Дураки и герои

Дум! Дум!

Снаряды прошли над самыми головами, обдав Михаила тугими струями горячего воздуха. Теперь Мангуст положил судно на правый борт, и вовремя! Разрывы взметнулись в том самом месте, где они должны были оказаться секунду спустя.

Барабан гранатомета был пуст. Толку от него на такой волне и при скорости было, как с козла молока, но сидеть на месте и ждать, когда их расстреляют, Сергеев не хотел. Мангуст оглянулся, увидел в руках Михаила переломленный «ствол» и кивнул головой на сумку, лежащую под кормовым диваном.

Дум!

Фонтан воды накрыл их слева – снаряд лег ровно в метре от борта. Мангуст мгновенно направил катер в сторону разрыва и поступил правильно.

Дум!

Следующий снаряд угодил бы прямо в кокпит, но благодаря интуиции Мангуста он лег на самую малость правее – в редан ударил могучий кулак, оторвавший длинный корпус красного дерева от воды, и Кручинин, совсем уж было примостившийся на заднем диване, снова кубарем полетел по салону.

Сергеев зубами вцепился в брезентовые ручки сумки с боезапасом и, лежа на спине, судорожно набивал огромный барабан похожими на великанские револьверные пули гранатами.

Дум!

Сергеева искупало еще разок. Что-то запело, защелкало, засвистело, перекрывая рев моторов, на высоком, гнутом ветровом стекле появились отверстия, зазмеились трещины – в бой вступил кубинский пулеметный расчет. Стрелять ребят научили на совесть, но это почему-то не радовало.

Закончив перезарядку гранатомета, Михаил вскочил. Хотя сказать «вскочил» было бы явным преувеличением. Колено и катер, прыгающий по короткой, крутой волне, как ошалелый заяц, делали процесс вставания мучительным и далеко не быстрым.

Скорость их катера была почти такой же, как у кубинского торпедоносца – если расстояние между ними и увеличилось, то незначительно. Пограничники по-прежнему висели в кильватере, явно не собираясь оставлять беглецов в покое.

А впереди, по курсу, уже виднелся знакомый Сергееву до боли силуэт. Он узнал бы его из тысячи. Многие из его коллег, увидев этот силуэт, сразу бы поняли, что в нейтральных водах их ждет никто иной, как «Академик Мстислав Келдыш» – на вид мирное исследовательское судно, а на самом деле – шпионский корабль, напичканный под завязку далеко не цивильной аппаратурой.

С него Сергеев не раз десантировался у чужих берегов, оно же, выходя на точку рандеву, забирало их после выполнения заданий. Такое случалось как минимум трижды: в море, близ западного побережья Африки, возле Аргентины и в территориальных водах Вьетнама. «Академик» был отчетливо виден, но до него оставалось еще миль шесть, а это означало, что с таким же успехом корабль мог стоять на рейде Новороссийска и на Красной площади, пришвартовавшись к Мавзолею, – шансы добраться до него целыми и невредимыми, имея на хвосте два вооруженных до зубов торпедоносца, были практически равны нулю.

Дум! Дум!

Снаряды легли прямо по курсу, заслонив брызгами горизонт, Мангуст переложил судно на левый борт, уходя от огня. Сергеев прицелился, как мог, и выстрелил в сторону преследователей, больше надеясь на удачу, чем на верный глаз.

На задний диван, пачкая дорогую белую кожу сидений кровью из разбитого во время падения носа, снова выполз Кручинин. Глаза у него были безумные – от боли, страха и злости. Губы Сашки постоянно шевелились, и Сергееву почему-то подумалось, что шепчет он не молитву.

Выпущенная Михаилом граната легла гораздо левее форштевня кубинского торпедоносца – экипаж катера на разрыв даже внимания не обратил. Но тут же, словно в ответ, по сергеевскому судну ударил пулемет. Михаил стрельбы не услышал, звук относило набегающим ветром и к тому же ревели на полных оборотах два четырехсотсильных мотора, но вдоль борта посудины прошла вскипающая пеной полоса от всплесков тяжелых пуль.

Били из крупного калибра. Такая очередь, попади она точно по их скорлупке, отправила бы катер на дно с той же эффективностью, как и артиллерийский снаряд. Сергеев привстал, прицеливаясь, и успел заметить, как от борта катера-преследователя отделился какой-то цилиндрический предмет и грузно рухнул в волны по ходу судна. Сергеев похолодел от догадки и на четвереньках бросившись к Мангусту, буквально вскарабкался по нему, цепляясь за трещащую по швам «гавайку», и проорал прямо в мангустово ухо: «Торпеда!»

