bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
8 из 10

Внезапно поняв, что Артемьев хорошо поддал до его прихода, Троцкий опрокинул внутрь себя содержимое рюмки, почувствовал, как алкоголь растекается по языку, дразня необычным вкусом рецепторы, а затем проваливается в пустой желудок. Сразу вспомнилось, как точно так же пил этот напиток в пропахшей пивом рякяля в Хаканиеми. Только компания тогда была другая.

Тут будто кто-то уловил его мысли и зарядил мелодию, которую он не слышал вот уже пару месяцев, но все равно узнал с первых нот сыгранного на ксилофоне проигрыша. Еще недавно он почти не разбирался в такой музыке, а теперь – пожалуйста. «Jaga Jazzist» – солнечный сплав джаза и электроники, звучащий так бодро и энергично, как мог бы звучать витамин С теплым майским днем. Но Троцкого музыка скандинавских джазменов-экспериментаторов телепортировала в другое время. В прошлогоднюю осень.

Лучшие дни в его жизни, которые, как часто бывает, сменились самыми плохими.

Он махнул Артемьеву, чтобы тот наливал, и прошел в туалет, где не было слышно музыку жизнелюбивых норвежцев. Заперся в кабинке и постоял, ухватившись рукой за стену, стараясь отогнать разрушительные воспоминания. Если им поддаться, запланированной «соточкой» обойтись не получится.

Выждав несколько минут, чтобы композиция наверняка кончилась, вернулся в бар, к Олегычу и налитым рюмкам.

– И где ты ходишь? У тебя трубка звонила.

Присаживаясь, Троцкий достал из кармана куртки мобильник.

Что это? Финал «Битвы экстрасенсов»? Телепатия? Совпадение?

Пропущенный звонок был от нее.

Сколько времени они не общались? И вдруг Инга звонит ему прямо сейчас, когда он про нее вспомнил. Мысль и вправду материальна?

Не зная, как поступить, Троцкий повертел телефон в руке. В «Копах» вдруг стало душно и тесно, будто бар уменьшился в размерах. Молча прихлопнув свою рюмку, спросил у барменши:

– Люся, сколько с меня?

Расплатился, оставив немного чаевых.

– Уже пошел? – спросил пожилой опер. – Я думал, повторим.

– Олегыч, извини, пора мне…

Он хотел придумать причину своего бегства, но Артемьева это не интересовало. Он устало уронил взгляд на дно рюмки и так и просидел, пока Троцкий одевался.

– Бывай, Олегыч, – тронул его Костас за плечо и кивнул барменше.

Промозглая улица обрадовалась еще одной жертве, которой можно швырнуть в лицо ледяной моросью. Натянув шапку по самые брови, он свернул к метро и шел, рассматривая дисплей трубки, пока не наткнулся на «паралимпийца» со скрипучим голосом.

Уже у самой «Чернышевской» Костас остановился на красном сигнале светофора. С раздражением нащупал убранный в карман телефон, потрогал пальцами выпуклые кнопки.

Не надо этого делать сейчас, когда вроде бы все зажило. Точно не надо. Будет больно. Из-под сорванных струпьев начнет сочиться теплая кровь.

Поток машин, разбрызгивающих грязную жижу, несся мимо отступившего от края тротуара Троцкого. Сидящим в этих автомобилях людям было плевать на него самого и на то, что сейчас творилось у него внутри.

Тогда ему тоже наплевать.

Он вытащил трубку, разблокировал клавиатуру, выбрал нужную строчку на экране. Больше не раздумывая, нажал кнопку вызова. Когда на том конце ответили, услышал:

– Алло.

И спросил:

– Привет, звонила?

– Да. Привет, Костя. Решила, не берешь трубку, потому что не хочешь со мной разговаривать…

– Это ты ерунду решила… Как ты? Что-то случилось?

На другом конце связи вроде как усмехнулись. Костас зажмурился, представляя ее лицо в этот момент. Ее глаза. В груди заныло.

