиники Венской больницы общего профиля ежедневно принимают женщин со схватками, и им отводится койка в больших больничных палатах. В этих клиниках также пребывали и очень бедные, и незамужние будущие матери, иногда проводя там даже по два последних месяца беременности. Государство позволяло им произвести на свет младенца, укрывшись от стыда и презрения общества; также в стенах таких учреждений нередко предотвращались попытки отчаявшихся матерей убить своего новорожденного младенца. Но кое-что еще было известно всей Вене.
В решающий день женщины снова и снова пытались избежать госпитализации туда, всеми силами пытаясь дотянуть до полуденного часа, когда ответственность за рожениц переходила ко Второй акушерской клинике. Хотя и тут были случаи летального исхода от послеродовой лихорадки, все знали, что здесь это происходило гораздо реже. Смертность матерей во Второй акушерской клинике, как правило, была лишь немного выше, чем при домашних родах.
Классические попытки сообщества врачей объяснить происходящее в этих случаях были совершенно несостоятельными. Обычно в качестве причин подобных эпидемических тяжелых лихорадочных состояний назывались миазмы (болезнетворные вещества в воздухе или на земле), и так называемые конституциональные слабости пациенток. Но происходящее в двух акушерских клиниках всех сбивало с толку: пациентки лежали в едином здании, дышали одним воздухом, получали одинаковую пищу. Слабым утешением для руководства венской больницы было то, что в таком положении находились не одни они. В ходе индустриализации, охватившей Европу, росли города и численность населения – прежде всего, того демографического сегмента, который назывался низшими классами. Государства или церкви строили специальные родильные дома в Берлине, Париже и Нью-Йорке. Роды, которые веками проходили в приватной обстановке в собственном доме, на ферме, стали теперь действом квазипубличным, событием, которое сопровождали и документировали власти.
Разумеется, дело было не в интеллектуальных способностях и научных познаниях врачей, работающих в Венской больнице общего профиля. Многие из них пользовались большим уважением среди коллег, а некоторые даже были всемирно известными специалистами. В середине XIX века в дунайской метрополии вновь процветало врачебное искусство, исследования человеческого тела и его болезней. Я говорю «вновь», потому что во времена императрицы Марии-Терезии в середине XVIII века вокруг ее придворного врача, голландца Герарда ван Свитена, образовалась широко известная Венская медицинская школа. Вскоре возникла Вторая Венская медицинская школа – для собиравшихся здесь же с 1840-х годов корифеев, в числе которых был и великий Теодор Бильрот[22].
Основоположником этого расцвета стал мужчина, сделавший не слишком почитаемую патологию, точнее говоря, патологическую анатомию, базой медицинских знаний и понимания организма. Это был Карл фон Рокитанский. С 1830 года Рокитанский работал в патологоанатомическом отделении Венского университета, а через четыре года стал профессором и руководителем Патологоанатомического музея. Вскрытия, которых за 45 лет своей деятельности он провел более 30 000, для студентов-медиков были самым важным форумом для приобретения знаний. Их превосходили разве что лекции, в которых ученый использовал образный язык для описания патологических состояний. Так он, например, сравнивал слизь в воспаленном желчном пузыре с «пастой из анчоусов», кровь – с «малиновым вареньем», а конкременты при раке желудка – с «кофейной гущей» [1]. При этом помещение, в котором Рокитанский практиковал самый важный аспект своей профессии, не соответствовало его растущей репутации: вскрытия проходили в бараке, в «покойницкой» общей больницы. Однако это не повлияло на его рвение к патологии как науке, а для студентов четыре – шесть вскрытий в первой половине дня были кульминацией учебного процесса. Высокий уровень смертности среди матерей в Первой акушерской клинике и близкое расположение – клиника находилась всего в нескольких шагах от помещения для вскрытий – способствовали тому, что едва родившие женщины, скончавшиеся в результате родильной горячки, регулярно попадали на столы Рокитанского, иногда вместе со своими умершими младенцами. Ужас и загадочность женского тела, пронизанного гнойными нарывами, настолько впечатлили одного студента из венгерской части Габсбургской монархии, что он решил специализироваться на акушерстве. Этого юношу звали Игнац Филипп Земмельвейс.