Между катерами не было и трехсот метров. Длинное тело торпеды, оставляя за собой шлейф из пузырьков сжатого воздуха, неслось под самой поверхностью моря со скоростью в пятьдесят узлов. Сергеев ее не видел, но хорошо представлял себе полутораметровый цилиндр, начиненный тремястами с лишним килограммами взрывчатки, рассекающий воду круглым упрямым лбом.

Мангуст заложил такой поворот, что обоих его пассажиров едва не вывалило за борт – Сергеев рухнул между сиденьями, как куль с мукой, а Кручинин перекатился с одного борта на другой и замер, уже и не пытаясь подняться. Михаил увидел совсем рядом его бледное лицо, перепачканное блестящей, как масляная краска, кровью, разбитые губы и быстро заплывающий опухолью бессмысленный глаз. Сашка был в нокауте, но автомат из рук так и не выпустил.

Торпеда, ведомая чутким акустическим датчиком, следовала за ними, как преданная собачонка за хозяином. Катер-охотник даже сбавил скорость и прекратил стрельбу из «эрликона»* – так замирает лучник, в момент, когда стрела уже сорвалась с тетивы и несется к цели. Экипаж с интересом смотрел за дуэлью скоростного прогулочного судна и выпущенной на волю смертоносной болванки.

Мангуст, рискуя перевернуться, чертил судном полукруг, и (Сергеев оценил замысел!) стремительно сближался со вторым катером, шедшим за ними малым ходом. На его корме, возле лежащих на направляющих торпед, суетились люди – экипаж тушил разгоревшийся от гранаты пожар.

Шкипер первого катера, скорее всего, тоже понял мысль Мангуста, и торпедоносец, развернувшись на «пятке», бросился было на выручку товарищу, но…

Похожий обводами на веретено или на боевую ракету «прогулочник» был проворнее при маневрах и к тому же имел запас по времени. Проскочив перед носом у дымящегося «подранка», Мангуст переложил штурвал направо так споро, что поднятая ими волна взлетела к солнцу радостными брызгами, выскочил кубинцам за корму и мгновенно сбросил ход до нуля, находясь прямо в кильватерной струе. И тут же рванул ручку на себя, да так, что судно, просев на транец, ринулось вперед, едва касаясь воды винтами.

Люди на корме торпедоносца растерялись – они были близко, и Сергеев мог рассмотреть все в деталях, вплоть до выражений лиц. Двое наиболее сообразительных кинулись к пулеметной «спарке», стоящей на поворотной турели, но в этот самый миг торпеда нашла свою новую цель.

Она ударила второй катер прямо в середину корпуса.

Такими торпедами топят эсминцы, а легко бронированное суденышко таким зарядом потопить нельзя. Его можно только разнести на куски.

Электромеханический взрыватель, настроенный на усилие в полторы тонны, сработал в тот момент, когда нос торпеды, пробив борт, оказался внутри судна. Триста двадцать килограммов взрывчатки превратились в раскаленные газы за доли секунды, взметнув обломки катера на высоту в полсотни метров.

Плывущие по небу тубусы торпед, пушка, летящая вместе с куском палубы, куски тел и несколько фрагментов надстройки, кружащиеся в вихре водяной пыли, представляли сюрреалистическое зрелище.

А потом по катеру беглецов прошлась взрывная волна. Судно ударило могучей кошачьей лапой, сдвинув на добрых два десятка метров вместе с водой и воздухом. Грохота Сергеев не слышал – он оглох раньше, за доли секунды до того, как звук достиг его ушей.

С неба падали обломки, дымящиеся, горящие, блестящие на солнце. В воздухе зависла бензиновая, остро пахнущая взвесь. Рядом с бортом, так близко, что Михаил мог дотронуться до серой, как кожа дельфина, поверхности, в воду обрушилась торпеда. Катер залило волной, а огромный металлический цилиндр пошел ко дну, напоминая падающую авиабомбу – несущий винт свободно вращался в набегающем водяном потоке.

Они вылетели из облака водяной пыли, как пробка из горячей бутылки с «Игристым», и прошлись встречными курсами вдоль борта второго преследователя – от силы на расстоянии двадцати шагов.

