Ленин. Человек, который изменил всё

Почему Владимир не поехал со всеми в Москву? Как писала Анна, «он решил поселиться в более живом, умственном и революционном центре – Питере. Москву питерцы называли тогда большой деревней, в ней в те годы было еще много провинциального, а Володя был уже сыт, по горло сыт провинцией»120. Ульянов прибыл в Петербург 31 августа (12 сентября) 1893 года. Формально для того, чтобы устроиться на адвокатскую работу.

Пятого октября (первое письмо родным в Полном собрании сочинений Ленина) он писал матери: «Комнату я себе нашел наконец-таки хорошую, как кажется, других жильцов нет, семья небольшая у хозяйки… Комната чистая и светлая. Так как при этом очень недалеко от центра (например, всего 15 минут ходьбы до библиотеки), то я совершенно доволен… На Волковом кладбище был вскоре после приезда: там все в сохранности – и крест, и венок». На могиле Ольги. «Прошу прислать деньжонок: мои подходят к концу. Из Самары мне пишут, что деньги по делу Графова (Казанское дело, которое я вел в Самаре) обещались уплатить в ноябре… Мне обещают здесь место в одном юрисконсульстве, но когда именно это дело устроится (и устроится ли), не знаю»121.

В сентябре Ульянова зачислили помощником присяжного поверенного у близкого знакомого Хардина – известного адвоката Михаила Филипповича Волкштейна. Теперь, «облачаясь в отцовский фрак, ему приходится регулярно ходить на Литейный проспект в Совет присяжных поверенных при Петербургском окружном суде для юридических консультаций и ведения судебных дел»122.

Ульянов не ставил цели заработков. «В сословие ВИ записался, но работал в нем мало, хотя некоторое время он, очевидно, интересовался юридической практикой, работая в консультациях на окраинах города, – напишет общавшийся с ним тогда студент Петербургского университета Михаил Александрович Сильвин. – Но когда я как-то спросил его… как идет его юридическая работа, он сообщил мне, что работы, в сущности, никакой нет, что за год, если не считать обязательных выступлений в суде, он не заработал даже столько, сколько стоит помощнику присяжного поверенного выборка документов»123.

Именно с переезда в Петербург в 1893 году и начинается собственно революционная деятельность Ульянова-Ленина. В установлении контактов с питерским подпольем помогло письмо от нижегородцев студентам-землякам, которое он вручил именно Сильвину. «Уничтожив письмо, в тот же день я разыскал Германа Красина, сообщив об интересном приезжем и настойчиво предложил познакомиться. Имя “Ульянов” произвело впечатление, но мне заявили “обсудим”»124, – вспоминал Сильвин. Марксистский кружок студентов Технологического института во главе с братьями Красиными усиленно шифровался, кроме того, новичка из Поволжья решили проверить на знание марксизма. Учением Маркса Ульянов владел лучше молодых технологов, но их сильно смутила его приверженность террору, не свойственная социал-демократам. Отнесли это на издержки «фамильной трагедии».

Ветеран социал-демократии Василий Андреевич Шелгунов подтверждал, что к приезду Ульянова в Санкт-Петербурге «уже существовала марксистская группа, причем интеллигенция и рабочие группировались каждые отдельно. У рабочих существовал центральный кружок, в который входили Фишер, Кайзер, Норинский и Шелгунов; из марксистской интеллигенции в этот кружок входили Старков, Кржижановский, Радченко». Ульянов «охотно ходил на кружки и пытливо присматривался к каждому рабочему-революционеру»125.

Кржижановский, будущий творец плана электрификации Советской России, поделится воспоминаниями: «Вернувшись осенью 1893 года с летней заводской практики, я нашел весь свой кружок в состоянии необычайного оживления именно по той причине, что наш новый приятель, пришедший к нам с берегов Волги, в кратчайший срок занял в нашей организации центральную роль. Уже одно то обстоятельство, что он был братом Александра Ильича Ульянова, одного из последних славных народовольцев, казненного в 1887 году, создавало ему самые благоприятные предпосылки для дружеского восприятия в нашей среде… За обнаженный лоб и большую эрудицию ВИ пришлось поплатиться кличкой Старик, находившейся в самом резком контрасте с его юношеской подвижностью и бившей в нем ключом из всех жизненных пор молодой энергией…»126.

