Симфония времени и медные трубы

– Так вы, товарищ инспектор, пройдёте с товарищем Егоровым в его хозяйство? А обед я вам закажу, потом Егоров проводит вас в комнату командира части, в столовой. В 18:00 я буду в штабе, вечером мы увидимся, а там будет видно.

– Да, да… – торопливо ответил Сенский. – Мы пойдём с Егоровым, а потом всё будет ясно. Идём, дружище!

Выйдя из штаба, они направились к оркестровому домику.

По дороге в оркестр Сенский участливо расспрашивал Егорова о том, как он попал в эту часть, почему не обратился своевременно в Инспекцию военных оркестров РККА с тем, чтобы быть назначенным в «стоящую часть», расположенную в большом городе, с большим штатным оркестром, как он построил свои взаимоотношения с командованием части, не обижают ли его представители командования, доволен ли он своим оркестром, и ещё массу вопросов задавал он, вопросов, бесспорно жизненных, но чересчур уж направленных в сторону личного благополучия. Егоров старался отвечать ему подробно, но на вопрос о просьбе дать ему хорошее назначение в Инспекцию военных оркестров ответил кратко:

– Но ведь и здесь оркестр штатный, и здесь кто-то должен быть! В данном случае этим «кто-то» оказался я. И почему Инспекция военных оркестров должна была дать мне лучшее назначение? Кто меня знает в Инспекции, а я Чернецкого знаю только по рассказам да по анекдотам.

В это время они подошли к дому. Навстречу им из дома выбежал старшина Сибиряков и дежурный по оркестру Зуев. Они блистали ярко начищенными пуговицами, сапогами и только что выбритыми щеками.

Зуев, ловко соскочив со ступенек крыльца, стал в положение «смирно» и заорал во всю свою мочь, а голос у него был сильный, хотя и не певческий! С хрипотцой! Затем, подскочив к Сенскому, он таким же фортиссимо отрапортовал:

– Товарищ капитан! Оркестр проводит самоподготовку. Дежурный по оркестру красноармеец Зуев!

– Отлично! Только я не капитан, а интендант третьего ранга…

Зуев отошёл в сторону.

Егоров познакомил Сенского со старшиной и заодно сказал, что лучшего помощника и товарища он в своей жизни не видел. Сенский понимающе улыбнулся. Они вошли в помещение.

Да! Тут уже и Сибиряков, и все музыканты превзошли себя! Помещение блистало чистотой. Порядок был наведён великолепно. А сами музыканты были выбриты, подтянуты, все были в белоснежных подворотничках.

Сенский от удовольствия даже зажмурился!

– Ну, братцы мои, красиво живёте! Порядок у вас – образцовый! Внешний вид – хоть в столицу, на парад, на Красную площадь! Отлично! А вот как инструменты-то ваши себя чувствуют? – И, повернувшись к Егорову, спросил: – Это те самые, геройски добытые?

Тут, к ужасу Егорова, Сенский подошёл к вешалке с инструментами, снял один из альтов, вынул из кармана белоснежный платок и… полез им в раструб… Егоров, гражданский человек, не знал и не подозревал, что именно таким способом проверяется качество чистки «материальной части» в армии и флоте, чистки не только музыкальных инструментов, но и орудий, да, да, артиллерийских орудий, и даже, в своё время, и коней в кавалерии.

Но Сибиряков был спокоен, и весьма хитрая улыбка блуждала на его лице.

Сенский вынул платок из раструба и внимательно начал его рассматривать. Но… платок был девственно чист. На нём не было ни пятнышка. Затем Сенский, как бы мимоходом, между делом, даже разговаривая о чём-то с Сибиряковым, снял трубу, затем баритон, тромбон и тоже, будто бы машинально, по инерции, слазил и в их раструбы платком. Платок продолжал быть чистым.

– Молодцы! – в конце концов сказал он. – Очень хорошо. Инструментарий этот, по совести говоря, конечно, давным-давно надо бы в утиль сдать, выношенный, старый, но… время… время… других пока нет, поработаем на этих! Делать нечего!

– Так точно! – поддакнул Егоров. – Уж и то радость, что эти-то удалось достать!

Потом Сенский поинтересовался списками личного состава, планами, расписаниями и, наконец, дошёл до журнала учёта игр.