Автомат в руках у Кручинина бился, как пойманная птица, и плевался огнем и гильзами. От бронированных жалюзи, прикрывающих рубку, летели искры. За ту секунду, что суда расходились, он выпустил по противнику весь рожок. А Сергеев судорожно рвал из-под сиденья застрявший там гранатомет и матерился – мишень стремительно удалялась.

Мангуст грозно «зыркнул» через плечо, точь-в-точь как атаман Лютый на цыгана Яшку во время погони в «Неуловимых мстителях», показал зубы и вывел двигатели на предельные обороты. Они вновь неслись к барражирующему в нейтральных водах «Академику Мстиславу Келдышу» – к своей единственной надежде на спасение. Но до спасения было еще далеко, а вот до смерти – рукой подать. Кубинский торпедоносец, развернувшись, снова бросился в погоню. Правда, теперь расстояние между ними было около полумили, но для «эрликона» это не дистанция, и для УБ* тоже.

С борта охотника метнулась в воду вторая торпеда. Ее скорость была на добрый десяток узлов больше, чем скорость обоих катеров: и беглеца, и преследователя, а запас хода – четырехкилометровым. Чуть меньшее расстояние оставалось до белоснежного борта «Академика Келдыша» – совершенного научного и шпионского судна, которое эта торпеда могла с легкостью отправить в морскую пучину.

Кубинский катер несся за «прогулочником», как легавая за зайцем – забыв в пылу погони обо всем на свете. Сергеев с ужасом смотрел на сутулую спину Мангуста, склонившуюся над штурвалом, на вырастающий стремительно корабль с российским флагом на корме, и то и дело оглядывался на белый бурун, виднеющийся среди волн, уже в ста метрах от их кормы.

И это расстояние сокращалось с каждой минутой.

Они вышли из прибрежной зоны. Ветер крепчал, волна становилась все более и более крутой. Длинный корпус судна уверенно рассекал мохнатые гребни, но иногда его ощутимо бросало из стороны в сторону. Изменился и цвет воды – она стала гораздо темнее, утратив ультрамариновую голубизну. По поверхности катились белые барашки. Но торпеду было видно достаточно хорошо: пенный след перечеркивал вскипающие верхушки волн поперек, словно доисторическое чудовище скользило под водой вслед за беглецами.

Дум! Дум! Дум!

Засмотревшись на приближающуюся смерть, Сергеев совсем забыл о вражеской пушке. Три всплеска по левому борту заставили Мангуста резко сманеврировать, а торпеда уверенно срезала угол, еще больше сократив дистанцию.

Заяц догонял черепаху. Их безрадостная встреча должна была состояться через несколько минут. И тут, когда до спасительного судна оставалось уже менее двух километров, а торпеда висела в неполных пятидесяти метрах за кормой, прямо в кильватерной струе, над их головой со звуком разорвавшейся холстины лопнуло небо. Сергеев не видел момент выстрела, но только тогда, когда ракета, выпущенная, скорее всего, из «иглы»* прошла над головой, он ухватил взглядом дымный след, тянущийся от «Келдыша» в их сторону.

Торпедный катер кубинцев взлетел на воздух до того, как Михаил успел повернуться к нему лицом. Он видел лишь взмывший в небо столб воды, наполненный обломками и шарами пламени, по ушам снова хлестнуло взрывной волной. Куски чего-то непонятного забарабанили по воде вокруг, а перед Сергеевым, прямо на белую кожу сиденья, со звуком упавшей на пол мокрой тряпки, шлепнулся большой лоскут гимнастерки, пропитанный чем-то красным. «Прогулочник» взлетел над водой, разрубая винтами воздух, и рухнул вниз, страшно захрустев корпусом.

На заднем диване катера вновь возник Кручинин с древним трофейным АК в руках, и опершись локтями для устойчивости, открыл огонь по торпеде. Это был, скорее, акт отчаяния, чем разумный поступок, но Сергеев очередной раз восхитился силе воли этого человека. Сашка не хотел умирать, и только потому не умер. Ни на заброшенной гасиенде, ни в джунглях, ни в болоте, ни на роскошном пляже возле недостроенного отеля.

Но сейчас…

Сейчас, похоже, пришла пора умирать!

Мангуст заложил еще один правый поворот, не такой резкий, как при противоартиллерийском маневре, но все же…

Судя по траектории, он хотел пройти в нескольких сотнях метров от форштевня «Академика Келдыша», идущего малым ходом.

Вот только времени на это почти не оставалось.