– Сразу видно, что ты сыщик… Случилось. Нужна твоя помощь.

– Что такое?

Она несколько секунд поколебалась, потом спросила:

– Можешь подъехать, Костя? Тут… В общем, не телефонный разговор…

В голосе звучали просительная интонация и тревога, что он вдруг откажет. А он не мог отказать.

Так Костас и очутился во всем этом дерьме. Всего-то перезвонил и задал вопрос:

– Где ты?

* * *

Впервые он увидел ее на свадьбе, которую играли, согласно обычаям рудиментарного в двадцать первом веке крестьянского уклада, во второй половине сентября.

Женился его товарищ, детская дружба с которым со временем эволюционировала в приятельские отношения без обязательств, но не забылась совсем. Было все как обычно: красивая оттюнингованная невеста в белом платье, в фате, со «свадебной» прической и не просто так намечающимся животом; катание по городу на лимузине; гости, следовавшие за новобрачными на арендованных микроавтобусах; шампанское на траве у Медного всадника; чоканье опущенной на леске рюмкой с клювом Чижика-Пыжика; пожилые родственники из провинции и нарядные друзья-подруги, оценивающе поглядывающие друг на друга.

На общем фоне выделялась свидетельница в алом платье чуть ниже колен, высокая, стройная и смешливая. Ее симпатичному лицу смутно, как-то очень неявно недоставало симметрии, а идущая врукопашную с вечерним дресс-кодом альтернативная стрижка платиновых волос с выбритыми висками казалась просто данью все тем же вековым традициям, согласно которым первой красавицей на свадьбе полагалось быть невесте. Троцкому так не казалось, о чем он чуть было не сообщил свидетельнице, оказавшись рядом с ней, пока наемный фотограф устраивал молодым сессию на Троемостье. Фоном к снимкам служил храм Спас-на-Крови, построенный на том месте, где народоволец Гриневицкий смертельно ранил императора Александра Второго. Костас, издалека наблюдавший за работой фотографа, подумал вслух:

– Все равно что в Париже фоткаться на фоне гильотины…

– Точно, – услышал он приятный женский голос. – Тоже вспомнила эту историю с бомбой.

Повернув голову, Костас увидел свидетельницу.

– Привет, – солнечно улыбнулась ему девушка.

– Привет, – Троцкий протянул ей руку. – Костас… Ну, то есть Костя.

Свидетельница перехватила пластиковый бокал с шампанским в левую руку, освободившейся правой церемонно ответила на рукопожатие.

– Инга, – представилась она.

Ее рука была мягкой и горячей, а средний палец украшал перстень с белым коровьим черепом из серебристого металла. Перехватив взгляд Троцкого, девушка пояснила:

– Я не сатанистка, не бойся. Просто украшение такое, в свое время в Киеве купила. «Macabre Gadgets», они очень любят использовать инфернальные мотивы.

– Ага… – Троцкий сделал вид, будто что-то понял в последней фразе. – Ты только им, – он кивнул на жениха с невестой, – не говори про гильотину.

– Конечно, – снова улыбнулась Инга. – А ты почему не пьешь?

Испытывая вполне понятное, но обычно несвойственное ему смущение при разговоре с красивой девушкой, он пожал плечами.

– Если не пить на свадьбе, умрешь от скуки, – сказала Инга, протягивая ему свой бокал с искрящимися в лучах осеннего солнца пузырьками. – Угощайся, я не заразная.

– А если я?.. – спросил Костас, принимая бокал.

– Значит, вместе будем лечиться, – засмеялась девушка.

Морщась от ударивших в нос пузырьков, он подумал над тем, что могло означать или не означать это «вместе». Тут с моста закричала невеста, призывая свидетелей:

– Инга! Юра! Идите к нам! Будем фотографироваться!

– Зовут, – улыбнулась Инга, принимая обратно пустой бокал и поправляя ленту с надписью: «Свидетель». – Черт! С недавних пор совершенно не люблю фотографироваться… Но надо исполнять долг подружки невесты, раз назначили. Я пошла!