– Многовато играете! Очень даже многовато! Балуете, товарищи, людей! Это что же? Рота, какая-то там рота, проводит строевые занятия, а вы оркестр выводите для роты? Это излишний шик! Это, прямо скажу, ненужная роскошь! Прямое излишество! Ну, я понимаю, батальон, да и то ещё надо, чтобы батальонный командир попросил вас, товарищ Егоров, лично. Ваше дело – вся часть. Вышел командир части, вышел и оркестр. А это! Ай, батюшки! И в столовой чуть ли не каждый день. И в клубе. И разводы караулов ежедневно! Да вы что?

– А как же иначе? – недоумённо спросил Егоров. – Эта рота плохо пошла на смотре. Командир части был очень ею недоволен. А люди в ней такие же хорошие, как всюду. Надо бы ей помочь. Вот мы и помогли. Они научились ходить под музыку, научились поднимать ноги, научились поворачиваться, у них осанка появилась! Доброе дело сделали. В столовой играем? Это же удовольствие для людей. Что они здесь видят? Что слышат? Для них и наш оркестр – праздник. Если мы хоть на двадцать минут улучшим настроение человека, и то большое дело. А развод? Знаете, какой у нас огромный караул? Невозможно без оркестра. Их надо обязательно с оркестром на посты проводить! Нет, играем мы в норму и всегда с пользой.

– Как? Старшина? – повернулся он к Сибирякову.

– Играем мы, товарищ интендант, столько, сколько положено! Не по приказу положено, а по человечеству. Для людей, для своих же товарищей. Облегчаем, так сказать, их обязанности. И, опять же, никаких жалоб от музыкантов не поступало. Сознательно играют! Понимают положение.

– Это, конечно, очень хорошо. Это, прямо скажу, отлично! – засоглашался Сенский. – Вот в городских-то гарнизонах – там как раз наоборот норовят! Поменьше бы игр, поменьше бы на воздухе!

– Но там ведь в основном сверхсрочники. У них другое в голове, дом, семья! – вставил Сибиряков.

– Верно, верно! – согласился Сенский. – А теперь, товарищ Егоров, хорошо бы послушать оркестр. Давайте начнём со строевого репертуара. Дайте командиру одеться, и с инструментами выйдем на воздух.

Егоров дал распоряжение Сибирякову, и через несколько мгновений оркестр был уже построен на аллее недалеко от дома.

Строевой подготовкой Сенский остался доволен. После этого он распорядился, чтобы оркестр прошёл с игрой. Оркестр прошёл, исполняя один из маршей.

– Да! Конечно, очень заметно, что нет большого барабана! – заметил Сенский. – Ну, ещё один раз!

Оркестр прошёл ещё раз, с другим маршем. После этого Сенский отошёл от оркестра и обратился к Егорову:

– Ты не будешь в претензии, если я кое в чём поправлю твой оркестр?

– Пожалуйста! Буду только благодарен.

Сенский подошёл поближе к оркестру и начал говорить:

– Вы молодцы! Всё у вас хорошо. И порядок, и работа ваша. Но есть одно, в чём я хочу вам сейчас же помочь! Играете вы хорошо. Смотрите, какие у вас старые заигранные инструменты, ведь это, скажем прямо, лом! Утиль! А звучит стройно, значит, строем вы занимаетесь вплотную. Хорошо звучит аккомпанемент. Очень полные получаются аккорды. Это правильно. Но есть одна беда! Марши вы играете «по-граждански». И это понятно. Ваш дирижёр – настоящий дирижёр, мастер, но не военный и не знает ещё изюминки исполнения строевого марша. А вы, хоть и служили в военных оркестрах, да уж давно это было, и тоже позабыли, в чём тут соль. Давайте-ка сыграем сейчас, ну хоть вот этот марш, и поставим с вами акценты, особенно на концах вольт. И не так, чтобы кто-то один отчеканил все восьмушки и шестнадцатые, но весь оркестр, весь аккорд. И посмотрим, что получится из этого.

Он поднял руку, начал марш и в том месте, где фраза, музыкальная фраза, по всем правилам должна смягчиться, чтобы возникнуть в своём повторении или в начале новой фразы, наоборот, усилил звучность и твёрдо поставил точку на слабой доле такта. Егоров с изумлением слушал и отмечал, что марш играется тот же самый, но приобрёл совсем другой характер, стал твёрже, мужественнее, пожалуй, воинственнее.