Свой партийный стаж Ленин отсчитывал именно с 1893 года, когда вошел в марксистский кружок студентов Технологического института. Кружок этот стал уже следующей – после самарской – командой (ЦК) Ленина. Как расскажет Сильвин, весьма примечательной: «Спокойный, сдержанный, даже несколько скрытный, но добродушный Степан Радченко, с хохляцким юмором и с хитрой усмешкой опытного конспиратора; чувствительный и нежный поэт-революционер Кржижановский; всегда казавшийся замкнутым в себе Старков, которому, по-видимому, чужды были всякие сантименты; Малченко – изящный брюнет, с лицом провинциального тенора, всегда молчаливый, всегда любезный товарищ; широкоплечий, кудлатый Запорожец, в глазах которого светилась вера подвижника; Ванеев – с его тонкой иронией, в которой сквозил затаенный в душе скептицизм к вещам и людям; и, наконец, я, смотревший на мир жадно открытыми глазами, часто полными наивного недоумения, которое приводило иногда в смешливое настроение ВИ»127.

Кружковая работа Ульянову казалась слишком узкой. «Как и все мы, ВИ тоже имел свой кружок рабочих, с которыми занимался, но относился он к этому делу всегда несколько скептически, – подтверждал Сильвин. – Для этого большого человека нужна была большая аудитория, широкая арена»128. И он искал эту арену за пределами подпольных организаций.

Ульянов быстро выдвинулся как видный критик народничества. Федор Ильич Дан, выступив позднее в роли историка партии, замечал: «Яркое выражение этому наступательному духу дала вышедшая в 1894 году брошюра, озаглавленная “Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов (ответ на статьи “Русского богатства” против марксистов)”. Брошюра, отпечатанная на мимеографе, состояла из трех отдельных выпусков, посвященных Михайловскому, Южакову (этот выпуск найти до сих пор не удалось) и Кривенко…»129. Даже без не разысканной второй части «Друзья народа» составили львиную долю толстого первого тома Полного собрания сочинений Ленина.

Смысл: народничество выродилось в пошлость, филистерство, «пустолайство», «пустоболтунство». Из политической программы, нацеленной на то, чтобы «поднять крестьянство на социалистическую революцию против основ современного общества, выросла программа, рассчитанная на то, чтобы заштопать, “улучшить” положение крестьянства при сохранении основ современного общества». А вот социал-демократы «будут самым энергичным образом настаивать на немедленном возвращении крестьянам отнятой у них земли, на полной экспроприации помещичьего землевладения – этого оплота крепостнических учреждений и традиций». Решить эту задачу сможет исключительно повысивший свою сознательность пролетариат, который поведет к победоносной коммунистической революции130.

Брошюра Ульянова вышла еще нелегально, небольшим тиражом. Но российский марксизм – в немалой степени благодаря усилиям Вольного экономического общества – уже начал пробивать себе дорогу и в легальную литературу. В том же 1894 году вышла легально книга Струве «Критические заметки. К вопросу об экономическом развитии России», также нацеленная против народничества.

Лето 1894 года Ульянов провел в Подмосковье, как запомнил московский социал-демократ и будущий директор Музея революции Сергей Иванович Мицкевич, «на даче у Анны Ильиничны, близ станции Люблино Курской железной дороги, в дачном поселке Кузьминки. Ильич заходил иногда ко мне, бывал и я несколько раз у него на даче у Елизаровых»131. Полиция зафиксировала также и появление Владимира Ульянова на вечеринке 12 (24) января 1894 года в доме Залесской на Воздвиженке, где он с «полным знанием дела» дискутировал с известным народником Василием Павловичем Воронцовым132.

«Волжанин» становился популярной личностью в узких марксистских кругах, где после «Друзей народа…» его авторитет был уже общепризнан. Среди заинтересовавшихся им была и Надежда Крупская, девушка на год его старше. «Увидала я ВИ лишь на масленице. На Охте у инженера Классона, одного из видных питерских марксистов, с которым я два года перед тем была в марксистском кружке, решено было устроить совещание некоторых питерских марксистов с приезжим волжанином. Для ради конспирации были устроены блины. На этом свидании, кроме ВИ, были: Классон, Я. П. Коробко, Серебровский, Ст. Ив. Радченко и другие; должны были прийти Потресов и Струве, но, кажется, не пришли… Речь шла о путях, какими надо идти. Общего языка как-то не находилось. Кто-то сказал – кажется, Шевлягин, – что очень важна вот работа в комитете грамотности. ВИ засмеялся, и как-то зло и сухо звучал его смех – я потом никогда не слышала от него такого смеха:

– Ну, что ж, кто хочет спасать отечество в комитете грамотности, что ж, мы не ме-шаем…

Подошел Классон и, взволнованный, пощипывая бороду, сказал:

– Ведь это черт знает, что он говорит.

– Что ж, – ответил Коробко, – он прав, какие мы революционеры…

Помню, когда мы возвращались, идя вдоль Невы с Охты домой, мне впервые рассказали о брате ВИ, бывшем народовольце…»133. Их встреча произошла, по версии Крупской, в конце февраля 1894 года. Историки утверждают, что годом позже, поскольку Классон в начале 1894-го находился в Германии.

Однако есть основания полагать, что на той встрече была еще одна девушка – Аполлинария Якубова и на нее первую Ульянов положил глаз. Она была подругой Крупской. Именно к ней якобы сватался Владимир Ульянов. Но Якубова предложение руки и сердца отвергла, предпочтя профессора Тахтерева, редактора левого журнала «Рабочая мысль». Позднее будут и переписка между Лениным и Якубовой, и встречи, в частности, в Лондоне, где она будет жить134.

Но Крупская сразу влюбилась в своего будущего мужа, хотя он поначалу и не отвечал ей взаимностью. Как вспоминала ее очень проницательная гимназическая подруга, а затем известная журналистка Ариадна Тыркова-Вильямс, она «по-прежнему жила с матерью на третьем дворе, в большом доме Дурдиных, на Знаменской. Жили все так же тихо, уютно, с лампадками, как будто по-старосветскому… Но за всем этим я чувствовала другую Надю. Она уже прокладывала путь к тому, что вскоре должно было стать смыслом, целью и, как это ни странно звучит для моей скромной Нади, роскошью ее жизни. Началось это с вечерних курсов для рабочих за заставой. Надя глухим, монотонным голосом рассказывала мне, как важно пробудить в рабочих классовое сознание. Я плохо понимала, что это значит. Но я видела, что от этих таинственных слов Надя расцветала… Уже не в Петербурге, а летом у них на даче, под Окуловкой, впервые услыхала я от Крупской имена Карла Маркса и Ульянова»135.

Надежда была из семьи обедневшего дворянина Виленской губернии. Константин Игнатьевич Крупский окончил Михайловское артиллерийское училище, Военно-юридическую академию и дослужился до чина майора. «Отец всегда очень много читал, не верил в бога, был знаком с социалистическим движением на Западе, – рассказывала Надежда Константиновна. – В доме у нас постоянно, пока был жив отец, бывали революционеры (сначала нигилисты, потом народники, потом народовольцы)»136. Ей было всего 14 лет, когда отца не стало.

Мать Надежды – Елизавета Васильевна – в скором времени теща Ленина – была набожной женщиной, воспитанницей Института благородных девиц, имела диплом домашней учительницы. После смерти мужа она получала пенсию. Жили скромно. Тыркова удивлялась, «как могут они с матерью существовать в такой тесноте?»137. – Помогал брат отца – действительный статский советник. Надежда училась в престижной гимназии княгини Оболенской, закончила ее с золотой медалью, годом позже обрела диплом преподавателя русского языка и математики и пошла на Высшие (Бестужевские) женские курсы. Там подруги познакомили ее с технологами-марксистами.

Сама она рассказывала: «Когда Бестужевские курсы открылись, я на них поступила, думала, сейчас там мне расскажут о всем том, что меня интересует, и когда там заговорили совсем о другом, бросила курсы»138. Надежда пошла работать в Главное управление железных дорог, а многие вечера посвящала преподаванию в рабочей школе и участию в марксистском кружке.

«Зимою 1894/95 г. я познакомилась с ВИ уже довольно близко. Он занимался в рабочих кружках за Невской заставой, я там же четвертый год учительствовала в Смоленской вечерне-воскресной школе… Я жила в то время на Старо-Невском, в доме с проходным двором, и ВИ по воскресеньям, возвращаясь с занятий в кружке, обычно заходил ко мне, и у нас начинались бесконечные разговоры… Хождение по рабочим кружкам не прошло, конечно, даром: началась усиленная слежка. Из всей нашей группы ВИ лучше всех был подкован по части конспирации: он знал проходные дворы, умел великолепно надувать шпионов, обучал нас, как писать химией в книгах, как писать точками, ставить условные знаки, придумывать всякие клички»139.

Тыркова подметила (женщины это хорошо чувствуют) перемены в мыслях и чувствах Надежды, которые теперь «были неразрывно связаны с человеком, который ее захватил тоже целиком. Надя изменилась. С ней что-то произошло. Что-то новое пробивалось сквозь прежнюю монашескую тихость… У Нади была очень белая, тонкая кожа, а румянец, разливавшийся от щек на уши, на подбородок, на лоб, был нежно-розовый. Это так ей шло, что в эту минуту моя Надя, которую я часто жалела, что она такая некрасивая, показалась мне просто хорошенькой. В моем воображении тогда еще крепко связались “Капитал” и “один товарищ”. Но если бы кто-нибудь мне тогда сказал, что этот товарищ, опираясь на “Капитал”, переломает всю русскую жизнь, зальет Россию кровью и что Надя будет ему усердно в этом помогать, это показалось бы мне бредом! Тогда он еще назывался не Ленин, а Ульянов. Надя говорила о нем скупо, неохотно. Я ни одним словом не дала ей понять, что она в него влюблена по уши»140.

Той осенью 1894 года Александр III стремительно угасал от заболевания почек. 26-летний Николай Александрович запомнит слова, сказанные отцом на смертном одре: «Тебе предстоит взять с моих плеч тяжелый груз государственной власти и нести его до могилы так же, как нес его я и как несли наши предки… Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц»141. 1 ноября 1894 года императора на стало.

Для Владимира Ульянова мало что изменилось. Теперь ему просто предстояло заняться свержением уже следующего императора. Николая II.

Во время рождественских каникул 1894/95 года на собрании на той же Охте с Ульяновым встретились первые знакомцы среди легальных марксистов, его сверстники Петр Бернгардович Струве и Александр Николаевич Потресов. Дворянин, генеральский сын Потресов учился в Петербургском университете – сначала на естественно-научном, затем юридическом факультете. Внук создателя Пулковской обсерватории, сын пермского (а до этого иркутского и астраханского) губернатора, Струве проделал ту же образовательную траекторию, после чего пополнял знания в австрийском Граце. Важным связующим звеном легальных марксистов с подпольем выступала Александра Михайловна Калмыкова, вдова сенатора, «имевшая в то время книжный склад на Литейном. С Александрой Михайловной познакомился тогда близко и ВИ. Струве был ее воспитанником, у нее всегда бывал и Потресов, товарищ Струве по гимназии. Позднее Александра Михайловна содержала на свои деньги старую “Искру”, вплоть до II съезда»142.

Нашему герою не было и 25 лет, но Потресову он показался гораздо старше своих лет: «Он был молод – только по паспорту. На глаз же ему можно было дать никак не меньше сорока – тридцати пяти лет. Поблекшее лицо, лысина во всю голову, оставлявшая лишь скудную растительность на висках, редкая рыжеватая бородка, хитро и немного исподлобья прищуренно поглядывающие на собеседника глаза, немолодой, сиплый голос… У молодого Ленина на моей памяти не было молодости… Мы не раз шутили, что Ленин даже ребенком был, вероятно, такой же “лысый” и “старый”, каким он нам представлялся в 95-м году».

На этом собрании на Охте речь шла о книгах Струве «Критические заметки» и Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Потресов вспоминал: «Ленин, вскользь чрезвычайно хвалебно отозвавшись о книге Плеханова – Бельтова, с той же большой энергией, со всей ему свойственной ударностью, направил свою критику против Струве» 143. Пикантность происходившему придавало присутствие при сем самого Струве, который припоминал: «Прочтя краткое резюме своей статьи упомянутой группе лиц, Ленин прочел ее целиком мне одному у меня в комнате на Литейном»144.

Впечатление Потресова: «Большая сила, но в то же время и что-то однобокое, однотонно-упрощенное и упрощающее сложности жизни… И тогда же в разговоре о нем произнесено было слово – сектант. Да, сектант! Но сектант, прошедший серьезную сектантскую выучку! Сектант-марксист!.. И не суждено ли марксизму в конечном счете победить сектантство – победить особенно в человеке, в котором чувствуется такая внутренняя сила, такая незаурядная логика, такая выдающаяся подготовка?»145. Потресов надежды не терял.

Действительно, Ульянов выделялся из общей марксистской среды. У него была идея фикс. Революция. Петр Павлович Маслов, позднее ставший меньшевиком и советским академиком, утверждал: «Когда в 1895 году в Петербурге я встретил ВИ в литературном кружке марксистов и заговорил о чем-то с П. Б. Струве по поводу революционных вопросов и дел, он меня сразу прервал:

– Об этих делах нужно говорить с ВИ».

Его идеологический и этический багаж, утверждал Маслов, был прост:

«– Что есть истина?

– То, что ведет к революции.

– Что нравственно?

– То, что ведет к революции.

– Кто друг?

– Тот, кто ведет к революции.

– Кто враг?

– Тот, кто ей мешает.

– Что является целью жизни?

– Революция.

– Что выгодно?

– То, что ведет к революции»146.

Кржижановский подтверждал, что уже тогда в Ленине проснулся «грозный полемист, гневно ниспровергающий все то и всех тех, кто становится на путях пробуждения самостоятельной революционной пролетарской мысли»147. В этом идейном багаже не находилось места для такого понятия, как человеческое счастье.

В апреле 1895 года в петербургской типографии вышел сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития», под обложкой которого ужились две статьи Плеханова и по одной – Ульянова (под псевдонимом К. Тулин), Струве, Потресова, Скворцова и других. Это был первый опыт симбиоза эмигрантского, легального и подпольного марксизма в России.

Вскоре у Ульянова появилась возможность приобрести личный опыт подобного симбиоза: ему наконец удалось обзавестись заграничным паспортом.

Он поспешил отправиться за границу, пообщаться с марксистским зарубежьем, а заодно поправить здоровье. Заботливая Мария Ильинична замечала, что в Петербурге ее брат «впервые был лишен семейных удобств: пришлось жить в комнатах, питаться в столовках. Сказалась на его здоровье и нервная работа революционера. Он нажил себе скоро катар желудка, от которого не скоро мог избавиться»148. 2 (14) мая 1895 года Владимир сообщал матери из Зальцбурга: «По “загранице” путешествую уже вторые сутки и упражняюсь в языке: я оказался совсем швах, понимаю немцев с величайшим трудом, лучше сказать, не понимаю вовсе… Несмотря на такое позорное фиаско, духом не падаю и довольно усердно коверкаю немецкий язык». 8 (20) мая двинулся в Швейцарию, «начались Альпы, пошли озера, так что нельзя было оторваться от окна вагона»149.

Но это для мамы и для заинтересованных читателей из Департамента полиции. Ульянов, естественно, ничего не писал о не менее важной цели поездки в Швейцарию – познакомиться с лидерами «Освобождения труда». Первым среди них по праву считался Плеханов, сын отставного штабс-капитана, выпускник юнкерского училища и Горного института в Петербурге. Ему было уже под сорок. «Совсем европеец, культурный, образованный серьезный марксист несколько академического типа»150, – вспоминала неоднократно встречавшаяся с ним поэтесса Зинаида Гиппиус.

В Лозанне через родственников Классона Ульянов раздобыл адрес Плеханова и направился к нему в Женеву. Свидетелем их первой встречи был Евгений Игнатьевич Спонти, отметивший, что Ульянов «был очень сдержан, держал себя с большим достоинством… говорил мало, вернее, ничего, кроме необходимых в общем разговоре реплик». Очевидно, что довлел моральный авторитет предводителя русских марксистов. Владимир подарил Плеханову своих «Друзей народа», тот «бегло посмотрел брошюру и заметил: «Да, это, кажется, серьезная работа»151.

Плеханов произвел на молодого человека исключительно сильное впечатление, тот ощутил нечто сродни «юношеской влюбленности». Ленин напишет, что тогда и он, и его приятели «были влюблены в Плеханова»152. Со стороны Плеханова чувствовался некоторый холодок. В этом пока не было ничего личного, Плеханов всегда держал дистанцию, особенно когда имел дело с досаждавшей ему молодежью из России. Большевики и люди к ним близкие единодушно будут инкриминировать Плеханову то, что можно объединить словом «барство». Горький, сам человек талантливый и тщеславный, характеризовал его: «Талантливейший литератор, основоположник партии, он вызывал у меня глубокое почтение, но не симпатию. Слишком много было в нем “аристократизма”»153.

Для конкретных переговоров Плеханов отправил Ульянова к Аксельроду, который проживал в Цюрихе. С ним найти общий язык оказалось гораздо проще. Аксельрод на неделю увез ВИ в деревушку Афольтерн, где они вместе гуляли по окрестностям, поднимались «на гору около Цуга и все время беседовали о волновавших общих вопросах». Аксельрод развивал идею о необходимости создания в России партии, которую ему с Плехановым было бы не стыдно представлять в Интернационале. Договорились о переписке, об издании в Петербурге нелегальной рабочей газеты, а в Швейцарии сборника «Работник», куда материалы будут присылать о России. Поспорили о теории и не сошлись в отношении к либералам. Аксельрод, как и Плеханов, считал либералов возможными союзниками социалистов, Ульянов – однозначно противниками154. Аксельрод, гражданин Швейцарии, был от той встречи в восторге: «Я тогда почувствовал, что имею дело с человеком, который будет вождем русской революции. Он не только был образованным марксистом – таких было очень много, – но он знал, что он хочет сделать и как это надо сделать. От него пахло русской землей»155.

Из Швейцарии Ульянов едет в Париж. 25 мая (6 июня) сообщает матери: «Впечатление производит очень приятное – широкие, светлые улицы, очень часто бульвары, много зелени; публика держит себя совершенно непринужденно, – так что даже несколько удивляешься сначала, привыкнув к петербургской чинности и строгости. Чтобы посмотреть как следует, придется провести несколько недель»156. Помимо достопримечательностей его интересует в первую очередь встреча с Полем Лафаргом, зятем Маркса и культовой фигурой для любого марксиста, тем более начинающего. И встреча состоялась. О ней Ульянов поведает Мартову:

«– Чем же вы занимаетесь в этих кружках? – спросил Лафарг. Ульянов объяснил, как, начиная с популярных лекций, в кружках из более способных рабочих штудируют Маркса.

– И они читают Маркса? – спросил Лафарг.

– Читают.

– И понимают?

– И понимают.

– Ну, в этом-то вы ошибаетесь, – они ничего не понимают. У нас после 20 лет социалистического движения Маркса никто не понимает»157. Маркса, как я полагаю, и в СССР не поймут после 70 лет изучения при советской власти.

С помощью Лафарга Ульянов надеялся познакомиться с Энгельсом и даже собирался ехать к нему в Лондон. Но тот был уже серьезно болен и никого не принимал. Поэтому, поработав немного в парижской Национальной библиотеке, Ульянов вернулся в Швейцарию. Откуда 6 (18) июля писал матери: «С того времени я многонько пошлялся и попал теперь… на один швейцарский курорт: решил воспользоваться случаем, чтобы вплотную приняться за надоевшую болезнь (желудка), тем более что врача-специалиста, который содержит курорт, мне очень рекомендовали как знатока своего дела. Живу я в этом курорте уже несколько дней и чувствую себя недурно, пансион прекрасный и лечение, видимо, дельное, так что надеюсь дня через 4–5 выбраться отсюда»158.

Был ли Ульянов действительно на курорте, история умалчивает. Но известно, что вместе с Плехановым, Александром Воденом и подтянувшимся из России Потресовым он отправился в горную деревушку Ормоны. Потресов напишет, что там они проводили время в «прогулках и бесконечных разговорах на ходу». Плеханов ему показался куда более интересным собеседником. «По сравнению с широким умственным кругозорам Плеханова, с его всеобъемлющими интересами, дававшими пищу для неизменно яркого и талантливого реагирования его ума, Ленин казался таким серым и тусклым во всем, что не входило непосредственно в сферу той социальной проблемы, в которой помещалась целиком и без остатка проблема всей его жизни… С Лениным, при всей его осведомленности в русской экономической литературе и знакомстве с сочинениями Маркса и Энгельса, тянуло говорить лишь о вопросах движения. Ибо малоинтересный и неинтересный во всем остальном, он, как мифический Антей, прикоснувшись к родной почве движения, сразу преображался, становился сильным, искрящимся…»159.