– Еще увидимся, – сказал Троцкий.

– Конечно! – и добавила, кажется, по-испански: – Адьос!

По дороге на Стрелку Васильевского Костас принялся выспрашивать у приятеля, оказавшегося с ним в одном микроавтобусе, знает ли он свидетельницу.

– Ставрогину? Да так, пару раз сидели в одной компании, – ответил тот. – Ты лучше у Захара спроси. Он вроде как ее бывший.

С Захаром Троцкий немного был знаком по работе. Он тоже служил в органах, потом со скандалом уволился и, как рассказали Костасу, открыл где-то в центре тематический бар или что-то такое. Сейчас он устроился на заднем сиденье этого же «транзита» с початой бутылкой водки в руках. Дружелюбно взглянув на подсевшего к нему Троцкого, он спросил:

– Налить? Давай. Где твой стакан?

– Да нет, – покачал головой Костас, – я по другому делу. Сказали, что ты вроде бы знаешь Ингу. Ну, которая свидетельница…

– Сказали? – кучерявый Захар нахмурился, его взгляд потяжелел. – Есть такое, знаю… А что? Шары хочешь подкатить?.. Да ладно, чего там… Ты лучше не суйся к ней. Нет, ты не понял. Мне-то все равно. Просто ничего хорошего от отношений с ней не жди, если хочешь по-серьезному замутить.

– А если «по лайту»?

– «По лайту»? – Захар пожал плечами. – С ней «по лайту» не получится, выпьет тебя до дна. Сам же видишь, роковая красотка, хоть и стрижется как чучело. Не поверишь, на рояле играет всякие пьески, а сама – ходячий секс. Как клеем тебя к себе приклеит, потом с кровью будешь отдирать… Знаю, что говорю. Мы с ней жили несколько месяцев. А теперь я ее Остров Про́клятых зову.

– Остров Про́клятых? – переспросил Костас. – Она что, Скорсезе любит? Или Ди Каприо?

– Мозги она ебать любит, – выдохнул перегаром Захар. – Давай-ка накатим… За молодых! – они неловко чокнулись одноразовыми стаканчиками с водкой, выпили. – Просто жить с ней – все равно что тусоваться на Острове Про́клятых. Как в дурдоме из этого кино. Думаешь, что у вас так, – он сделал неопределенный жест рукой, – а потом выясняется, что ты ни хера не угадал. Всё по-другому. Сплошные неожиданные сюжетные повороты. И как в фильме, чем все закончится – непонятно… Ну, тебе непонятно, а я-то уже все знаю…

– Я, кажется, понял, – кивнул Троцкий. – Спасибо.

– Не-а, – пьяно протянул Захар, – ничего ты не понял, брателло… Это как эти дезодоранты, «олд спайс» там всякий… Слышал, что в их состав входят соли алюминия? Сужают протоки потовых желез, уменьшают процесс потоотделения. И все хорошо, все довольны, люди спокойны за свои подмышки. Только мало кто знает, что алюминий – универсальный канцероген. И чистые, приятно пахнущие ромашкой или Килиманджаро подмышки означают только одно – повышенный риск онкозаболеваний. Вот Инга как этот самый алюминий. Свяжешься с ней – и все будет пахнуть лавандой, а потом жизнь твоя наебнется…

«Транзит» остановился, ближайший к двери пассажир схватился за ручку, отодвинул дверь, впуская в салон свежий воздух с Невы.

– Приехали! – оповестил гостей водитель.

– Пойдем! – сказал Захар и добавил громким голосом, пугая двух накрашенных тетушек: – Возопим пару госпелов в честь новобрачных!..

Гуляли свадьбу ближе к дому, в Озерках. Ресторанчик в спальном районе, длинный стол, заставленный приготовленными без души блюдами, тамада с надоевшими всем конкурсами, «подарки» в конвертах, бесконечное «горько!» и песни Лепса, сменяющиеся песнями Меладзе. Шабаш, по мнению Костаса. А Ингу обхаживал свидетель. После одаривания Троцкий незаметно слился с праздника.

Три недели спустя после свадьбы, в октябре, он вместе с коллегой собрался на выходных сплавать в Хельсинки на пароме. Паром отправлялся вечером в пятницу, плыл всю ночь, субботним утром приходил в Хельсинки и на следующее утро, в воскресенье, возвращался в Петербург. В самый последний момент перед путешествием у коллеги заболел маленький ребенок, он отказался от поездки, и забронированная двухместная каюта, где вместо иллюминатора посреди стены висела картина с фотореалистичным береговым пейзажем, оказалась в полном распоряжении Троцкого. Когда паром неуклюжим бегемотом отчалил от берега, Костас вышел на палубу, но холодный ветер очень скоро заставил его укрыться в одном из баров на променаде. Немного выпив, он спустился к стойке информации, купил обзорную экскурсию по Хельсинки и ушел в каюту отсыпаться. Засыпая на узкой койке, он слышал смешную ругань на финском заблудившегося в лабиринте палубных коридоров пассажира.

Столица Финляндии негостеприимно встретила их ветром и косым дождем. Расположившись в кресле у окна туристического автобуса, Троцкий лениво, не стараясь что-то запомнить, слушал рассказ гида и разглядывал мокнущий Хельсинки. Аккуратные дома с большими окнами и щетками для обуви у дверей подъездов, голые деревья с облетевшей листвой, раскачивающиеся на волнах в гавани у Кауппатори катера, с которых рыбаки продавали свежую рыбу, позеленевший памятник Маннергейму и двадцать четыре тонны нержавеющей стали – монумент композитору Сибелиусу в виде органных труб в парке, дорожки которого усыпали ягоды рябины.

Из парка автобус повез их к Темппелиаукио, Церкви в Скале, чье название было гораздо грандиознее внешнего вида. Обычная для этих мест гранитная скала на окраине немолодого и чинного жилого квартала, в которой вырубили нужных размеров нишу, а сверху водрузили малоприметный стеклянный купол. Пока туристы упоенно фотографировали церковь, себя на ее фоне и шарили по сувенирным магазинам на первых этажах близлежащих зданий, Костас решил пройтись и размять ноги, рассудив, что без него не уедут. А если и уедут, дорогу к паромному терминалу он как-нибудь найдет. В крайнем случае поймает такси и скажет водителю: «Михаил Светлов, цигель-цигель».

Натянув на голову капюшон, он зашагал по бегущей с горы мощеной Фредрекинкату и скоро оказался перед расходящимся в стороны трапецией кирпичным домом. В витринах цокольного этажа висели выгоревшие постеры «HIM» и «Rasmus», по которым Троцкий опознал музыкальный магазин. Из его дверей вышла покупательница с плоским, квадратной формы полиэтиленовым пакетом с логотипом магазина в форме значка радиоактивной опасности. Костас посторонился, пропуская покупательницу, и вдруг с удивлением узнал лицо под выпущенным из-под воротника куртки капюшоном кенгурухи. Сделав шаг навстречу, он сказал неожиданно охрипшим голосом:

– Инга, привет.

Она остановилась, быстро стрельнула на него насмешливыми глазами и улыбнулась, узнав. Подошла ближе, и он почувствовал цитрусовый аромат ее парфюма.

– Костя? Печальный демон со свадьбы? Какими судьбами?

Лицо Инги было умиротворенным, словно она все утро занималась йогой.

– На пароме приплыл. А ты?

– Я тоже с парома! С «Принцессы Марии»! – засмеялась Инга. – Мир тесен! Ты чего хрипишь? Простыл?

– Нет, просто все утро молчал, горло заржавело… Это у тебя пластинки? – кивнул Троцкий на пакет в ее руках.

– Да, заказала через интернет две недели назад, сейчас заскочила выкупить. Жизнь была бы приятнее, если бы все, за что надо платить деньги, было бы таким же офигенным, как этот винил… У нас в Петербурге совсем с джаз-дилерами плохо. Те, что остались, ломят такие ценники…

– Слушаешь джаз?

– Не только, – пожала плечами Инга. – Я много чего слушаю… Да это и не джаз. «Jaga Jazzist» называются. Современные норвежские ребята, никакой архаики вроде Армстронга, прости, если святотатствую.

– Все нормально, я джаз слушаю, только когда сосед «Эрмитаж» включает. У нас в «панельке» такая слышимость… Все боюсь, что он своего сына учиться играть на трубе отдаст.

Инга провела ладонью по лицу, вытирая со лба и щек капли дождя.

– Прекрасная погодка, не правда ли?

– Ну да. Хотя нас везде на автобусе возят, – ответил Костас, – так что мне не страшно.

– Ты на этой экскурсии? – девушка прищурилась и показала рукой за спину Троцкого. – Которая у церкви? – она засмеялась, одновременно прикусывая нижнюю губу.

Троцкий, с трудом вырвавшись из капканов ее голубых глаз, поежился от показавшегося ему обидным смеха:

– Да. А что, не надо было?

– Как тебе сказать?.. – она пожала плечами и вдруг предложила. – Хочешь, я сама покажу тебе город? Была уже тут, наверное, тысячу раз. Здесь есть интересные места, но не из тех, что для туристов. И атмосферу из автобуса не почувствуешь.

– Ты сейчас даешь мне понять, что я лох?

– Ну… – смеясь, протянула Инга и дотронулась рукой до его руки. – Во всяком случае, у тебя еще есть шанс все исправить. Так что?.. Если у меня не будет причины гулять под дождем, весь день проведу в магазинах, а у меня денег мало… Спасай меня и мой кошелек! Тебе что-то нужно из автобуса забрать?

– Нет, я налегке, документы с собой.

– Тогда идем мокнуть, да?

Посеревший от затяжного дождя Хельсинки оживал лишь от ярких курток афрофиннов на привокзальной площади и у торговых центров, и в парке, где стволы деревьев были обмотаны разноцветными связанными из шерсти муфтами, застегивающимися на гигантские, с ладонь, пуговицы. Инга назвала это непонятным словом «ярнбомбинг». Спрятавшись на время в газетном киоске у парка, они обсыхали и пили из картонных стаканов купленный тут же вкусный кофе.

– Куда теперь? – спросил Троцкий.

– Я думала сделать кружок мимо Эроттая по Эспланаде – и в Хаканиеми. Там отдохнуть.

– Эроттая – это что? Звучит, во всяком случае, эротично…

Инга хитро улыбнулась.

– Ничего такого, о чем ты подумал. Просто небольшая площадь, «нулевой километр» Хельсинки.

Неся пакет с пластинками по очереди, они, окончательно промокнув и замерзнув, догуляли до Хаканиеми, района на отшибе без особых достопримечательностей. Безлюдными улочками Инга вывела их к небольшому бару, спрятавшемуся в полуподвале жилого дома.

Они спустились по ступенькам, в дверях им в нос ударил плотный пивной запах, но внутри было чисто и тепло. Публика, в час дня уже заседавшая с пивом или вином, выглядела немного потрепанной, но приличной. Молодой бармен с «тоннелями» в обоих ушах дружелюбным «хэй!» поприветствовал новых посетителей из-за стойки и одобрительно кивнул, разглядев в руках Инги пакет с пластинками.

– Еще кофе? С молоком? – спросила девушка у Троцкого. – Я возьму, пока присаживайся.

Троцкий сел за столик в самом углу слабо освещенного бара. Повесив мокрую куртку на без всяких затей прибитый к стене крючок, он наблюдал, как Инга о чем-то договаривается с барменом. К столику она подошла с рюмкой напитка черного цвета и большой домашней чашкой кофе с молоком.

– Это что у тебя?

– «Коскенкорва», салмиачный ликер, чтобы согреться.

– А мне всего лишь кофе?

– Ты же сам захотел. Его здесь наливают бесплатно. Такие порядки в этой рякяля заведены.

– Рякяля?

– Ага, по-фински «сопля». Не знал? Так финны называют кабаки, в которых пьяные клиенты сидят до самого закрытия, роняя сопли в пивную кружку.

– Когда кофе допью, возьмешь мне тоже этого ликера? – спросил Костас. – Гляжу, ты хорошо финский знаешь.

– Без проблем. И себе повторю… Только не финский, а английский. Его тут все понимают.

– Не все, – помотал головой Костас. – Я в школе немецкий учил.

Через два столика от них, с шумом отодвинув домашние стулья, поднялась компания из трех человек и, прихватив с собой бокалы и сигареты, но не накидывая верхнюю одежду, вышла на улицу, где дождь только усилился. «Викинги», – подумал Троцкий, допивая свой кофе.

Инга принесла еще две рюмки ликера. Чокнулись. Костас попробовал, скривился.

– Это пока рецепторы не привыкли. Третью уже сам побежишь по-немецки просить, – засмеялась Инга.

* * *

Попав из вестибюля сразу в полутемный и сырой как погреб подземный переход станции «Московская», Троцкий почувствовал, как теплый воздух метрополитена с каждым шагом превращается в холодную уличную атмосферу февраля. Поднявшись на поверхность, он увидел небрежно брошенный у тротуара, чуть дальше остановки, немолодой черный «мерседес», мигающий аварийкой. Под колесами автомобиля растеклась жидкая солевая грязь, будто под лежащим животным от тепла его тела оттаяла мерзлая земля. Разглядев, что спереди в салоне машины сидят двое, Костас потянул ручку задней двери и, постучав друг о друга подошвами ботинок, забрался в иномарку. Инга и расположившийся за рулем не то певец в жанре «русский шансон», не то запорожский казак с обритым чубом обернулись к нему. Он улыбнулся Инге и кивнул «шансонье».

– Привет, Костя.

– Привет.

– Сотрудник отдела угонов – и без машины? Я худею…

Троцкий решил, что не стоит объяснять «шансонье» свою позицию в отношении личного автомобиля, цен на бензин, дорогих запчастей и сервиса, прочих скрытых затрат, про которые умалчивают продавцы в автосалонах, тромбозного городского трафика и более предсказуемого расписания движения поездов метрополитена. Он просто сказал:

– У пехоты здоровье здоровее, и жопа не растет.

«Шансонье» хмыкнул и отвернулся.

– Костас предпочитает общественный транспорт, – пояснила ему Инга. – Он нервничает, стоя в пробках.

– Хорошо бы все так нервничали, – заметил «шансонье». – Тогда и пробок бы не было.

Инга молча, не говоря ни слова, вышла из машины, а потом задняя дверь «мерседеса» открылась, и девушка села рядом с отодвинувшимся Троцким. Он посмотрел на нее, надеясь, что за время, пока они не общались, Инга подурнела, потолстела или даже состарилась. Но нет, она была в порядке, только немного на взводе, да левая скула чуть припухла и была окрашена в желтый цвет недозревшего синяка, ну и лицо покрывали мелкие темные точки, будто Инга долго не могла перейти улицу, стоя перед потоком несущихся автомобилей.

– Что случилось? – спросил Костас.

– Машину у меня угнали, – ответила Инга. – Полтора часа назад.

Теперь настала его очередь хмыкать.

– И что? В полицию обратились?

– Нет, – покачала головой Инга.

– А чего время зря теряете? – пожал плечами Троцкий.

– Не могу заявить об угоне. Машина не моя.

– А чья?.. Да пофиг. В любом случае пусть хозяин заявляет.

– Тут долгая история… Один клиент задолжал нашему боссу и отписал свой кабриолет в оплату долга. Мы… Я должна была перегнать ее в гараж, но машину угнали. Ударили в мордас, – Инга повернулась так, чтобы Костасу была лучше видна желтизна на ее лице, но он смотрел мимо ее губ и скул, – забрали ключи и… – она замолчала.

– И? – поинтересовался Троцкий.

– Лично я боюсь, что босс захочет повесить машину на нас, – вмешался «шансонье». – Очень такой нехороший вариант. Ситуация вроде как подпадает под нашу материальную ответственность. Зная Абу, я бы сказал, вариант очень реалистичный. Так что нам надо найти тачку, пока ее не разобрали, или что там с ними делают…

– Даже если бы я не был на больничном, то в одиночку не смог бы объявить план «Перехват». Я всего лишь клерк, а вам нужна Система. Лучше звоните в «ноль-два», – сказал Троцкий.

Вернее, хотел сказать, но не успел, вздрогнув от длинного гудка. Ожесточенно сигналил водитель вставшего за «мерседесом» автобуса. Иномарка с мигающей аварийкой мешала ему выехать с остановки. Водитель автобуса нажал на гудок еще раз-другой и, отчаявшись, стал неуклюже, как вылезает из-за стола объевшийся человек, выползать на соседнюю полосу. Мимо проплыла занимавшая весь бок автобуса реклама производителя молочных продуктов.

– Дойду до «Первой полосы», возьму «Спорт Экспресс», – проговорил «шансонье».

Глянув в зеркало, он вылез из «мерса» и направился к подземному переходу.

На заднем сиденье Инга взяла руки Костаса в свои. Он почувствовал прикосновение гладкой кожи и длинных тонких пальцев. Как тогда, осенью, на мосту у Спаса-на-Крови.

Ее глаза в двадцати сантиметрах от его глаз смотрели прямо на него. Голубые, но все равно теплые, будто в них горели свечи. Глаза медленно закрылись, потом вновь открылись. Губы, осторожно тронувшие его губы. Парно́е такое прикосновение. Живое, как из-под коровы. Это реклама с автобуса на него действует?

Сердце колотилось в его груди оцинкованной гайкой в пустой пластиковой канистре, отлетевшей на десяток метров от пинка ногой.

– Костя, – прошептала Инга, касаясь губами его губ, – ну, пожалуйста, помоги мне.

7. План «Б»

– Промудоватое задрочиво!

Неожиданно услышать такие слова пусть и от бывшего, но священника. Жека так и сказал, а в ответ получил:

– За меня не беспокойся, сам выберу, в каком аду гореть, черт ты веревочный! Какие еще слова для тебя можно найти, баламошка?

Кто такой баламошка, Жека не знал, но по тону сказанного почувствовал, что слово обидное. Еще и черт веревочный…

– Ты бы сюда еще «бентли» пригнал! – с досадой произнес отец Василий, разглядывая увязший в сугробе кабриолет.

Спорить Жека не собирался. Чего уж, дурака свалял с этим «биммером». Да только снявши голову, по волосам не плачут. Надо вытаскивать тачку из снега.

– Дурак ты, Евгений! – покачал головой отец Василий. – Младоумень сущий! Приметная машина, а ты ее посреди бела дня погнал! Еще и застрял! Может, нас СОБР уже окружает, а?

Жека оглянулся. Вокруг стояло совсем негородское, почти джеклондоновское белое безмолвие занесенных пустырей, а оттаявшие березово-осиновые рощи вдалеке напоминали чьи-то ресницы. Кто-то внимательно наблюдал за происходящим здесь, возле разграбленной с десяток лет назад бетонной коробки бывшей распределительной подстанции. Жека поежился – и совсем не от холода.

– Да вряд ли. Я все аккуратно сделал. Убрался прежде, чем стали показывать титры. – Он и сам подумал, как неубедительно это звучит.

На страницу:
8 из 10