А Сенский продолжал:

– Так! Вот так и играйте марши! Но – только марши. Всё остальное играйте так, как и играли. Но в маршах, вольты, только так. И ещё. Всё играть короче. У всех партий. У труб, корнетов, теноров, баритонов, басов, альтов, деревяшек. Все длительности выдерживать вдвое меньше. Конечно, кроме выдержанных нот, половинных, целых. Так. Короче и острее язык. Чеканьте! Ну-ка, давайте попробуем! – И он опять поднял руку.

Оркестр заиграл, и Егоров опять отметил, что этот штрих значительно оживляет марш. И тут уж сам подошёл к Сенскому и попросил его поиграть несколько других маршей. Сенский с удовольствием согласился и напомнил музыкантам о необходимости играть короче и твёрже, ярче акцентировать вольты, проиграл всё просимое Егоровым.

– Вам всё ясно? – спросил Сенский у музыкантов. – Если так, то идите в помещение, поиграйте для меня свои концертные вещи. Ведите, старшина, оркестр.

Егоров подошёл к Сенскому и молча, с чувством, пожал ему руку!

– Век живи – век учись! Смело и открыто говорю об этом. Спасибо, Дима! Урок ты мне дал наглядный, очень полезный и очень интересный! Конечно, только так и надо играть строевой репертуар! Я тебе очень благодарен!

– Не говори глупостей! Всегда я помогал и всегда буду помогать всем, чем могу. Я же знаю, что ты всегда был далёк от военной музыки. А уж если, по воле судеб, ты занялся ею, то я должен тебе помочь! Пойдём, поиграй мне свои вещи.

Художественной программой Сенский остался доволен вполне. Он очень искренно благодарил Егорова, благодарил музыкантов, отметил их заинтересованность в работе, их старание и рвение, пообещал найти им большой барабан, прислать ноты и строевого, и художественного репертуара, закончил же тем, что приказал поставить оркестр в положение «смирно», сам стал в такое же положение и официальным, командным голосом объявил: «Личному составу оркестра части благодарность от лица службы!»

В командирской столовой почти никого уже не было. Сенский и Егоров прошли в комнату командира части (бывшую до этого времени таинственной для Егорова), и, к своему удивлению, Егоров обнаружил там и майора Рамонова, и капитана Безродного, которые, по-видимому, их поджидали.

– Ну, садитесь, садитесь! – гостеприимно обратился Рамонов к Сенскому и Егорову. – Ну, как ваше впечатление, товарищ инспектор? Что касается нас, то мы довольны, хотя и неэтично говорить так при Егорове. Ну да ладно! Пусть знает наше мнение! Он не гордый.

– Я очень доволен, товарищ майор! По совести говоря, не ожидал в такой глуши, в таком «заповеднике», уж извините, в таком диком месте, найти такой оркестр! Но оркестр оркестром, а каков у них порядок?! Каков внешний вид?! Честно говорю, в городских гарнизонах хуже. Я объявил им благодарность, так что прошу вас зафиксировать это в приказе.

– Обязательно! Только вы уж не забудьте, для основания актик-то напишите. Приказ любит форму!

– Акт напишу сейчас же. После обеда. Капитан говорил, что с восемнадцати часов он будет в штабе, вот и сделаю.

– Отлично! Ну а если всё так хорошо, то надо отметить это за столом.

Рамонов подозвал заведующую столовой, и та, очень быстро сходив куда-то, поставила на стол бутылку водки. Это было столь неожиданно, что Егоров даже растерялся.

Рамонов разлил водку по стопкам и произнёс маленький спич: за успехи, за искусство, за победу. Стопка-то была единственной, хотя и вместительной, поэтому в спич надо было вложить всё важное и нужное.

Но обед в комнате командира части был совершенно таким же, как и в общей столовой, разве только суп был немного погуще.

Закончив обед, майор Рамонов поблагодарил Сенского за работу. Сенский же благодарил Рамонова за радушный, гостеприимный приём, за заботу об оркестре, пообещал помочь оркестру нотным имуществом. Затем они тепло попрощались и пошли вместе с Безродным в штаб части.

Сенский написал акт проверки оркестра в очень хороших тонах, объективно, лаконично, отметил все достижения оркестра, упомянул о своей благодарности, объявленной личному составу, и пожелал дальнейших успехов. Безродный, очевидно, остался доволен актом, так как сейчас же подозвал одного из штабных командиров и приказал сформулировать пункт с благодарностью оркестру от инспектора, с тем чтобы включить его в завтрашний приказ по части.

– Великолепно! – сказал Сенский.