Обломки торпедного катера, привезенного на Кубу в начале шестидесятых в виде военной помощи давно не существующим Советским Союзом, медленно кружась, погружались на дно океана вместе с останками тринадцати членов экипажа. Двое из них закончили факультет пограничных войск при академии имени Фрунзе в городе-герое Москве, а еще двое Тихоокеанский морской институт имени Макарова в городе Владивостоке. На покой прилежных учеников отправила советская ракета, выпущенная из отечественного ПЗРК* «Игла» с борта российского судна РАН**, приписанного к порту Калининград.

Судьба иронично улыбалась.

Но улыбалась с иронией она не только мертвым кубинцам, но и живой пока еще троице: Мангусту, Кручинину и Сергееву – начиненный взрывчаткой цилиндр, летящий за ними по пятам, тоже был советским, родным, с надписью по-русски на круглом боку.

Последний привет несуществующего государства бывшим его гражданам.

Мангуст закричал что-то, выворачивая голову в сторону Михаила. Но расслышать его голос за ревом двигателей и треском кручининского АК было невозможно.

С трудом передвигаясь в кокпите, Сергеев подобрался поближе. «Прогулочник» трясло, как в лихорадке. Двигатели не ревели – звенели. Краем глаза Сергеев увидел, что стрелки обоих тахометров на приборной доске замерли в красной зоне – с минуты на минуту масло могло вспыхнуть от перегрева.

Мангуст ухватил его за плечо, как клешней, и подтянул к себе.

– Умка! – проорал он, как будто бы Сергеев находился не рядом, а по-прежнему стоял в нескольких метрах от него. – Как я скажу – прыгайте!

Сергеев посмотрел ему в глаза.

Они были безумны.

В них не было страха. В них не было сострадания. Они были пусты. Такой взгляд должен быть у судьбы. Или у камикадзе, поймавшего в визир прицела силуэт приговоренного судна.

Или у смерти.

Сергеев открыл было рот, но Мангуст уже оттолкнул его в сторону, озабоченный только лишь замыслом, который собирался осуществить.

Михаил заковылял к кормовому дивану, на котором Кручинин дергал заклинивший затвор АК.

Торпеда была рядом – что такое двадцать метров дистанции для снаряда, идущего со скоростью пятьдесят узлов? Стоило Мангусту сбавить газ, и взрыв прозвучал бы через доли секунды.

Когда расстояние между ними и «Академиком Келдышем» стало меньше двух кабельтовых, Мангуст обернулся. На это раз лицо у него было вполне человеческим, и сам он выглядел, как обычный отдыхающий – в шортах и «гавайке», за штурвалом прогулочного катера. Рот его открылся, он взмахнул свободной рукой, словно командуя старт, и Михаил, не тратя времени на объяснения с Сашкой, ухватил Кручинина поперек туловища и перевалился через низкое леерное ограждение навстречу несущейся воде.

Удар был такой, словно Сергеев прыгнул на асфальт с летящего на полной скорости автомобиля. Воздух разом выбило из легких, но он, вцепившись в Сашку, как в последнюю надежду, катился по поверхности, как пущенный «на отскок» камушек. Удар, еще удар, они взмыли в воздух, крутя сальто, и вновь срикошетировали от воды. Михаила приложило о волну так, что руки его непроизвольно разжались, и Кручинин мячиком запрыгал рядом уже отдельно.

И вдруг вода снова стала мягкой. Сергеев вынырнул на поверхность, отфыркиваясь, не соображая, где он находится, но, твердо помня, что надо найти Сашку и не дать ему утонуть.

Кручинин «висел» в воде лицом вниз, растопырив руки и ноги, как мертвый краб. Сергееву не сразу удалось перевернуть его на спину, но, когда это получилось, Кручинин зафыркал и задышал, отплевываясь.

Звук ревущих моторов удалялся, сам катер Михаил не видел, как не крутил шеей и не пытался приподняться – набегающие волны не давали рассмотреть горизонт.

Судно было рядом, на талях уже висела лодка, а у борта можно было рассмотреть лафет, с которого пускали ракету. «Академик» табанил обоими винтами, суетилась спасательная команда.

А вот взлетевший в воздух столб дыма и воды Сергеев увидел. Грохот взрыва донесся до него – громкий и продолжительный, словно раскат грома.

Заяц догнал черепаху.

Он позволил себе потерять сознание только тогда, когда их с Кручининым подняли в лодку. Сергеев еще чувствовал на себе чьи-то руки, укол иглы в сгиб у локтя, холодные прикосновения стали…

Когда он открыл глаза, было уже темно. За круглым стеклом иллюминатора на черном бархате южной ночи отблескивала луна.