Земмельвейс родился 1 июля 1818 года в Буде, одной из двух половин венгерской столицы Будапешт, в богатой купеческой семье. Дом, в котором он появился на свет, смело можно было назвать дворцом. Сегодня же там располагается музей истории медицины, носящий его имя. Игнац вырос в поистине мультикультурном обществе: империя Габсбургов была обителью доброй дюжины национальностей и по крайней мере одиннадцати распространенных языков. Молодой человек пользовался немецким языком, но в его семье говорили на дунайском швабском диалекте, и из-за этой особенности в годы, проведенные в Вене, он чувствовал себя чужим. Ничего ужасного, если оставаться незаметным, но повод для дискриминации и насмешек, если иметь дело с начальством или властями. Кроме того, Земмельвейс свободно говорил на венгерском и в раннем возрасте выучил латынь в школе. Образование играло важную роль для его семьи. Как и братья, Земмельвейс посещал католическую гимназию, после окончания которой сначала приступил к изучению философии в Пеште, по другую сторону Дуная. В 1837 году он переехал в Вену, чтобы изучать в местном университете право.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Шутливое устаревшее название студентов. – Прим. ред.
2
Дагерротипия – первый работоспособный процесс фотографирования, основанный на чувствительности йодистого серебра к свету. – Прим. ред.
3
Городские прохожие, гуляющие для своего удовольствия. – Прим. ред.
4
Эдинбургский эль (англ.). – Прим. пер.
5
Жизнь хороша! (англ.). – Прим. пер.
6
Мисс Эллен Милн, мисс Мэри Уотсон, мисс Уотсон, мисс Агнес Милн и Сара Уилсон (англ.). – Прим. пер.
7
Женщина с зобом (англ.). – Прим. пер.
8
Что сотворил Бог? (англ.). В оригинальном сообщении Морзе вопросительного знака не было; в русском Синодальном переводе эта фраза представляет собой восторженное восклицание: «Вот что творит Бог!» (Чис. 23:23). – Прим. науч. ред.
9
У арабского кофейного дерева (нем.). – Прим. пер.
10
Бидермайер – стиль, характерный для немецкого и австрийского искусства в 1815–1848 годах. – Прим. ред.
11
Мошенничество, мошенничество! (англ.). – Прим. пер.
12
Сосуд с длинным отогнутым в сторону горлышком, применяемый в лабораториях для нагревания и перегонки веществ. – Прим. пер.
13
Джентльмены, это не надувательство! (англ.). – Прим. пер.
14
Уловка этого янки, джентльмены, перещеголяла месмеризм! (англ.). – Прим. пер.
15
Отец Н.И. Пирогова был военным казначеем, мать происходила из купеческой семьи. – Прим. науч. ред.
16
Дневниковая запись от 28 марта 1881 г. Цит. по: Пирогов Н.И. Вопросы жизни. Дневник старого врача. – Иваново, 2008. – С. 294. – Прим. науч. ред.
17
Цит. по: Пирогов Н.И. Отчет о путешествии по Кавказу. – СПб, 1849. – С. 23. – Прим. науч. ред.
18
Цит. по: Пирогов Н.И. Отчет о хирургических пособиях, оказанных раненым во время осады и взятия укрепления Салты. Военно-медицинский журнал, 1847, т. 50, I. – Прим. науч. ред.
19
Цит. по: Пирогов Н.И. Отчет о путешествии по Кавказу, содержащий полную статистику ампутаций, статистику операций, произведенных на поле сражения и в различных госпиталях России с помощью анестезирования, опыты и наблюдения над огнестрельными ранами и проч. – СПб.: типография Э. Праца; 1849. – Прим. науч. ред.
20
Мой разум полыхает! (англ). – Прим. пер.
21
Имеется в виду период до Гражданской войны в США (1861–1865), в результате которой рабство на Юге было отменено. – Прим. науч. ред.
22
Христиан Альберт Теодор Бильрот (1829–1894) – немецкий и австрийский хирург, один из основоположников современной хирургии. – Прим. науч. ред.