– Теперь подумаем или об отдыхе, или об отъезде. Когда у вас будут машины в Влг**? – спросил он у Безродного. – Ах, завтра утром! Значит, можно ночь поспать! Ты где обитаешь? – спросил он у Егорова.

– Да мы устроим вас в моём кабинете, – сказал Безродный. – Сейчас скажем дежурному, он принесёт бельё, на диване постелит, и чудесно…

– А вот пусть он всё это отнесёт к Егорову. Мы с ним и поспим, и поговорим, и старину вспомним, и нашу мирную жизнь! Ты не против, Егоров?

– Я буду очень рад! Пойдём!

Товарищей по жилью Егоров познакомил с Сенским, все они, кажется, понравились друг другу. Вечер прошёл очень оживлённо, и никто не возражал против того, что Сенский и Егоров всю ночь почти прошептались. Им, конечно, было что вспомнить.

А утром, по дороге в штаб, Сенский огорошил Егорова:

– Ты знаешь, что я придумал? Чудесное дело! Я тебя переведу? Ну что это за жизнь? Лес, трущоба, дичь! Назначим тебя дирижёром в пулемётное училище! Город А** хоть и север, но город большой, культурный. Можешь в нём работать, совместительствовать! Оркестр большой, на манер окружного, показательного. Давай-ка!

– Дима! Ты как-то неожиданно всё преподносишь! Разве можно это сразу решить? И как это будет? А здесь как? По-моему, это не очень честно будет выглядеть.

– Что ты толкуешь! В нашем положении приказ – это всё. Кто же посмеет подозревать нечестность, если ты будешь выполнять приказ? Нет, давай без разговоров!

Видя такую напористость Сенского, Егоров дал ему согласие подумать, списаться с женой, поговорить с товарищами, а потом сообщить ему.

Сенский уехал, взяв слово с Егорова, что он обязательно решит вопрос в смысле «да» и немедленно напишет ему.

Сенский произвёл хорошее впечатление на всех, а майор Рамонов даже позавидовал Егорову:

– Вот ведь какой хороший парень ваш инспектор! А ведь у него большие полномочия и права. А то наши! Приедут, походят и такую беллетристику напишут в акте, что потом за ними ещё десять поверяющих наедут!

Жизнь пошла своим чередом.

Глава 14

По дороге в оркестр, утром, Егоров встретил капитана Емелина. Капитан этот работал в политотделе и был всегда в курсе всех событий.

– Ну, брат! Новость интересная! Ты ничего не знаешь? – вместо приветствия обратился он к Егорову.

– Ничего не знаю. Какая же новость?

– Приехал новый комиссар части. Человечище в-в-во! – капитан показ большой палец. – По твоей части кумекает! Консерваторию кончил, в Тбилиси! По пению. Певец, значит. И академию политическую тоже прихватил! Голова!

– Ну и очень хорошо. Теперь будет у вас голова, а то все вы были без начальника!

– Он уже и о тебе спрашивал. Ты пойди к нему…

– Вызовет – пойду, а так, самому, здорово живёшь, по-моему, неудобно!

– Как знаешь. Но он вызовет!

Но новый комиссар не вызвал. Он пришёл в оркестр сам, во время репетиции.

Репетировали сюиту «Пер Гюнт» Грига. Егоров добивался точного исполнения штриха субито-пиано, музыка нравилась музыкантам, работали с интересом и увлечением, и никто не заметил, как открылась входная дверь и кто-то вошёл. Очевидно, прошло какое-то время до того момента, когда Сибиряков, вероятно, неожиданно подняв голову, увидел стоявшего у двери высокого, плечистого командира. Увидев его, Сибиряков быстро вскочил со своего места и дал команду «Смирно».

Егоров, обернувшись, увидел высокого командира в шинели, на петлицах которой алели три «шпалы», а на рукавах были красные звёзды.

«Старший батальонный комиссар? Значит, наш новый комиссар», – быстро сообразил Егоров.

Он чёткими шагами подошёл к комиссару и не торопясь, не комкая слов, отрапортовал:

– Товарищ старший батальонный комиссар! Оркестр вверенной вам части проводит учебные занятия в соответствии с расписанием. Военный капельмейстер техник-интендант первого ранга Егоров.

Комиссар подошёл ближе к оркестру, внимательно посмотрел на музыкантов и поздоровался с ними:

– Здравствуйте, товарищи музыканты!

