Пленник богини любви

В руках у него и впрямь было нечто среднее между пастушьим кнутом и трехвостой «кошкою» с вплетенными на концах свинчатками, и этой-то плетью он со всего взмаха, со всего плеча, нещадно, в поте лица своего, сек, вернее сказать, рвал в клочки… огромный разноцветный тюк.

В воздухе реяли золотистые и серебристые нити, обрывки ткани. Один такой лоскуточек мягко опустился на нос Василия. Чихнув, Аверинцев поймал нечаянный трофей и задумчиво уставился на него. Это был клочок розового кашемира. На нем еще оставались краешек синего индигового цветка и головка поющего соловья, отсеченная от тела метким, безжалостным ударом. Теперь до Василия дошло, что и разноцветный снег, щедро засыпавший каменные плиты, и иссеченный почти насмерть тюк некогда были добрыми тысячами роскошнейших, красивейших кашмирских тканей, которые считались в Европе модной, баснословно дорогой новинкою, так что человек в красной рубахе, можно сказать, иссекал кнутом немалые пачечки бумажных ассигнаций!

Однако даже самый дорогой кашемир не станет кричать нечеловеческим голосом, хоть рви его на части, хоть жги огнем. Василий окинул взором диспозицию и на кружевном белом балкончике обнаружил ту, чьи вопли заставили его и Реджинальда разбойничьи нарушить границы чужого владения.

Это была дородная дама лет пятидесяти, одетая в нечто среднее между русским сарафаном и греческой туникой. Сей фасон еще не вышел из моды ни в Европе, ни в России и, похоже, пришелся по вкусу и в Индии, тем паче что дама была светло-русая, светлоглазая, по-русски немножко курносенькая – словом, отнюдь не смуглая дочь Индии.

Заламывая пухлые руки, так что широкие рукава легкой муслиновой рубахи ниспадали до самых плеч, она издавала пронзительные крики при всяком новом ударе, и новые потоки слез проливались на ее все еще свежее, румяное, полное и добродушное лицо, а крики сменялись слабым лепетом, в котором с трудом можно было разобрать:

– Петенька… Петр Лукич, голубчик, помилосердствуй!

Она говорила по-русски, и Василий смекнул, что разбойник в красной рубахе и есть Петр Бушуев, а на балконе стоит та самая тетушка Мэри, которая не способна справиться с буйнонравной и жестокосердной Варварой.

А уж с ополоумевшим купчиной и подавно!

Василий, при всей разгульной безоглядности натуры, не терпел русской ошалелой дури, которая заставляет нас стыдиться самих себя перед иноземцами, а потому, скрежетнув зубами в ответ на Реджинальдов насмешливый взгляд, рванулся вперед, скользнул под визжащий, раскрученный для нового замаха кнут и, счастливо избежав удара, вцепился в высоко занесенную ручищу Бушуева.

Эх ты!.. Василию показалось, будто он повис на чугунной кувалде. Его повлекло вверх, ноги оторвались от земли. «А ведь во мне больше шести футов росту! – мелькнула возмущенная мысль. – И весу пудов пять!»

Ништо… Чудилось, при всех этих достоинствах он будет сейчас отброшен, как жалкий котенок, однако ручища неохотно замерла в воздухе, косматая голова медленно повернулась на саженных плечах, и в лицо Василия с несказанным изумлением глянули яркие серые глаза.

– Что за напасть? – ошеломленно пробормотал Бушуев, несколько приопуская «кувалду», так что Василий смог наконец утвердиться на земле обеими ногами и попытался ослабить хватку своих онемевших от усилий удержаться пальцев.

– Сгинь, пропади, сила нечистая! – продолжал выражать свое изумление Бушуев и вознамерился было перекреститься, однако сделать это правой рукой с зажатым в ней кнутом и повисшим человеком было затруднительно, поэтому он только возвел очи горе, как бы призывая Господа на помощь, однако краем глаза увидел стоящего невдалеке Реджинальда и всплеснул ручищами:

– Мать честная! Какими судьбами, сударь?!

Кнут упал; Василий отлетел шагов на пять, однако удержался на ногах (все-таки не с коня на полном скаку падать!) и, по гусарскому обычаю, мгновенно принял ухарски-небрежный вид.

– А это еще кто? – повел бровью Бушуев и снова поворотился к Реджинальду с выражением радушия, такого же безоглядного, как и ярость, душившая его минуту назад. – Добро пожаловать, сэр!

Английский язык его был столь буен и грозен, что не всякий слух продрался бы сквозь нагромождение неправильно выговоренных звуков, однако Реджинальд и бровью не повел, а только любезно поинтересовался:

– Попалась бракованная партия товара, мистер Питер?

«Мистер Питер» растерянно огляделся, и на его взопревшем лице изобразился откровенный ужас при виде им же самим учиненного разбоя. Отерев рукавом лоб, он какое-то мгновение стоял недвижимо, потом вдруг передернул плечами, коротко хохотнул и как ни в чем не бывало поглядел на ехидного англичанина:

– Да нет, не брак! Товар хороший, только… только лишнего я взял – боюсь, перегруз будет, как бы корабль не потонул!

Василий невольно засмеялся. Этот разбойник ему определенно нравился. И какова же хитрая шельма! Ловко вывернулся!

Бушуев покосился на него и тихо, но смачно выругался по-русски, не сомневаясь, что Реджинальд привел с собою соотечественника, который ни бельмеса не поймет. Василий, не дрогнув лицом, мгновенно перетряхнул свой лексикон и ответил сложнейшим витиеватым многочленом с упоминанием определенных частей человеческого тела и перечислением некоторых действий, совершаемых обыкновенно в супружеской постели, а также нанизал ряд неудобосказуемых эпитетов, присовокупив достопочтенную мать всех Кузек на свете, и снова захохотал, увидав, что круглое, даже, пожалуй, квадратное лицо Бушуева вдруг от изумления уподобилось овалу.

– Земляк, что ли? – наконец-то выдавил хозяин, потом хлопнул Василия по плечу: – Чего я, дурень, спрашиваю?! Видно сокола по полету! – и захохотал в свою очередь.

– А где же мисс Барбара? Неужто мы будем лишены удовольствия видеться с нею нынче? – внезапно спросил Реджинальд, и Василий невольно перекосился, вспомнив несчастную рабыню.

Настроение Бушуева изменилось как по волшебству.

– Где Варька? – хрипло повторил он, приподнимаясь из-за стола и вперяя в сестру такой испепеляющий взор, что несчастная женщина затряслась как в лихорадке. – Где, любопытствуете, эта вертихвостка? Вы вон ее спросите, потатчицу! Избаловала девку вконец, начисто она от рук отбилась! Вот увидишь ты у меня: как воротится – запорю, запорю, и весь сказ! – И рука Бушуева при этом сделала такой размашистый жест, словно сжимала плеть, а перед нею была простерта такая-сякая дочь Варька… или на худой конец тюк с кашемиром.

Так вот за что досталось кашемиру, осенило Василия! Очевидно, Петр Лукич был так расстроен каким-то проступком дочери (может быть, истязанием безвинной рабыни), что, за отсутствием Варвары, выместил злобу на том, что под руку попалось.

Наконец Бушуев с видимым усилием овладел собою и сообщил, что его дочь вот уже который день гостит в доме магараджи Такура по приглашению его супруги – магарани, – которая обучает Варьку индусским обычаям и верованиям, коими та чрезвычайно увлечена. А сам Петр Лукич выезжает в Такур завтра же, чтобы присутствовать на праздновании в честь рождения у магараджи долгожданного внука.

Реджинальд и Василий обменялись недоуменными взглядами. Обоим вспомнились свежие кровоподтеки на лице рабыни, встреченной у ворот. Ежели Бушуев уверяет, что Варвара уже другую неделю в гостях, кто же так жестоко избил бедняжку? Сам хозяин? Его сестра? Но такого даже самое изощренное воображение не в силах было представить! И к тому же рабыня явственно сказала, что мучила ее молодая мэм-сагиб…

Похоже, Петр Лукич просто-напросто врет, прикрывая дочь. Ну что ж, это его отеческое право, и не дело гостей за что-то упрекать хозяина. Чтобы сгладить наступившую неловкость, Реджинальд поспешил сообщить, что тоже приглашен в Такур и берет с собою Василия. Однако вот какая незадача приключилась с его приятелем…

Последовало повествование о кораблекрушении, опасностях, странствии по побережью (о провале в памяти Реджинальд не счел нужным упомянуть), потере всех денег и имущества. Василий назвал имена общих знакомых в Москве и своего поручителя в Калькутте, после чего Бушуев упер руки в боки и грозно заявил, что плевать ему на всякие поручительства, и явись к нему Василий просто так, голый и босый, но скажи: я, мол, русский, Бушуев немедля открыл бы ему свой кошелек, потому что он не из тех, кто способен оставить соотечественника в беде. В подтверждение сих слов Аверинцеву был тотчас же заявлен неограниченный кредит, и щедрость Бушуева простерлась до того, что он даже позволил приятелям взять в его кладовых подарки для магараджи Такура.

Час спустя отменные дары были выбраны. Ими явились китайские фарфоровые чернильницы, японские чашечки для водки, лаковые дощечки с перламутровой инкрустацией, несколько хоросанских клинков отменного, по словам Василия, булата, четыреста штук сукна багряного цвета и пятьдесят желтого, затем сотня штук сукна алого цвета высшего достоинства, пять настенных часов, двенадцать зеркал, немецкой работы глобус, тщательнейшим образом разрисованный, и всякие подобные вещи, призванные взволновать весь двор магараджи и его самого: эти европейские игрушки благодаря новизне приобретали странную, фантастическую цену в глазах людей, которые горстями гребли серебро, золото и алмазы!

Уже глубоким вечером молодые люди покинули гостеприимный дом русского купца, заручившись его обещанием завтра же прислать все нужные товары. Прощались ненадолго: через день им предстояло встретиться у магараджи Такура.

– Где мы будем иметь удовольствие увидеть очаровательную мисс Барбару, – не преминул добавить помешанный на учтивости сэр Реджинальд.

Василий без особой радости кивнул и отправился на покой.

– …Я все сделала, как было приказано, о мой господин.

– Не сомневаюсь, Тамилла. Тебе я доверяю всецело. Однако скажи: англичанин и его друг были очень поражены?

– Клянусь, что краски исчезли с их лиц, уподобив щеки белому полотну.

– Ты уверена, что этот русский тоже ужаснулся?

– В его глазах пылала самая горячая жалость. Он был недалек от того, чтобы заключить меня в объятия и утешать, словно плачущую девочку.

– Словно плачущую девочку?! Это отнюдь не то, чего я желал бы для тебя и для него. Заключить в объятия – это совсем другое дело.

– Да, господин мой. Но правильно ли я поняла? Ты хочешь, чтобы я и он…

– Тамилла, здесь нет ничего такого, чего хотел бы я или хотела бы ты, а также нет ничего нежелательного для тебя или меня. Только воля нашей богини властвует над нами, только она ведет нас и вдохновляет. Ты должна сделать все, чтобы русский не просто изменил своему предначертанию. Он должен лишиться разума в твоих объятиях! Ты понимаешь, Тамилла?

– Как велишь, господин мой!

Сабля Сиваджи

Еще не рассвело, когда к дому Реджинальда явились посланцы магараджи Такура, и толком не проснувшиеся еще друзья уселись в паланкины, которые были немедля подхвачены и унесены куда-то по пыльной дороге, а потом и сквозь джунгли.

Василия не оставляло странное ощущение, будто не какие-то там слуги неведомого магараджи влекут его вперед, а некие посланцы судьбы. Всегда, всю жизнь Василий Аверинцев делал только то, что хотел, что сам считал необходимым для себя – кроме, понятное дело, войны, когда был принужден повиноваться приказам, – однако индийские приключения, похоже, грозили превратить его в настоящего фаталиста! Он не мог отделаться от мыслей о том, что эта южная страна, пожалуй, враждебна ему, северянину, что она имеет над ним страшную, почти колдовскую власть, бороться с которой он не сможет – не стоит и пытаться! Все чудесное, все волшебное, хранимое в тайниках души в детстве и позднее надежно засыпанное впечатлениями учебы, взрослой, разумной жизни, войны, природной насмешливости в конце концов, – все это теперь смятенно оживало в нем, и Василий изумленно ощущал, что самые глубинные струны его натуры звучат в удивительном ладу с могучей мелодией покорности воле небес, которой, чудилось ему, проникнут был в Индии самый воздух, каждый луч солнца, каждая пылинка лунного света…

Лунный свет!

Василий содрогнулся при этих двух словах, внезапно заливших его память целым океаном серебряного сияния, – и в это мгновение раздался страшный грохот.

Василий суматошно огляделся.

Джунглей уже не было и в помине! Путешественники находились у края широкого рва, за которым поднимались высоченные крепостные стены, с них в честь прибывших стреляли из пушки.

В это мгновение Реджинальд подтолкнул его и зашагал по подъемному мосту, висевшему на таких мощных цепях, что они, чудилось, выдержали бы тяжесть целой армии слонов. Через мгновение Василий понял, что сия гипербола как нельзя более точно соответствовала действительности.