Корпус судна ритмично подрагивал. «Академик Мстислав Келдыш» шел полным ходом, покидая район спасательной операции. В каюте, где лежал Михаил, работали лампы ночного света, заливая белые простыни мертвенной синевой. И в этом синтетическом, пропахшем дезинфекцией свете лицо Дайвера смотрелось вытесанным из камня.

– Это ты… – только и сказал Сергеев.

На самом деле он ничего не сказал, просипел что-то совершенно невнятное.

Дайвер, видеть которого в виде заботливой мамочки было так же странно, как плачущего крокодила, осторожно приподнял его голову, поддерживая за затылок, и влил в пересохший рот прохладную воду, смешанную с лимонным соком.

Сергеев никогда не пил ничего вкуснее.

Он опустился на подушки, ощущая ноющую боль в раненой ноге, облизал губы и спросил, на этот раз членораздельно:

– Мангуст?

Дайвер поставил поилку на низкий столик и отвернулся. Молча отвернулся и почему-то сгорбился.

Сергеев прикрыл веки, мгновенно ставшие шершавыми изнутри.

Глава 3

– Вот уж не думала, что мы будем встречаться на нейтральной территории, – сказала Плотникова. – У тебя это, наверное, в крови. Плащи, кинжалы, тайные свидания…

«Тайные свидания» она произнесла, добавив к своей природной хрипотце изрядную толику хрипотцы искусственной, и голос прозвучал, словно авторский комментарий в «Байках из склепа» – пугающе мрачно. И смотрела она на бывшего любовника, да что там любовника – мужа, хоть и гражданского, с той самой ледяной насмешкой, которой одаривала других своих «бывших», гордо вышагивая рядом с ним совсем недавно – чуть больше года назад.

На дне ее глаз все еще тлел (или ему казалось?) уголек привязанности, но его при всем желании нельзя было спутать с потаенным, осушающим и воздух в легких, и слезы на щеках, жаром страсти. Возвращение чувств – это мираж, в который может поверить только безумец, впрочем, если одиночество не успело пропитать воспоминания полынным соком ненависти, один из расставшихся всегда рад обмануться.

– Садись, – предложил он.

Вика подождала, пока он отодвинет для нее стул, присела, аккуратно оправив юбку на коленях, положила сумочку на скатерть и достала из нее свои гвоздичные сигареты.

Огонек серебряного «данхилла» (Сергеев автоматически отметил, что раньше она пользовалась разовыми зажигалками: дорогие безделушки долго не держались – она забывала их где попало) лизнул тонкую коричневатую сигарету, и воздух в зале наполнился таким знакомым, странным ароматом.

– Место выбрала ты, – возразил Сергеев. – Я тут совершенно не при чем!

– О да… – подтвердила Вика. – Я место, ты зал… Каждый выбрал свое! Как в шпионских романах, знаешь, чтобы избежать прослушивания или засады. Ты боишься засады, Сергеев?

Все было бы полбеды – и ирония, и показное (как же ему хотелось верить, что оно показное!) равнодушие: на что тут можно рассчитывать? Слишком свежи еще воспоминания о ее прикосновениях. О том, как пахнет ее кожа… Как щекотно дышит она в ложбинку под ключицей, как под утро прижимается к нему всем телом в поисках тепла.

Все было бы полбеды: воспоминания блекнут, выгорают и в конце концов становятся некими призрачными иллюстрациями к пережитому, картинками «в карандаше» на давно перевернутых страницах – вот только при звуках ее голоса у Сергеева все замирало внутри, и тщательно выстроенный план разговора начинал сминаться, морщиться и превращаться в пепел, словно пергамент в огне.

А картинки оживали, ни дать ни взять – синема Люмьеров, и воспоминания – такие свежие, словно они и не воспоминания вовсе – неслись на него, как тот самый прибывающий поезд на публику на старой пленке.

– Нет, засады я не боюсь, а вот диктофон, будь добра, отключи. Журналистские рефлексы можно помаленьку и забывать. Ты же уже не совсем журналист…

Она рассмеялась. Весело, совершенно не обидевшись на слова Михаила. А еще год назад обиделась бы смертельно!