После ответа музыкантов комиссар повернулся к Егорову, подал ему руку и сказал:

– Ну, будем знакомы! Моя фамилия Герош, а должность мою вы уже знаете! Дайте людям «Вольно» и, если не возражаете, объявите им перерыв, а сами расскажите мне о вашей работе, о ваших делах, нуждах, только имейте в виду, что всё зафиксированное в документах по части я уже знаю!

Они сели около егоровского столика, и Егоров не торопясь стал рассказывать комиссару о своих делах, о том, как они изыскивали ноты, как мучаются без большого барабана, как добились того, что сами почувствовали свою необходимость в части. Комиссар молча, с улыбкой, слушал и всё время покусывал зубами небольшую трубку тёмно-вишнёвого цвета.

– Ну что же… Как я понимаю, у вас всё хорошо! Сами-то вы удовлетворены своей деятельностью? Довольны ли сами собой? – спросил комиссар.

– Да, я удовлетворён тем, что увидел нужность моей работы здесь, именно в этих условиях. А быть довольным самим собой – мне как-то редко приходилось… – отвечал Егоров.

– Почему же так?

– Да не успеешь подумать о том, что вот как я хорошо это сделал, как узнаёшь, что кто-то сделал это ещё лучше! Ну и начинаешь думать о том, что я не так хорошо это сделал, а это уже не даёт оснований быть довольным собой!

– Так, так. Это неплохо! А как у вас, товарищ Егоров, с партийностью?

– Я, товарищ комиссар, беспартийный. Но члены партии в оркестре есть, есть и парторг.

Комиссар попросил позвать парторга, поговорил с ним, затем обратился к Егорову и сказал:

– А не приходила ли вам в голову мысль создать в части ансамбль какой-нибудь? Я подразумеваю – самодеятельный ансамбль. Ну хотя бы только песни? Есть ли певцы в части? Небольшой хор, два-три солиста и как аккомпанемент – небольшой оркестровый состав, но, разумеется, не весь оркестр.

– Сложность организации такого ансамбля, товарищ комиссар, заключается именно в том, что оркестровое сопровождение очень сложно создать при нашей оркестровой базе. Наш оркестр уж очень духовой! Нет тромбонов, нет саксофонов, а уж с тенорами и альтами не получится нужной лёгкости, нужной певучести. А певцов найти, конечно, можно.

– Ну а если можно найти певцов, то можно найти и саксофоны! Я очень хотел бы, чтобы вы, товарищ Егоров, всерьёз бы продумали этот проект! Очень нужен сейчас такой коллектив. Ведь тогда мы к музыке присоединим ещё и нужный нам текст! Это большое дело!

Первое свидание этим и закончилось. Но не прошло и двух недель, как в оркестре появились два превосходных саксофона (альт и тенор), и даже с запасными тростями. Нашлись и энтузиасты – любители, давшие обещание быстро освоить технику игры на этих блестящих никелем и перламутром красавцах. Егоров углубился в оркестровку пьес для «эстрадного коллектива».

Очевидно, свою мысль комиссар Герош сообщил не только Егорову. В оркестровый домик стали наведываться с «предложением своих услуг» люди, о тяготении которых к искусству Егоров и не предполагал. И очень странное явление! Именно те, кого имел в виду Егоров, в ком он предполагал музыкальность и даже голос и, может быть, певческие данные, на поверку оказались мыльными пузырями!

Начфин части, высокий, осанистый лейтенант, никогда не забывающий сообщить, что до начала войны он был финансовым работником в Центральном Комитете Коммунистической партии Белоруссии, увидев Егорова, обязательно начинал напевать оперные арии, романсы Чайковского, Рахманинова (не допевая их, впрочем, до конца), звучно, раскатисто он откашливался и заводил разговоры о концертах, знаменитых певцах, дирижёрах… Комиссар Герош сразу понял начфина и на слова Егорова о том, что можно было бы попробовать и его в качестве певца-солиста, сказал:

– Начфин солист? Да он же ничего не знает! Он же бесслухий! Может быть, он когда-нибудь вам что-нибудь пел?

– Нет, товарищ комиссар! Но напевал много разных вещей…

– Вот-вот! Напевал. Он и мне напевал! Но только он ничего не знает до конца. Только начала освоил! Да и голоса-то у него нет! Нет, начфин – это для нас нуль!

Кстати, таким же нулём оказался и старый энтузиаст оркестра, его постоянный слушатель – майор Залесский! Нет, слух у него был, и, прямо можно утверждать, отличный! Но голоса не было никакого. Командовать мог, звонко, ярко, а вот вместо пения выходили какие-то хрипы, сипы. А петь-то он очень хотел!