Дорога ко дворцу магараджи, которую каждый гость должен был из почтения к хозяину преодолеть пешком, для начала вела через двор, где находилось сто слонов. Они были привязаны цепями за заднюю ногу к огромным столбам. Все стояли в ряд и лениво переминались с ноги на ногу, отчаянно звеня. Поодаль, за железной решеткой, сидели и лежали семь тигров и пять леопардов. Один из тигров был редкостной красоты: весь белый! Ручные леопарды, украшенные чепраками, были привязаны также у входа во второй двор. Посредине его высился чудовищных размеров бык, высеченный из цельного куска черной скалы, а у подножия сидел совершенно черный ручной гиббон ростом не более двух футов, с шелковистой шерстью, смышленой мордочкой и руками с длинными пальцами, которыми он то и дело всплескивал, крича:

– Ху-хуу!..

В третьем дворе целый строй солдат отдавал честь гостям; играла музыка, толпился народ, одуряюще пахло цветами. Василий едва успел взглянуть на стены, сплошь покрытые изображениями фантастических птиц, танцующих красавиц и раджей, восседающих на своих тронах или на слонах, как Реджинальд вновь подтолкнул его, и приятелям пришлось поспешно пройти сквозь нескончаемую массивную колоннаду в тронный зал, в глубине которого, на величественном сооружении из слоновой кости – под пурпурным балдахином сидел магараджа, одетый так, что Василию враз сделалось и смешно от пестроты его наряда, и досадно за собственный скромный белый костюм. Право, малиновый гусарский ментик с золотыми галунами, белые лосины, сверкающие тонкие сапоги и кивер с султаном пришлись бы здесь как нельзя более кстати.

Магараджа был облачен в сверкающую парчу, сверкающий муслин, гладкие шелка. Бархатные туфли его были сплошь затканы золотом. Голова так и клонилась под тяжестью жемчужных нитей, обвивавших его тюрбан, и драгоценных камней, нашитых здесь и там. Огромный изумруд свешивался к переносью и блестел, как третий глаз. На шее висел орден, состоящий из жемчужного ожерелья в семь рядов, причем каждая жемчужина была величиной с орех. Руки-ноги, разумеется, сверкали, унизанные браслетами; пальцы не гнулись от перстней, а на мизинце правой руки надет был шапп – серебряная правительственная печать, увенчанная плоским изумрудом не менее чем в пятак величиной.

Растерянно взглянув в смуглое безбородое, удивительно гладкое и пухлое лицо, на котором вокруг губ вилась тоненькая, еле заметная ниточка усов, Василий услышал громко выкликнутое глашатаем:

– Раджа-инглиш Режина! Раджа-руси Васишта! – и принужден был поклониться как можно ниже, чтобы скрыть нервический смех.

Пожалуй, раджа-инглиш должен был предупредить друга! И все-таки лучше зваться Васиштою, чем Базилем.

Не успел он распрямиться, как ему было сказано: «Кош аменди!»[10] – и вручен огромный букет пахучих цветов; на руки были надеты цветочные запястья, на шею – цветочные ожерелья. Василий хотел было отшвырнуть эту гадость, присовокупив, что его, верно, перепутали с какой-нибудь мамзелью, однако увидел каменно-неподвижное лицо раджи-инглиша, тоже убранного цветами, словно невеста, и решил, так уж и быть, стерпеть все эти глупости.

Вдруг кто-то ткнул Василия в бок. Он свирепо оглянулся и едва не вскрикнул от радости, увидав Бушуева, в своем роскошном, на манер боярского кафтана, шелковом сюртуке, незаметного среди блистательно разряженных слуг с павлиньими перьями, отгонявшими комаров, среди дымящихся курильниц с благовониями, глашатаев, громовым голосом извещающих всех собравшихся о величии, могуществе и добродетели своего повелителя, о его красоте, мужестве, силе…

– Ты, главное дело, не расхохочись, – почти не разжимая губ, посоветовал Бушуев и приветственно подмигнул Реджинальду. – Они, индусы, беда какие обидчивые! А начнет магараджа с тобою говорить – ты не молчи, отвечай обстоятельно.

– Вы, я вижу, знаток! – усмехнулся тихонько Василий.

– А чего ж! – горделиво повел плечами Бушуев. – Магараджа – мужик уважительный, вишь, и Варьку мою привечает.

Василий покосился на него с любопытством. От вчерашней ярости и следа не осталось. Сейчас Петр Лукич явно кичился тем, что и он, и дочь его на короткой ноге с местным царьком.

А где она, кстати? Здесь не видно ни одной европейской женщины, только несколько индусок, сплошь увешанных покрывалами, скромно сидят в уголке на ковре, над которым туда-сюда двигается огромный веер, укрепленный посреди потолка и каждым движением своим нагоняющий волны прохлады.

Внезапно одна из женщин поднялась, легко, меленько перебежала зал и склонилась перед Бушуевым. Она с ног до головы была закутана в белое покрывало с золотой каймой. Виднелись только узкие шаровары и ноги, обутые в серебряные туфельки без задников.

Василий взглядом знатока приковался к ее лодыжкам. Они были на диво тонкие, точеные – загляденье. Не часто даже и в самой Франции приходилось видеть такие дивные ножки! Однако странно, почему они лишь слегка золотистые, а не медно-смуглые, как у остальных индусок?

Женщина меж тем склонилась еще ниже и слегка совлекла с лица покрывало. Мелькнул огромный потупленный глаз, бледно-румяная щека, тень длинных ресниц, вьющаяся русая прядь на лбу…

– Ах, чертова кукла! – восхищенно цокнул языком Бушуев. – Эка вырядилась!

– Мисс Барбара! – просвистел восторженно Реджинальд. – Я ни за что не узнал бы вас!

Узкие ладони с длинными, без единого кольца, худыми пальцами сложились в намасте, покрывало вовсе съехало с головы, и дочь Бушуева взглянула на Василия.

Она смотрела удивленно на незнакомое европейское лицо, он – вприщур, поджав губы.

Да… и не скажешь, что этакая злодейка! Но и непонятно, чем она могла очаровать Реджинальда. Круглое лицо, твердый маленький подбородок. Высокий лоб, высокие скулы. Рот как две вишенки; курносенькая, глазастая. Глаза – самое красивое в этом заносчивом лице: дымчатые, туманные, без блеска. Строгие, печальные глаза… и улыбка, тронувшая напряженные губы, не озаряет глаза, не заставляет засверкать. Голос тихий, мягкий – непроницаемый голос, точно страж на пути к тайным мыслям! А имя ей не идет. Она никакая не Барбара, не Варвара, не Варя. Она – Варенька. Она…

Василий мысленно выругался: али позабыл, какова она оказалась? И все-таки он не мог теперь называть эту девушку иначе чем Варенькой.

– Батюшка, вот и ты наконец, – шепнула та отцу. – Я и заждалась. Прости, что ослушалась, не воротилась в срок. Больше уж перечить твоей воле не стану…

Бушуев даже крякнул от изумления, но тотчас спохватился, грозно свел брови:

– Ну, гляди у меня! Коли что не так… сама знаешь, рука у меня – о-го-го!

– Да, – кивнула Варенька и снова потянула покрывало на гладко причесанную русую голову – Василию показалось, не для чего иного, как спрятать улыбку. – Воля ваша, батюшка!

«Да она из него веревки вьет, – мрачно подумал Василий. – И бесился он вчера не с того, что дочка из его воли вышла, а что некому стало веревки вить! А на Реджинальда эта мисс и не глядит, хотя он так и вьется, так и пляшет, будто пескарь на крючке. Знает, как нашего брата держать. Такая могла, да, могла изувечить кнутом, за волосы таскать!»

Еще раз легко улыбнувшись отцу, Варенька ускользнула к женщинам, и, когда ее высокая тонкая фигура отдалилась, Василий вдруг ощутил, как его явственно отпустило. Словно и впрямь разжалась тяжелая рука, стискивающая сердце. Стало легче дышать, даже в глазах просветлело.

Внезапно Реджинальд сделал незаметный знак Василию. Оказывается, хозяин решил уделить внимание гостям и занять их разговором. Сначала с вельможной особою беседовали Реджинальд и Бушуев: об их взаимном здоровье, об удовольствии видеть друг друга и о небывало холодной погоде, которая стоит в эти дни. Вспомнив, что на дворе можно было в полдень запросто испечься, даже хоронясь в тени, а в самом дворце позволяли свободно дышать только постоянно развеваемые веера, Василий только зубами скрипнул!

Затем магараджа приступил к Василию и полюбопытствовал, сколько у Василия жен и оставил ли он их дома или где-нибудь в Индии. Может быть, в Калькутте?

Правдивый ответ Василия: холост, мол, еще! – привел магараджу в сильное недоумение. Он буквально дара речи лишился! Василий вспомнил, что у индусов в обычае иметь с десяток, а то и два жен, да еще и наложниц, и причину молчания хозяина понял.

Тут магараджа немного пришел в себя и приступил к новым вопросам. Кто кому платит дань: кинг Горги – руси-царю Искандеру[11] или, наоборот, Искандер – кингу? Как нужно называть руси-царя: раджадхираджа или падишах? Есть ли касты в России и какие?

Без друга Реджинальда, по обычаю невозмутимого, Василию отродясь не прорваться было сквозь баррикады языка хинди без потерь! Ему помогало удержаться под вражеской картечью лишь созерцание великолепного оружия, висевшего на стене позади трона: огромный лук, колчан, полный стрел, отлитых из золота, и украшенная драгоценными камнями сабля. В конце концов силы его вовсе иссякли, и тогда, рискуя показаться неучтивым, он опередил новый вопрос хозяина и спросил, правдивы ли слухи, будто сабля сия принадлежит самому Сиваджи, а коли так, отчего у нее такая маленькая рукоять, что, кажется, лишь десятилетний ребенок сможет просунуть в нее свою ладошку? И значит ли сие, что знаменитый герой ростиком не вышел?

Реджинальд, стоявший на шаг позади, со свистом выдохнул сквозь зубы. Бушуев чуть слышно помянул черта.

Полное, гладкое лицо магараджи не изменило своего выражения, когда он резким движением, казавшимся неожиданным для его довольно тучной фигуры, вдруг соскочил с трона – и Василию потребовалось какое-то время, чтобы понять: магараджа вовсе не провалился сквозь землю, а стоит рядом, почти вплотную, однако ростом… ростиком он оказался едва ли поболее пяти футов! Да, худую шутку сыграло с Василием высокое седалище трона из слоновой кости, а также эта золоченая подставка под ноги: лавка не лавка, табурет не табурет, чтоб ей сквозь землю провалиться!

По правде сказать, под землею очутиться мечтал сейчас сам Василий. Он почти не сомневался, что чокидары[12] магараджи – или как они там зовутся, индийские телохранители?! – сейчас наперебой примутся сносить ему голову и изрубят в капусту еще прежде, чем он моргнет.

«Эх, мне бы сабельку хоть какую-нибудь завалященькую! – подумал тоскливо. – Пусть бы и рукоять маловата была! Я бы им показал и Васишту, и руси-царя Искандера, и… и Кузькину мать!»

Однако из-за спины Василия вдруг раздался мягкий, тихий, вкрадчивый голос:

– Русский гость магараджи Такура не знает о его родстве с великим Сиваджи, вождем и царем махратов, победителем Арзал-хана, с которым он расправился подобно тому, как Давид некогда расправился с Голиафом!

– Тонкость вашего ума всегда восхищала меня, мэм-сагиб Барбара, – широко улыбаясь, ответил магараджа своим писклявым, будто у дитяти, голоском. – И незнание нашего гостя вполне простительно, тем более что не только ему, но даже вам, наверное, неизвестно, что одержал свою победу Сиваджи не этим прекрасным мечом, а страшным махратским вагхнаком, который сделал его и впрямь маленькую руку поистине неуязвимой.

– Вагхнак? – повторила Варенька, подходя поближе. Василий ощутил ее присутствие как болезненное прикосновение к открытой ране. – Я думаю, никто из нас не знает…

– Не стоит говорить за всех! – сухо перебил ее Василий. – Вагхнак – это перчатка с железными когтями. Англичане так и зовут ее: tiger’s clow – тигриные когти. Зверское оружие, однако его светлость прав: вагхнак делает своего обладателя почти непобедимым!

– Вы вновь ошиблись, мой дорогой гость, – с лучезарной улыбкой повернулся к нему магараджа. – Сила, великая сила Сиваджи, моего предка, крылась именно в его руке! Не угодно ли обменяться со мною рукопожатием, столь принятым у вас, иноземцев?

Он протянул свою крошечную, почти детскую ладонь. На вид она была мягкая и розовая, однако Василий почему-то замешкался. Вон сколько перстней на пальцах магараджи! А что, ежели один из них позаимствован у Цезаря Борджиа или его индусского родича? Нет, у магараджи припасена про русского медведя какая-то хитрость, и, прежде чем, не зная броду, соваться в воду, надобно…