– Я уже совсем не журналист, Сергеев. Я пресс-секретарь премьера, а журналист и пресс-секретарь – это разные вещи! Ладно, считаем, что ты меня уел! Отключаю я машинку, отключаю…

Жмуря глаз от дыма по-мужски зажатой в зубах сигареты, она, поковырявшись в недрах своей рабочей сумки, извлекла на свет маленький, размерами примерно такой, как ее изящная зажигалка, цифровой диктофон. Красный светодиод на корпусе погас, и диктофон полетел обратно.

– Все, оружие сдано! Можем вести частную беседу. Ты ведь меня для этого пригласил?

Левая рука Плотниковой взлетела вверх, отбрасывая челку.

«Черт бы меня побрал, – подумал Михаил с горечью, – я не знаю, зачем вообще согласился на эту встречу. Чтобы лишний раз тебя увидеть? Чтобы поговорить с тобой? Чтобы пытаться поймать за хвост убежавшую любовь? Сам не знаю, зачем тебя сюда пригласил? Ведь не для того, чтобы вести переговоры? Разве с женщиной, которую все еще любишь, можно вести переговоры? Разве можно рассчитывать на победу, все еще не пережив поражения? На что я надеялся? Ведь понимал же, что не будет звуков окарины, звона гитарных струн и запаха мяса, шипящего на решетке. Ничего в этой жизни нельзя повторить: ни любви, ни трепета встречи и даже горечь расставания одноразова, как бумажный носовой платок. Мы никогда не станем друг для друга тем, чем были. А отнестись к тебе, как работе, я все равно не смогу».

– Блинов передает привет, – продолжила Вика. – Очень просил тебя подумать над дальнейшими планами. Ведь все это когда-нибудь кончится – выборы, политическая борьба, а жить дальше надо…

– Передай Блинову, что я не нуждаюсь в его советах.

– Думаю, что он в курсе… Но Володя прав, Сергеев. На этот раз они победят. А если не сейчас, то обязательно через четыре года. Знаешь, есть такая штука – неизбежность реванша. И дальше жить надо, как ни крути…

– Блинов у нас мастер по использованию друзей…

– Что ты плачешь? Ты жив. С тобой рассчитались сполна. Теперь ты у нас еще и богатый, завидный жених! Знаешь, сколько солидных дам и даже юных дев из киевского бомонда наводили о тебе справки?

– Дев? – переспросил Михаил с иронией. – Неужели?

– Ну, тут я несколько преувеличиваю… – улыбнулась Плотникова. – А если серьезно, даже Маринкины подружки о тебе расспрашивали! Что да как… Мне Марина рассказывала… Да, не кривись ты так, Михаил Владимирович! Сама знаю, что ты не педофил! Ты что – до сих пор один?

«Интересно, – подумал Сергеев, – есть в этом вопросе что-нибудь кроме праздного любопытства? Хоть чуть-чуть ревности? Это ведь тоже чувство – ревность! Неужели совсем без него?»

А в ответ только пожал плечами.

– А ты?

Она рассмеялась своим гортанным хрипловатым смехом.

– Ну, мне не привыкать… Знаешь, скажу тебе, как старому другу – после тебя на «постоянку» не тянет. Живя с тобой, я чуть не забыла, что такое ощущение свободы! – Она передернула плечами, словно озябла под порывом ледяного ветра, Сергеев даже взглянул на кондиционер, висящий за ее спиной, но тот не работал. – Я была права тогда, Миша, нам не стоило сходиться так близко…

– Мы бы протянули дольше? Если бы не сошлись так близко? – спросил он.

Вика покачала головой.

– Вряд ли… Но тебе не было бы так… – она подумала, какое слово использовать, но ничего более подходящего не находилось, а незаконченная фраза повисла в гвоздичном дыму, словно коршун в восходящих воздушных потоках – между парением и падением. И она закончила ее так, как и хотела с самого сначала:

– Тебе не было бы так больно…

– Трогательная забота, – произнес Сергеев, пристально на нее глядя. – Но несколько запоздалая, ты не находишь? Знаешь, Вика, ты чем-то схожа с Блинчиком. Я даже догадываюсь чем…

– Интересно было бы узнать.

Она все-таки превосходно владела собой. Только тот, кто знал ее так, как Сергеев – а много ли на свете было людей, которые знали ее так хорошо? – мог заметить, как слегка изогнулся и задрожал уголок ее рта. Некая смесь брезгливости и надменности: для Плотниковой явный признак раздражения, готовности, взмахнув челкой, броситься на противника и, загнав его в угол, уничтожить морально.