Пленник богини любви

Елена Арсеньева

Пленник богини любви

Художественное оформление серии Е. Анисиной

В оформлении обложки использована репродукция картины «Profile of a Young Girl» художника Marcus Stone (1840–1921).

В коллаже на обложке использованы фотографии: Jo Ann Snover, Prokrida, Lisovskaya Natalia6, spaxiax, kostins, pashabo, HO THI THANH VAN / Shutterstock.com

Фрагмент шрифтового оформления в дизайне обложки: FRACTAL / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

© Арсеньева Е. А., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Нет пламени сильнее, чем любовь!

Из «Дхаммапады»[1]

Часть первая

Рука призрака

Луна над поющим бамбуком

Она была похожа на цветок…

Она была похожа на цветок, и аромат ее тела был ароматом редкостного, дивного цветка – прекраснее розы, прекраснее лотоса. Из лунного света, из бледного сияния звезд сотворили ее боги… Можно было сказать, что она схожа с богиней, однако стоит ли сравнивать звезду со звездой? Ведь она и была богиней.

– Дева, – сказал черноглазый индус, облаченный в белую кисею и тюрбан с павлиньим пером. – Дева…

Пленник немного понимал язык туземцев и понял: дева значит «богиня». Похитители – ее слуги. А он сам – кто он? Пленник богини?!

* * *

Сначала, когда пленника, связанного по рукам и ногам, тащили сквозь джунгли, он думал, что его ждет участь кровавой жертвы, которую еще приносит этот дикий злобный народ. Однако после недолгого путешествия в лодке он очутился на острове такой красоты, что сама мысль о жертвоприношении, убийстве, боли и смерти показалась сущей нелепицей.

Остров чудился пустынным – только несколько деревьев там и сям, только цветы да высоченные заросли бамбука.

При каждом порыве ветра слышался легкий и странный звук, будто кто-то едва касался туго натянутой гитарной струны. Сначала пленник не обращал на это внимания, однако чем дальше вели его сквозь бамбуковые заросли, тем громче и отчетливее становилась чарующая мелодия незримого оркестра.

Это было похоже на колдовство, но пленник сразу догадался, что поет не какая-то неведомая сила, а сам бамбук, в каждом колене которого жучки просверлили большие или маленькие отверстия. В них играет ветер, превращая эти заросли в десятки тысяч свирелей, созданных самой природою.

Там, на своей далекой родине, он не раз слышал, как пересвистывает ветер в зарослях просверленного жучками камыша, но это не шло ни в какое сравнение с пением бамбука, которое надрывало сердце.

Тем временем исчезли с неба золотые закатные лучи, и окрестности подернулись лиловатой сумеречной дымкой. С каждой минутой сгущалась тьма, в небе одна за другой зажигались звезды, и вот взошла луна.

До полнолуния, судя по очерку ее диска, еще оставалось несколько дней, и все же она светила расточительно-щедро: осыпала бледным златом-серебром все вокруг – и вдруг в ее сиянии высветился дворец с плавно изогнутым куполом.

Пленник успел только ахнуть от изумления, однако разглядеть дворец ему не дали – заволокли внутрь, в глубину бесчисленных покоев.

С тех пор рядом с пленником почти неотлучно находился предводитель его похитителей.

Вида этот человек был странного. Брови его сходились на переносице: казалось, лоб перечеркнут одной извилистой линией. Глаза – огромные, сплошь черные, без блеска – непроницаемые. Они скрывали некую тайну, но пленник понял, что спрашивать бесполезно: ответа не будет.

Впрочем, однажды он все же не удержался и воскликнул:

– Зачем я здесь? Что вам от меня нужно?!

– Ты все узнаешь в свое время, – высокомерно ответил предводитель. – Оно наступит скоро.

И все. И воцарилось молчание.

Больше пленник не унижался до расспросов.

Стражник всегда был одет в белое, слегка отливающее серебром. Пленник знал, что этот индус следит за каждым его шагом, даже когда, казалось, отсутствовал.

Впрочем, насчет «каждого шага» – это очень смело сказано. Ведь большую часть времени пленник был недвижим. Его держали прикованным к постели ночью и днем, снимая оковы только для омовений и еды. Еда, в общем-то, тоже была пыткой. Стол состоял из плодов и овощей, но до того приправленных пряностями, маслами и сахаром, что становилось тошно. Перед тем как попасться похитителям, пленник долго голодал, потом наелся до отвала, а теперь опять вернулся к ощущению постоянного, неутихающего голода.

Что хуже всего, ему никак не удавалось взять в толк, к чему все это. Почему его так пристально, оскорбительно пристально рассматривает предводитель похитителей? Зачем его держат в цепях на этом роскошном ложе, в этом подавляющем своей красотою покое: ослепительной белизны стены с панелями, покрытыми мозаикой – гирляндами прелестнейших цветов из драгоценных камней? Поначалу он только и чаял вырваться, раскидать стражу, сбежать, но… Когда начинал буянить, вся эта смуглокожая братия наваливалась со всех сторон. С первого раза пленник их всех разнес по закоулочкам, так что они сделались умнее: кто-нибудь неуловимым рассчитанным движением накидывал на горло бунтовщика платок и так его затягивал, что надо было выбирать: или полечь тотчас же, тут же, ни за что ни про что, или отступить перед превосходящими силами противника. Ну, приходилось отступать…

Это длилось несколько дней. Но однажды предводитель стражников торжественно сообщил:

– Твои испытания закончены. Луна созрела! Завтра дождь – возлюбленный земли – сможет пролиться на ее ждущее лоно!

– Что? – изумленно пробормотал пленник, мало что понявший в этой торжественной речи. – Ты ждал подходящей погоды? Для чего?!

Мгновение «наставник» смотрел на него с откровенным презрением, потом что-то глубоко страдальческое и вместе с тем зловещее промелькнуло в черной глубине его глаз:

– Тебе предначертано стать любовником богини.

Пленник не верил ушам. Но приходилось поверить тому, что теперь происходило вокруг него.

О, как пел в тот день бамбук! Лишь только повлеклось к закату огромное раскаленное солнце, зазвенели вдруг со всех сторон звонкие колокольчики, зазвучали веселой быстрой мелодией, под которую ноги так и норовили пуститься в пляс. С другой стороны острова доносился протяжный вой: заунывный, грустный, словно жалоба волчицы, утратившей детенышей. Издали неслась песнь человеческого голоса, заканчиваясь не то рыданием, не то глухим хохотом…

Конвой был нынче разряжен в пух и прах, однако не утратил ни малой толики свирепой бдительности: пальцы стражей так и плясали на рукоятях мечей, а глаза стерегли каждое движение пленника.

Он подчинялся, неприметно озираясь и каждое мгновение ожидая удара клинком под ребро. Черт их разберет, этих туземцев, что у них означает «сделаться любовником богини». Может быть, у него вырвут сердце и поднесут какой-нибудь раззолоченной идолице на серебряном блюде!

Хотя опасался он, похоже, напрасно.

Сначала прислужницы, сплошь увешанные золотом и шуршащие парчовыми шароварами, повлекли пленника в бассейн и, поставив на дно мраморной чаши, несколько раз окатили разноцветными водами, причем голова сразу же мучительно заболела и пошла кру́гом от удушающего аромата розового масла.

«Благоухаю, будто девка в веселом доме, готовая к встрече покупателя ее прелестей», – с яростью подумал пленник, но тут его опять принялись окатывать водой. На сей раз вода была прозрачная, и ее аромат не вызывал тошноты. Он был скорее горьковатым, волнующим…

Наконец его вывели из бассейна, осушили мягкими шелками и принялись одевать. Стражник поигрывал кинжалом, стоя в двух шагах, поэтому пленник без сопротивления позволил нарядить себя в розовые шаровары и бледно-розовый тюрбан с бриллиантами. Среди туземцев, облаченных в белое, он чувствовал себя нелепой игрушкой, яркой безделушкой – словом, сущей бабою! Вдобавок на него напялили еще и прозрачную белую распашонку. Пленник стискивал кулаки и поджимал пальцы на ногах на случай, если начнут надевать перстни: стража вся сверкала и переливалась множеством золотых украшений, надетых на каждый палец. Вдобавок некоторые мужчины и женщины носили серьги в носу!

«Пусть лучше голову проломят, но кольцо в нос совать не дам!» – мрачно пообещал пленник сам себе. Однако похоже было, что любовнику богини сие по чину не полагалось. И на том спасибо!

Его окуривали тлеющим сандалом, когда появился черноглазый: опять в белом, блистающий бриллиантами так, что смотреть было больно. Не взглянув на пленника, он сделал знак – стража встала плотно, шагу в сторону не сделаешь! – и этот сомкнутый строй замаршировал по дворцу. Что-то подсказывало пленнику, что он последний раз видит белый мрамор, красный порфир, причудливую мозаику, кружево резьбы.

Впрочем, провались оно все пропадом! Ах, вырвать бы у одного из этих сверкающих идолов клинок, да было бы где размахнуться руке, – только бы пленника тут и видели! Однако с него по-прежнему не сводили не только глаз: все сабли были угрожающе обнажены и при малейшей заминке легонько покалывали кожу. «Надо надеяться, они не перестараются, и я не явлюсь к даме весь в кровавых пятнах, будто комаров на болоте шлепал!» – фыркнул пленник и удивился, как стало легче на душе.

Ну да, не нами сказано, будто русские умеют смеяться не только когда им весело!

Они вышли на веранду. Полная луна сияла, и пленник без труда разглядел стройные зеленые фикусы и высокие тамаринды. Под одной из пальм раскинулся пруд, в котором нежились лилии и лотосы, а над прудом стояла беседка.

У входа в беседку склонялись в поклоне прислужницы, а в глубине ее виднелась неясная фигура, с головы до ног укутанная серебристой вуалью, такой плотной, что очертаний тела было не различить.

Сердце тревожно стукнуло, но пленнику не дали времени на созерцание и втолкнули в беседку.

Да, дворец был великолепен, но это… Снова белый мрамор, снова мозаика из бриллиантов и сапфиров, но еще и потолок затянут темно-голубой тканью, а для того, чтобы совершенно уподобить его небу, усеян драгоценными камнями вместо звезд. Воистину обиталище достойно богини… если эта высокая фигура, скрытая белым, действительно богиня.

Она не тронулась с места при появлении пленника. Резко пахло курящимся сандалом; дымок от него то стелился над серебристо-белым полом, то взмывал вверх, обвивая неподвижную фигуру.

Черноглазый с поклоном приблизился к богине, протянул ладонь. Заиграли, замерцали складки покрывала: из-под них показалась тонкая бледная рука. Эту руку черноглазый соединил с рукою пленника, обвив их какой-то длинной травой, а затем два стражника выступили вперед, держа по чаше с жидкостью, игравшей опаловым блеском. Пленник отворотился было от края, прижатого к его губам, но темные лица туземцев позеленели, а глаза заискрились недобрым фосфорическим огнем.

– Не страшись, – едва слышно произнес «наставник». – Цветами осыпаны ноги богини, плодоносно ее прекрасное тело. И над всем этим ты господин нынче ночью!

Пленник выпил из чаши, от волнения не чуя вкуса. Он хотел посмотреть, как будет пить богиня сквозь свое покрывало, и, сделав последний глоток, обернулся – чтобы покачнуться от резкого приступа головокружения: она уже была без покрывала, она смотрела на него!

Она была похожа на белый лунный цветок, и сердце пленника перестало биться, когда он осознал, что эта волшебная красота сейчас будет принадлежать ему.

Прислужницы подступили к нему, совлекая одежды. Стоило ли так тщательно его наряжать, чтобы через несколько минут снять все наряды!

То ли красота несказанная так на него подействовала, то ли питье опьянило, однако у пленника и в мыслях не было противиться своему жребию – напротив, он жаждал его исполнить! Однако вдруг осознал, что не сможет владеть богиней здесь, на глазах настороженно-покорных стражей, прислужниц и особенно «наставника», под его нравоучительные понукания. То, что произойдет между ним и богиней, будет принадлежать только им двоим: мужчине и женщине. Да, он станет любовником богини… но ведь и богиня сделается любовницей человека!

Он подхватил богиню на руки и, в два прыжка достигнув водоема, рухнул вместе с нею в серебряно-белую, искристую, исполненную лунного сияния воду, спеша к этой женщине так, как ни к кому другому еще не спешил.

Богиня вскрикнула, и это был крик боли.

Пленник ужаснулся. Он-то думал, что богиня искушена служением любовников, а она… невинная девушка!

Луна светила богине в лицо, и глаза казались серебряными. Капли на ее лице – это вода или слезы? Пленник осушал их губами бережно, едва касаясь, потом перестал себя сдерживать.

Никогда он никого не целовал так, как ее! Он просил прощения поцелуем и клялся в вечной любви, он сулил безмерное блаженство и умолял довериться ему, он повествовал ей о тех райских восторгах, которые ждут их в саду наслаждений… Чудилось, всю жизнь свою, все ожидание любви открыл он ей этим поцелуем!

Где-то на краешке сознания мелькнуло воспоминание о стражниках и их предводителе, легкое удивление, что они даже не попытались укротить его своеволия… Впрочем, окажись они сейчас рядом, вцепись в него, угрожай всеми своими саблями и немедленной смертью, все равно не смогли бы разнять сплетенные, будто два вьющихся растения, тела.

Какая-то пелена медленно опускалась на них. Это был сон или легкая сеть – пленник не знал. Он тонул, он медленно умирал, но последним касанием, последней дрожью немеющих пальцев еще цеплялся за ту, которая была ему теперь дороже жизни, – за свою богиню, которая стала его любовницей.

Священные воды Ганги

На рассвете на берегах Ганги, священной реки Индостана, собирались старики и зрелые мужчины, старухи в черном и белом, юные женщины, в своих разноцветных одеждах казавшиеся охапками цветов, брошенными на берег широкой зеленовато-голубой реки… К берегам пристроено было множество маленьких деревянных плотиков, на которых стояли дети, ожидая, когда родители возьмут их на руки и войдут в священные воды для омовения.

Брамины в белом, воинственные кшатрии и жалкие шудры[2] – представители всех каст стояли в Ганге бок о бок, равные перед божеством. Разносчики со множеством пустых кружек, подвешенных на шестах, вбегали в реку, погружаясь чуть ли не с головой, выбегали с уже полными посудинами и со всех ног спешили разнести чудодейственную воду по улицам. Один из них налетел на какого-то чумазого оборванца, недвижимо стоящего у самой воды и глазевшего на происходящее с таким изумлением, словно только что народился на свет и ничего не ведал об обычаях утреннего омовения водою священной Ганги, кое непременно для всех индусов, без различия происхождения, касты и вероисповедания. Вдобавок странный человек дрожал и в изумлении смотрел на червонное солнце, от которого исходил неистовый жар.

– Что, замерз? – захохотал разносчик. – Или забыл, что священная Ганга свежа от близости горных снегов?

– Священная Ганга… – тупо повторил оборванец, с трудом ворочая языком. – Какой это город? Где я?

Разносчик расхохотался, а оборванец зачерпнул в обе горсти речной воды и несколько раз плеснул в лицо, а когда выпрямился, каша из грязи и пота была уже смыта, и разносчик увидел чеканные черты, белую кожу и светлые глаза.

Адити, матерь богов, которую призывают на рассвете! Такие глаза могут быть у белых сагибов: инглишей или френчей. Правда, безумных сагибов, похожих на бродяг, разносчик никогда не встречал… Да от них от всех лучше держаться подальше!

Разносчик хотел броситься наутек, однако странный человек уже вцепился своими белыми пальцами в его плечо.

– Погоди-ка! – Он говорил на хинди, однако слова произносил нелепо. Впрочем, разносчик его отлично понимал. – Скажи все-таки, какой это город?

– Ванаресса, – ответил разносчик, осторожно поводя плечом и пытаясь вырваться, но бродяга (или все-таки сагиб?) держал его крепко.

– Ванаресса? – повторил он в недоумении. – Нет, не знаю такого города.

– А какой же ты знаешь? – удивился разносчик.

Иноземец свел свои размашистые светлые брови, напряженно пытаясь что-то вспомнить, и вдруг радостно выкрикнул:

– Беназир! Я знаю Беназир! Это далеко отсюда?

Разносчику никогда в жизни так не хотелось расхохотаться, как сейчас, однако что-то было в выражении лица этого незнакомца, что остановило его. Поэтому он произнес со всей возможной учтивостью:

– Ты можешь прямо сейчас отправиться в путь, но, даже если пойдешь по кругу, не затратишь и дня, чтобы воротиться обратно. При этом ты выйдешь из Ванарессы, а вернешься в Беназир!

Разносчик озорно прищурился. Жаль будет, если белый человек окончательно повредился головой и не сможет оценить изысканности и тонкой двусмысленности ответа!

Однако светлые глаза изумленно расширились:

– Ванаресса – это и есть Беназир? Неужели?!

– Конечно, – хмыкнул разносчик. – Моголы называют наш город Беназир, а мы, дравиды[3], зовем его по старинке: Ванаресса. И все довольны. И никто не теряется ни в том городе, ни в этом.

– Надо думать, ты их оба хорошо знаешь? – усмехнулся незнакомец, и разносчик наконец-то дал волю смеху:

– А то! Я ведь вырос на улицах Ванарессы! Я разношу воду священной Ганги с тех пор, как себя помню.

– А не знаешь ли ты, где живут англичане? – взволнованно спросил белый человек.

– Ага! Я так и думал, что ты инглиш! – хлопнул себя по бедрам разносчик, за что и был вознагражден целым водопадом: этим неосторожным движением он опрокинул на себя все, что было в кружках. – Конечно, я знаю, где живут твои соплеменники. Но их очень много, а Ванаресса – большой город…

– Мне нужны служащие Ост-Индской компании, – пояснил бродяга, и разносчик окончательно уверился, что перед ним истинный инглиш: эта братия не сомневается, что об их Ост-Индской компании должны знать все во Вселенной! Ну что ж, оборванцу повезло: разносчик слышал эти три слова, магические для всякого белого.

– Этой могущественной госпоже служат почти все иноземцы, живущие в Ванарессе, – ответил он. – Но кто тебе нужен? Инглиш-воин или же инглиш-торговец?

– Да, тот, кого я ищу, скорее воин, чем купец, – после небольшого раздумья ответил бродяга (или все-таки сагиб?). – Я знаю его дом по описанию. У него белые стены, а у ворот сидят два крылатых льва.

– О, так это один из домов магараджи Такура! – обрадовался разносчик воды. – В самом деле, говорят, он приветлив с инглишами и весьма умножает свои богатства с их помощью… Ну что ж, идем. Я провожу тебя к твоему инглишу, а то ты, пожалуй, все-таки перепутаешь Ванарессу с Беназиром!

И, донельзя довольный своей остротой, разносчик ринулся вперед, а чужеземец зашагал следом.

Вот уже видна белая ограда, и два крылатых льва скалят свои кривые зубы.

– Здесь живет твой инглиш, – сообщил разносчик. – Иди, и да помогут тебе боги!

Он только успел сложить ладони в намасте[4], как распахнулись створки ворот, высунулся слуга-индус, раздался разноголосый лай, и свора разномастных псов выволокла из ворот высокую рыжеволосую фигуру, облаченную в белые одеяния, которые, по мнению разносчика, являли собою верх нелепости, но которые упорно носили все иноземцы.

– Беги! – крикнул разносчик, пускаясь наутек, уверенный, что иноземец последует за ним, чтобы спастись от свирепых псов.

Он пробежал не менее десяти десятков шагов, однако, не слыша за спиной топота, обернулся. Его волосы под тюрбаном заранее готовы были встать дыбом при виде окровавленного тела… И он едва не рухнул, где стоял, увидев, как собаки радостно скачут вокруг рыжего инглиша, который стискивает оборванца в объятиях, хохоча и восклицая:

– О Бэзил! Бэзил!

Разносчик некоторое время постоял, переводя дух и задумчиво разглядывая эту картину.

«Значит, все-таки сагиб», – кивнул он наконец с облегчением и ушел восвояси.

Старый друг

– Да что ты меня все кличешь Бэзилом? – отбивался между тем странный человек от увесистых шлепков. – Я себя чувствую бог знает кем с этим именем, каким-то не то французишкой, не то… А я Ва-си-лий… – Он вдруг захохотал.

Рыжеволосый хозяин не смог скрыть тень беспокойства, мелькнувшую на его лице.

– Не бойся, я не спятил. Но до чего же я рад, до чего рад, что наконец добрался сюда! А ведь были минуты, когда казалось: со мной уже все, все, понимаешь?

– Кстати, французишка назвал бы тебя Базиль, – не удержался от колкости хозяин.

– Кошмар! – передернул плечами Василий. – Пусть бы только попробовал! Я бы ему показал кузькину мать! А помнишь Кузьку, а, Реджинальд? А помнишь?..

– Помню, помню, – кивнул англичанин, с явным беспокойством разглядывая осунувшееся – нет, мало сказать – натуго обтянутое кожей лицо своего друга, его полунагое, облаченное в лохмотья тело, ловя его беспокойный взгляд. – Я все помню. Как он, наш незабвенный Кузька?

– А что ему сделается? Наплодил детушек, живет припеваючи! Теперь управляющим в моем московском имении, следит за строительством нового дома. Старый пожгли сволочи мусью, я тебе писал, нет?

– Писал, писал! – Успокоительно кивая, как нанятый, Реджинальд неприметно подталкивал своего приятеля по просторному зеленому, осененному тамариндами и баньянами двору, направляя его к дому.

Реджинальд негромким словом, взглядом, знаком отдавал короткие четкие приказания. Слуги с опаской поглядывали на диковинного гостя, которого их суровый и важный сагиб привечал, будто посланника своего магараджи-кинга, владыки всех инглишей.

Собаки плелись поодаль, явно жалея, что не могут вцепиться в его широченные, столь приманчиво развевающиеся шаровары! Но пришлось перетерпеть: люди вошли в дом, а путь туда был псам строго заказан!

Реджинальд тоже с острым интересом разглядывал одеяние своего приятеля, однако решил отложить вопросы на потом, чтобы дать Василию время привести себя в порядок и переодеться.

Спустя два, а то и три часа гость наконец-то появился вновь. Он был одет в белые узкие панталоны, заправленные в легкие сапоги, в просторную белую рубашку (все из гардероба Реджинальда) и сейчас гораздо больше напоминал того озверелого гусара, который едва не вступил под Сант-Берти в единоборство с союзническим полком армии Веллингтона, сбившись с пути, когда скакал в штаб с донесением, и приняв англичан в предрассветной мгле за французов.

Строго говоря, жители Туманного Альбиона первыми дали залп из ружей по неясной фигуре, что есть мочи несущейся со стороны вражеских позиций. Всаднику повезло, а коня задело; обезумев от боли, он рванул, не разбирая дороги, и подлетел к самому редуту. Пораженный наглостью «бонапартовского ветерана», вперед вышел командир полка, сэр Реджинальд Фрэнсис, предложил наглецу дуэль. Тот сломя голову кинулся на расплывчатый бранчливый силуэт, однако опомнился за мгновение до того, как скрестились два клинка. Этого спасительного мгновения оказалось достаточно, чтобы дуэлянты разглядели форму друг друга – и после минутного оцепенения оба захохотали во всю глотку. «Бонапартовскому ветерану» поднесли настоящего шотландского джина, показали дорогу к своим – и он отправился восвояси.

Потом они встретились в Париже, где Василий Аверинцев состоял при ставке русского командования, а сэр Реджинальд Фрэнсис – в свите союзнического штаба. Потом они оказались в числе конвоя графа Павла Шувалова, сопровождавшего Корсиканца на остров Эльба, и в каком-то французском городке едва не полегли от рук взбунтовавшихся горожан, во что бы то ни стало вознамерившихся учинить самосуд над Наполеоном; крови его они жаждали теперь столь же пылко, как раньше курили ему фимиам. Обоих приятелей (к тому времени два офицера уже сделались приятелями) спас тогда ординарец Аверинцева, показавший французам знаменитую кузькину мать, и если в Париже прижилось русское словечко «быстро», забавно преобразовавшись в «бистро», то жители городка Сен-Жюль еще поколение спустя пугали своих непослушных детей жуткой, пострашнее любой ведьмы, старухой, породившей, однако, еще более страшного страшилу по имени Кузька…

Война окончилась. Друзья остались друзьями, однако узнавали о жизни друг друга только по переписке. На пути в Англию Реджинальд был ранен в стычке с полуодичавшими остатками Великой армии и оказался принужден уйти в отставку. За годы войны имение его было разорено племянником-забулдыгой, и всего-то богатства у бывшего полковника оставалось честь да слово «сэр», которое он мог прибавлять к своему имени. Средств к существованию не имелось никаких, кроме весьма умеренной пенсии, и сэр Реджинальд, стиснув зубы, принял предложение своего дальнего родственника заступить на довольно высокий пост в Ост-Индской компании, точнее, в ее отделении в Беназире. Так что некоторое время в Россию шла почта из Индии, и Реджинальду очень легко удалось сманить боевого товарища совершить рискованное путешествие за тридевять земель.