Основные кадры певцов дали технические подразделения. Кажется, не было ни одного непоющего помпотеха. Другое дело, как и что они пели. Но у них были голоса, и их можно было научить. В общем, без особых трудов и забот был организован хор, причём совсем не такой уж миниатюрный, этак человек за 50 было в нём. Получилось так, что основным солистом стал старший лейтенант Скиба. Он обладал небольшим, но очень звучным, «летящим» тенором, очень быстро запоминал мелодический материал, пел очень прочувствованно, как говорят, «с душой», и занимался с большим желанием. Кстати: как помпотех батальона он считался одним из лучших.

Саксофоны использовать не удалось! Не так-то легко было их всё-таки освоить! А поэтому оркестровая группа выглядела так: три трубы, баритон и первый тенор (заменяли тромбоны), туба (ясно, что это была не туба, а громадный геликон), аккордеон (вот где Вениамин Краев наконец получил своё признание) и ударник с малым барабаном, тарелками и набором метёлочек, палочек и пр. Было очень много возни с тем, чтобы этот диковинный состав зазвучал более или менее приемлемо.

Большим успехом у слушателей пользовалась песенка Листова на слова Суркова «В землянке». Действительно, люди замирали и впитывали в себя звуки, особенно в той части, где поётся текст:

Ты сейчас далеко, далеко,

Между нами снега и снега,

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти четыре шага!

Пой, гармоника, вьюге назло,

Заплутавшее счастье зови.

Мне в холодной землянке тепло

От твоей негасимой любви.

Песня эта с молниеносной быстротой распространилась по всем подразделениям и, пусть это будет в масштабах части, но стала, несомненно, всенародной. Правда, «концерты этого ансамбля» были не частыми, ведь, по сути дела, очень редко можно было собрать воедино всех участников хора, все они были заняты, и у каждого из них было своё, очень важное и ответственное дело. Но уж если выступление было намечено, то принимались все меры к тому, чтобы оно прошло с наибольшим успехом и эффектом. Обычно вечер начинал комиссар Герош. Говорил он очень хорошо, без всяких шпаргалок, очень спокойным тоном, избегал непонятной терминологии, старался строить свою речь понятной для аудитории. Он обычно говорил о последних событиях на переднем крае, о трудностях на фронте и в тылу и заканчивал обычно совершенно конкретными задачами, стоящими перед частью. После комиссара выступал ансамбль. Как правило, своё выступление ансамбль начинал с исполнения «Священной войны» А.В. Александрова на слова Лебедева-Кумача. Эта замечательная песня, рождённая в первые месяцы войны, была сейчас же принята на «вооружение» Красной Армией, причём не через приказы и усиленную популяризацию, а именно самой Армией, самими солдатами. Ведь очень интересно то, что эту песню солдаты стали петь в строю и как строевая песня она звучала грозно и сурово. А ведь по замыслу-то она написана в трёхдольном размере и для исполнения в движении не рассчитана. И, несмотря на это, хотя ударения всё время падали то на левую, то на правую ногу (тогда как в строевых песнях ударения должны быть только под левую ножку), её пели во всех подразделениях, во всех родах войск! Это говорило о том, что «Священная война» была принята солдатским сердцем и была расценена солдатом как необходимая его принадлежность. С этой песней он шёл в бой за Родину, в своей решимости защищать её до конца, не жалея ничего, отдавая свою жизнь за Родину!

«Священную войну» пели и в части. Пели и в строю, пели и в свободные минуты, и, собственно, казалось бы, не было нужды исполнять её на концерте. Но комиссар Герош считал, и Егоров был с ним совершенно согласен, что «Священная война» должна иметь такое же значение, как позывные на радио, такое же значение, как строки «Смерть фашистским захватчикам» на печатных изданиях, говорил Герош.

И, несмотря на то, что «Священную войну» знали все, её слушали с восторгом! И припев к последнему куплету обычно подхватывали все слушатели! Очень впечатляюще звучали слова:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна, –

Идёт война народная,

Священная война!

Долго не смолкали аплодисменты после «Священной войны»!

Обычно песни перемежались стихами в исполнении участников ансамбля. Стихи на военные темы Безыменского, Жарова, Твардовского, Прокофьева, Алтаузена, Долматовского и других авторов. Очень любили стихи Всеволода Лободы, воевавшего где-то совсем неподалёку от части. Очень доходили до слушателей его слова: