Собрание сочинений. Том четвертый. Рассказы

Не стесняясь её присутствия, и ничуть не заботясь, что это может её расстроить-опечалить, усложнить тяжкую болезнь её, говорили бабы прямо ей в глаза и даже будто с сочувствием и некоей завистью: что, вот, она дождалась своего конца, помирает теперь (а им ещё жить-колмотить):

– Помрёшь, Тонюшка, нарядят тебя, как невесту, и на руках понесут. А нынче весна ранняя и Пасха ранняя – может на самый праздник и помрёшь-угадаешь… —

У магазина последнее «место сбора» было «бабье» (а то ещё у клуба было раньше, где с семечками вечера проводила раньше молодёжь, из девок в основном), где стояли лавочки у входа и проходивших в деревню и обратно видно было всех.

– Что вы, «едрёшки-матрёшки», живую хороните? – сказал сосед Тонькин, дядька-Астахов, тракторист бывшего колхоза, теперь работать ездивший в райцентр, а по пути домой в магазин заходивший всегда, за чекушкой. Все мужики в деревне начали пить «горькую».

– Девка-то молодая, поправится и вас, кобылиц, переживёт… —

– Н-е-е-е-т, уж, н-е-е-е-т, дорогой, – пели бабы своё – теперь ей и до половодья не дожить! —

– Такая «сушка» -болезнь всегда смертью кончается – заключала «знающая» бабка («знахарки» во всех деревнях есть).

В больнице никаких болезней обнаружено не было, из районной её быстро выписали, ещё по снегу, как только смогла ходить-передвигаться. Тогда и «бабка-знахарка» приходила, и другие «знающие» старухи и молодухи были: «не жильцы на свете» такие «ссыхающие» больные, – постановили все деревенские знахари. Вот и смирилась Тонька со своей участью и судьбой. Она смотрела на девок и баб, вваливающихся в дом Настёны-глухой на «погляд», странно строгими и глубокими, ввалившимися глазами; кашляла глухо, содрогаясь по-детски плечами, прикладывая ко рту платок, и тогда чувствовали пришедшие бабы «знахарки» и «гостевые» девки – тяжкий, смертный от неё дух исходящий.

А и впрямь была (выглядела) «нежилицей на свете» Тонька. Страшно, до самой кости, высохли её руки; обтянулось жёлтой прозрачной кожей её лицо; спеклись и облипли на белых ровных зубах тонкие её губы. Живыми оставались на лице её глаза, прикрытые густыми длинными ресницами, оттенявшими мертвенную прозрачность век. И голос, прежде звонко-девичий стал у неё глухой-старушечий, запавший-неслышный.

Однажды, пошли в баню с подружками, тремя (одной не поднять, коль упадет), и спустила она рубаху исподнюю и показала подружкам-девкам грудь, гладкую и узкую, как у двенадцатилетнего паренька, покрытую тёмными пятнами пролежней. И вид этой похожей на мальчишескую, ссохшейся груди особенно поразил Тонькиных подруг-девчонок.

Смертное «приданное» в могилу она готовила сама, ещё задолго, с таким же прилежным старанием, как готовила недавно девичье на свадьбу: складывала в материнский, пахнущий мылом сундук белую вышитую рубаху, сарафан (чтобы хоронили нарядно), шелковый платок, широкую пояс-ленту, новые, крепкие, ненадёванные полусапожки. Хоть и больная, она не могла оставаться без заботы – всё что-нибудь старалась делать, пока хватало силы: ещё пО-снегу, пряла, тянула тонкими своими пальцами из кудели нитку, чистила картошку над лоханкой-тазиком, – и всё время смотрела, отрываясь поглядывала в тёмный угол на что-то, не видное никому. («Что ж ты там всё выглядываешь?» – спросит её бывало мать, Настёна-глухая, с тревогой, а она промолчит (не кричать же глухой маме), улыбнётся своему чему-то) И ложилась она часто, когда было совсем невмочь – болезнь будто все внутренности поражала глухой болью… Ложилась на лавку широкую напротив печи, говорила матери, топтавшейся по хозяйству (скотине корм готовившей…):

– А я полежу, мам, что-то голова кружится.

– Ай? – спрашивала, недослышав, мать.

– Полежу я, – говорила она, слабея, закрывая глаза и вытягиваясь на лавке, как мертвая, с руками на груди.

– — – — – — – — – — – — —

Весь май и начало лета просидела Тонька у окошка; её через палисадник, в котором росла сирень, с улицы видно не было, а она, сквозь ветки смотрела на знакомую с детства деревенскую улицу. А улица в последнее время была пуста, редкие прохожие, соседи, были неинтересны – проходили «бегло» по делам, не то что раньше, как вспоминала Тонька. Это сейчас народ разъехался и улица стала какой-то серой и солнца в тот год было мало – всё говорило, что близок конец: потому что на той стороне улицы, через дом наискосок, сосед уехал в пригород, где работал на железной дороге и там получил квартиру, – так он окна оставленного дома заколотил досками, как во время войны – крест-накрест.

«Когда всё вокруг умирает: деревня, природа и та серая дождливая туманная, – для чего и мне-то жить?» – такой вопрос запал в её подсознание.

– — – — – — – — —

И она даже прикрывала глаза (чтобы вернуться в прошлое во времени), представляя, что было раньше. Из окна был виден край деревни (нижний её конец) с новым колодцем. Жёлтые свежеструганные брёвна сруба, тогда, сверкали на солнце; на траве раскидана красная глина, вынутая из глубины земли строителями-копальщиками колодца, ей нравился один из них молоденький парнишка.

Виделся размытый дождями косогор, где колея дороги углублялась на спуске к реке в песчаном грунте. Затем была светлая речка (представляла она), заросшая лозой и олешником (проростками ольхи), – она выгибалась дугой, в середине которой был мост из брёвен, обновляемый каждую весну (и среди строителей моста были молодые парнишки). А у моста росла старая, высокая, обвешенная шапками вороньих гнёзд берёза

Из окошка, в прежние времена, наблюдала она, как неменяющимся кругом своим идёт-течёт деревенская жизнь. По утрам слушала, как трубил в свою дуду по росе пастух, и она спешила выпустить скотину, слыша, как злыми голосами перекликаются на деревне недоспавшие бабы, а под самыми окнами домов проходили колыхавшие боками коровы и бестолково толкаясь блеяли овцы.

– — – — – — – — – — – —

И сейчас, во время болезни, она уже поредевшее стадо и слышала рожок пастуха, слух у неё насторожился – и чуяла она, как в дальнем селе звонит колокол и плывёт над землёй медленный звон – там Церковь возродили – и звон колокола, которого никогда в жизни её не было, звучал набатом, к похоронам или как сообщение о беде.

И ночью она почти не спала, долго лежала с открытыми в темноту глазами, слушала как сопит и скрипит зубами мать, Настёна-глухая. И бывало ночами у неё видение: видела, будто загорался и дрожал, несся из темноты и всё разгорался живой уголёк, падало замертво сердце, и чуяла, как мягкое, чёрное что-то будто тулупом покрывает её и куда-то несёт, – тут она просыпалась и нетерпеливо ждала она, когда начнёт выкраиваться-появляться из мрака окно и сгинет ночной, мучающий её смертный этот страх; когда же весело и заливисто, отмечая утро, заиграет на рожке своём старенький уже пастух Феодор (гордый своим именем под старину)…

А почти каждый день приходили проведывать Тоньку её деревенские девки-подружки. Девки приходили шумно, рассаживались по лавкам, снимали платки свои и поправляли волосы принося ароматы… От них пахло полем, землёю, свежим медовым сеном, цветами и ягодами земляники. Тонька радостно смотрела на их знакомые лица, на их белые ручки, слушала знакомый смех. От них она знала всё, что делалось на деревне и в округе. С ними, бывало, оживлялась и она, румянец выбивался на её затухших щеках…

Ещё до болезни из всех деревенских девок Тонька была самая смирная. Не по-деревенски была она легка и тонка в кости – стройная. А всего приметнее были Тонькины загибавшиеся брови. Длинные черные ресницы… Но почитали её на деревне некрасивой – худой (деревня уважает красоту яркую, такую «писанную», чтобы горело всё, «дым шёл»), а всё же не считалась она и дурнухой. И не к лицу ей были деревенские сарафаны, безобразила её и модная, пущенная на лоб чёлка. В играх и танцах она была точно лишняя, деревянная, с ребятами держалась скучно, редко смеялась. А бывало – об этом потом вспоминали девки – находило и на Тоньку веселье, так что не узнать было. Сватались к ней женихи, да уж очень бедно жили они с матерью. И последний жених Олег, узнал о приданном, что нет ничего, и укатил в город, а то больше полгода ходил к ней. Вскорости после этого и слегла Тонька. Никто теперь не ведает – или лесные работы или жених Олег ли, уложили её в болезнь. Никому она стала как бы не нужна.

Однажды, во время прополки первой, пробовала она с матерью в поле пойти – помочь работать, и едва воротилась: так у неё голова закружилась от летнего солнца, от треска кузнечиков, так вдруг подкосились ноги, что села наземь, чтобы не упасть.

«Нет, не работница я, помру лучше», – подумала она, сидя на краю поля, под небольшими берёзками, на сухой земле, следя, как над травой иван-да-марьей гудит желтобрюхий шмель и качаются под его тяжестью желто-лиловые цветы. В природе всё было полно, насыщено теплотой, солнцем; наливалась в полях высеянная-таки рожь; медово пахло зелёное поле. Она долго сидела под берёзками, прощаясь с зелёным, родившим и выкормившим её миром. «А много было в этом сверкающем мире такого, как и она сама!..» – внутренне переживала Тонька.

Тихо ступая, держась за оградку прошла она деревенское кладбище, дорога с полей была мимоходом, через косогор-сопочку. За крестами и белыми стволами берёз дальше, далеко-далеко в поля, синевело глубокое без облачка небо. Бархатно волнились-ходили поля; зелено темнели картофельные, осыпанные лиловыми и белыми колокольчиками-цветами нивы… И, словно высматривая себе место, она ещё раз обошла всё кладбище; какая-то птица шарахнулась близко, неслышно обдав её ветром, и Тонька ахнула, присела, схватилась за сердце. «Нет, не работница я, помру» – подумала она опять, отдышавшись, пошла тихо, как тень, на деревню.

– — – — – — —

С того дня Тонька совсем слегла и как бы упорнее стала готовиться к смерти, – она замкнулась, ушла в себя: клещами слова не вытащишь, а все чахла и чахла, превращалась в скелет обтянутый кожей. Просила часто перенести её к окну, сама не могла и вставать. Переменилась она со своими подружками-девками, будто состарилась резко, стала смотреть взглядом старшего человека, а не двадцати восьмилетней молодухи. Перед смертью стала такая тихая, будто не здешняя, не от мира сего. Странные выражала она желания; вспоминала поездки свои в город и всё просила малинки:

– Малинки бы поесть, – говорила, странно улыбаясь пришедшим к ней девкам, – малинки бы мне покушать… —

И, чтобы угодить ей в предсмертной просьбе, весь лес облазили подружки, чтобы среди ещё несозревшей малины найти хоть немного спелых красных ягодок. Собрали лукошко небольшое, а Тонька умерла так и не дотронувшись до малины, в обед: Утром попросила мать перенести её к окошку, в полдень потянулась привстать поглядеть на солнышко, на проходивших под окном людей, голоса которых услыхала, но задохнулась от усилия, откинулась головой обратно на подушку, вздохнула глубоко раза два и скончалась на глазах заплакавшей матери.

Мертвая, она лежала на скамье широкой в голубом платьице, с ресницами, черневшими над синими веками на её восковом лице, с тонкими ножками также желто-восковыми.

И потом весь вечер приходили в избу, останавливались у порога, крестились, люди, – все соседи приходили, чуть не вся деревня прощалась с молодой девушкой «зачахшей» от неизвестной болезни, смотрели на торжественно-спокойное лицо мёртвой Тоньки…

Исполнилось последнее предсказанное Тоньке событие: на кладбище несли её на руках девки, на другой же день, после прощания, (на третий после смерти) ранним утром. Солнце поднималось над лугами; над рекою, над седой прибрежной луговиной плыл белый туман. Через речку перешли по броду-мелководу, разувшись, ступая по холодному донному песку, от моста и омута поодаль была прямая дорога через их малую речку. Хоронили без попа одни девки, только двое парней кладбищенских опускали гроб в могилу и кинули на гроб букет из цветов (без обычая). Утро было золотое; как бескрайнее синее море дымилась и просыпалась земля. Посмотреть с холма кладбищенского – казалось, не двигались на извилистой дороге белевшие платками девки, и ничтожно маленьким, совсем потонувшим в зыблющем синем и блестящем мире казался гроб Тоньки, колыхавшийся на плечах несущих. И словно для того, чтобы выразить всю силу этого блистающего, просторного и навеки стоящего мира, всю дорогу заливались звонкими голосами над девками жаворонки. Невидимые в высоком небе.

P. S. Редкая, неизвестная медицине болезнь существует – «сушка», «чахотка» (от слова «чахнуть»). Не все болезни бывают от физических проблем организма, но есть и психологических расстройств, которые тоже подходят в разряд Деменции – не слабоумия, а от умственного настроя человека на свою смерть.

Конец.

«Брошенка», рассказ медсестры

Было время, когда больница занимала в моей жизни значительную и большую часть времени. Я раньше жил вдалеке от своих родных мест. Служил на Дальнем Востоке, да и остался там после армии. Жил сначала в городе Находке, потом в Уссурийске, а потом долгое время в пригородном совхозе Уссурийском, в котором были плантации облепихи и женьшеня, собирали их для медицинской промышленности.

Затем я перебрался в Иркутск. И опять жил на природе, в тайге, – ходил-нанимался со старателями в артель золотодобытчиков.

И так далее – я продвигался с Востока на Запад. А когда вернулся-таки на родину, к берегу реки Волги, в родное Поволжье, – тут, вдруг, болезни одна за другой стали отправлять меня в больничную палату. И лежал я в городской больнице по месяцу и по два. Так что медсёстры мне были знакомы и с некоторыми мы даже подружились.

Есть пословица: «каждый кулик хвалит своё болото», а у меня случилось всё наоборот. «Приехал к себе домой – «дыра дырой», сплошная невезуха! Уж где-где, – в Сибири, – и холода переносил, «сибирские морозы», ни одна простуда не брала (правда моложе был, конечно); и руку ломал, – заживало всё быстро, – «как на собаке». А тут! – По ступеням поднимался в доме, ногу подвернул, связки порвал – в больнице лежу, чуть ли не операцию собирались делать: связки сшивать по технологии микрохирургии. Участок земли взял за городом, 8 соток, и начал дом строить, – сруб купленный собирал (домик дачный) – упал, ребра сломал – в больнице лежу… С обычной простуды – грипп, боясь осложнений положили в больницу. И подолгу лежал-то.

А в последний раз – инфекционное, «мышиная лихорадка»; из-за того, что поздно обратился с температурой под 40 градусов, до бреда и потери сознания, – то и пролежал я на лечении долго, более месяца.

_____________________

Как хорошо сказал Пришвин, который в своих рассказах восхвалял природу, о здоровье человека: «Здоровье человека не в сердце, не в почках, не в корнях, не в листьях или спине. Конечно, слов нет, хорошо человеку, если у него всё это тоже здорово, как у быков. Но самая суть чисто человеческого здоровья – это когда его неудержимо тянет сказать что-то хорошее другому человеку, как будто это даже закон (природы): раз мне – то должно быть и всем хорошо!»

____________________

Когда я начал поправляться, я уже, оказывается был известен всему персоналу нашего отделения. В бессознательном состоянии, в лихорадочном бреду, я вставал и пытался бродить, падал в коридоре, иногда, громко кричал, и прочее, и прочее. Помню кое-что смутно.

И я, в благодарность, так-как все со мной здоровались и приветливо относились, стал активно общаться и с санитарками, и с медсёстрами на посту, за стойкой у телефона и в процедурной за уколами, а кололи мне три раза в день антибиотики. Я рассказывал анекдоты и короткие байки, все приукрашивая и придумывая «новые ходы» к старым байкам. (Сам себя не похвалишь – кто ещё). Многим нравилось, да всем, ведь я рассказывал с выражениями и жестикуляцией, как театральный артист. Этим я приобрёл популярность среди медперсонала и у врачей, которые даже задерживались у нас в палате, чтобы послушать очередную «историю», мною рассказываемую нарочно перед самым обходом. Все знали, – что в такой-то палате – сочинитель-артист!

«Взаимность – на взаимность, откровение – на откровение». И медсёстры делились со мной своими историями.

Тётя Клава, пожилая санитарка. Называла медсестёр и некоторых молодых санитарок – брошенками. А у них образовался некий «дружеский клуб», сообщество. Многие с детьми, были оставлены, «брошены» мужьями-женихами, мужчинами, и они дружили между собой, некоторые с детьми.

Так вот. Одна медсестра, стала часто ходить ко мне в отдельную палату карантинную, куда меня перевели, изолировали, по причине заразности, – вдруг, неожиданно, я заболел ветрянкой – детской, вроде бы, болезнью. А медсестра. Которую все звали Алёнушкой, считала себя виноватой, да и сама зав. отделением, которая была моим лечащим врачом (она взяла меня, поскольку я был «тяжёлый»), приказала Алёнушке следить за мной лично. У неё, у Алёнушки, дома болела дочка этой болезнью, ветрянкой, и «бациллы» (по выражению врача) принесла именно она. Так что ничего другого не оставалось, – как исправлять, в наказание, свою «промашку». Нужно было смазать зеленкой все красные язвочки-точки на моем теле, которые покрыли всю мою спину и грудь, и ноги, и руки.

И вот мы сидели и мазали, – она спину, я, как мог, спереди, чуть не целый день. А между тем, Алёнушка рассказала свою историю.

Рассказ Алёнушки.

«Люда Патрушева, – знаешь, – из той смены, подруга, тоже брошенная, позвала Алёнушку встречать Новый год к себе; намекнула, что будут, мол, женихи. И все наши девчонки звали. Но Алёнушка отказалась. Отвыкла она от людей, уже более 10-ти лет – одна и одна. У неё даже платья выходного не было. Платья, в которых она когда-то ходила, вышли из моды, к тому же и велики стали: за последнее время Алёна похудела и очень изменилась.

Однако, Новый год есть Новый год. Всегда-то в такой день тоскливо бывает. Думаешь, вот ушёл ещё один год, навсегда минул (именно проскочил мимо), не вернешь его! А был у неё друг, который почему-то уехал, но обещал вернуться с деньгами – поехал на север, к нефтяникам… Поглядишь на себя в зеркало – к старым морщинкам добавились новые; ты их пробуешь расправить ладонью, а они не разглаживаются. Значит, легли навсегда. Грустно и обидно – ещё год прошел. Сколько лет? Уже много лет ОДНА, и сколько жить ещё так – одной, в тоске, в повседневной круговерти?

Для кого-то Новый год праздник. А для брошенной жены лишнее напоминание о былом…

Но Алёнушка решила наперекор всему не сдаваться!

У детишек начались каникулы зимние, и её Наташа ещё вчера уехала к дедушке на дачу. Алёнушка была одна. Пусть её назовут сумасбродной эгоисткой, как угодно, но она купит шампанского и накроет стол; сядет – пробку в потолок, шут с ним с другом обещалкиным! Всю жизнь, что ли, о нём горевать?

Возвращаясь с работы, Алёнушка зашла в магазин, купила вина, кое-какой закуски; даже не пожалела денег и у грузина, торговавшего на углу цветами, взяла букет с мимозами. Придя домой. Немного прибралась (было чисто и так), накрыла на стол чистую скатерть, поставила бутылку вина, вазочку с букетом цветов. Думала, может мать заглянет, проездом к отцу на дачу, чтобы позвать. В десятом часу позвонила-таки мама, поздравила, пожелала счастья, спросила про друга – нет ли открытки-телеграммы от него из далекого Севера. Он присылал к каждому празднику, но писем не писал, не любил, а созванивались они раз в месяц. Открытка была. Мать из жалости пригласила Алёну к ним (ещё можно было успеть на последний автобус) Но Алёнушка сослалась на нездоровье и осталась дома.

Она сидела у телевизора и смотрела праздничную программу. Зазвонил телефон. Алёнушка вздрогнула: неужели Друг? А может, кто из подружек вспомнил?

Она взяла трубку.

– Ирину можно? – спрашивал молодой мужской голос.

– Извините, но тут таких нет. —

– А это кто? —

– Алёна. —

– А-а, Алёнушка! Привет! —

– Привет! – довольно холодно отвечала она.

– Алёнушка, будьте любезны, который час, не подскажете? —

– Пятнадцать минут двенадцатого. Так что вы ещё успеете к своей Ирине.

Алёна, не думая о том, зачем она это делает, приняла его игру; и между нею и незнакомцем, молодым человеком, завязался долгий беспредметный разговор. Когда, в общем-то, говорить не о чем, но и бросать трубку первым не хочется. Немного Алёна узнала о звонившем: узнала только, что он студент, что он уже проводил старый год в общежитии вместе с друзьями, а теперь собрался в другую компанию встречать Новый. Алёна – женщина сдержанная, даже строгая (как я знал и видел) – изменила самой себе.

Она читала как-то в детстве, что Новогодние знакомства всегда приносят счастье; и теперь, отбросив напускную строгость, кокетничала с незнакомым студентом. Он спрашивал её, замужем ли она. Сколько ей лет? Она увёртывалась, уходила от прямых ответов на его вопросы, и так незаметно они проболтали чуть ли не полчаса. До боя Кремлёвских курантов оставалось каких-то пятнадцать минут. Ясно было, что Анатолий (так назвался её собеседник) не успеет к встрече Нового года в свою компанию.

– Может, мы вместе встретим? – предложил он.

– А откуда вы говорите? —

– Из будки на углу, у «Гастронома». Имейте ввиду, – добавил Анатолий, – я богатый, в смысле, – у меня есть бутылка «столичной» и круг колбасы. —

– А у меня шампанское! – выпалила Алёна.

– Отлично! Я жду вас тут. —

Алёнушка набросила на плечи своё зимнее пальто и, сунув ноги в теплые зимние сапожки, выбежала на улицу. На углу у витрины «Гастронома» толкался рослый парень в дублёнке. В одной руке он держал завёрнутую в бумагу бутылку, в другой круг колбасы.

– С Новым годом! – сказала Алёна, подходя к нему.

– А-а, Алёнушка! С новым… —

Он подхватил её под руку – Куда? – и они побежали через улицу, к подъезду дома. Как это часто бывает с женщинами, своё смущение и замешательство Алёна скрывала под напускной развязностью. Молодой человек был в скользких ботиночках и во дворе поскользнулся. А она успела оббежать небольшой сугроб на газоне стороной.

– Прыгайте скорее напрямую, тут сугроб! —

Анатолий прыгнул и перепрыгнув сугроб обнял, и прижал её к себе. И Алёна не убрала его руку, а сказала только:

– Скорее. Не успеем! —

Со стороны можно было подумать, что не студент, а Алёна уже проводила старый год (кто был пьян, надо было рассмотреть). Они поднялись на лифте очень быстро. Алёна открывала дверь, и пока снимали свои «шубы», из комнаты, где стоял телевизор, донесся знакомый гул Красной площади. До наступления Нового года оставались считанные минуты. Даже отдышаться, даже осмотреться было некогда!

Алёна взяла за руку студента и потянула к столу. Едва они успели наполнить бокалы шампанским, как раздался бой курантов.

– С Новым годом! – сказал Анатолий.

– С Новым годом! – сказала Алёна.

Они чокнулись, выпили и только после этого сели за стол. И впервые за этот безрассудный час Алёна перевела дух и осмотрела парня. Молодой человек был высокий, крутоплечий, одним словом, атлет, «спортивного вида», как говорят. Серые глаза его смотрели на Алёну с некоторым разочарованием во взгляде, чувствовалось. «Он надеялся, что я моложе его Ирины, – подумала Алёна. – А я вот такая…». На вид ему нельзя было дать больше двадцати – двадцати двух лет. Глядя на него, Алёна вдруг испытала что-то подобное ревности к той неизвестной ей Ирине. «Наверное, девушка-студентка, он думает о ней и сожалеет, что они врозь в этот Новогодний вечер, – подумалось Алёне.

– Ну, а теперь, может, вы пойдёте к своей Ирине? – вслух сказала она.

– Зачем? «Мне и с вами хорошо!» – подчеркивая возрастные различия произнес студент. Тут же Алёна предложила перейти на ты.

Анатолий рассказал о себе. Он студент местного института, а Ирина – это аспирантка на их кафедре. Ребята из общежития, посылая его за водкой, просили пригласить Ирину к ним, чтобы было с кем потанцевать…

Слово за слово Алёна с Анатолием разговорились.

Алёна рассказала о себе, по ошибке после школы выскочила замуж не за того. Как только родила – сразу же развелись, и он уехал далеко, в Столицы, там завел себе новую семью, алименты платит. В общем-то, рассказывать много не пришлось. На стене висел портрет дочки-Наташи в школьной форме, первоклассницы; на полках стояли игрушки, куклы и учебники. Оглядевшись, студент и так всё понял. Они выпили ещё – за знакомство. У Алёны голова пошла кругом. Чтобы скрыть своё волнение, Алёна встала из-за стола и выключила телевизор. Студент тоже встал и расхаживая, начал читать стихи, в тишине вкрадчиво и томно звучащим голосом:

Девушка в Купаву по лесу ходила,Босая, с подтыками, по росе бродила.Травы приворожные ей ласкали ноги,Плакала в кустарнике иволга тревоги…

Стихи, как волны моря, лились плавно, однотонно. Студент читал хорошо, и были в этих стихах – невысказанная тоска и странная недосказанность, и всё это ещё больше волновало Алёну. (Известно, – женщина любит ушами. И студенту было, наверное, это известно, во всяком случае, он произвел на Алёну впечатление).