Собрание сочинений. Том четвертый. Рассказы

Старшая красавица была умна, высока, выше сестры на голову, в отца, божественно сложена и как артистка первоклассна. Но от работы её веяло холодом (это я как артист говорю). Все было просчитано с математической точностью: и «вздохов», и «ахов», которые случаются, – ровно столько, как прописано в сценарии. И зрителей она держала в напряжении чувств, в паузах, – на определенное сценарием время. И в житейском, закулисном общении, она была суха, горда, величественна и неразговорчива.

Младшая же Майя вся была сама прелесть. Проста добра и наивна. От волос, цвета зрелой пшеницы (желто-солнечных), и тонкой стройной фигурки – до носочков театральной туфельки, Ольга была сказочно-кукольно-красива. Все кто видел её, никогда не позабудет её нежного лица, восторженно-открытого взгляда, её веселой искренней улыбки и милой грации всех её движений. А мы же, театральные артисты, знали и о её простодушной доброте.

Что ж тут удивительного в том, что в Майю были влюблены мы все поголовно, в том числе и я, молодой тогда юноша, только что пришедший из театрального училища: какой-то талант заметил во мне главреж Суров на собеседовании, и принял меня в свою труппу из многих кандидатов, более 10-ти. Но я не о театре хочу рассказать совсем. Не зря театр пользовался успехом, однако.

Это потому, что, принимая новый спектакль на генеральной репетиции, куда пускали и некоторых зрителей в зал, завсегдатаев и знакомых, – главреж Суров проявлял всю свою суровость строгость, резкость и давление. Он прямо кричал на артистов, останавливая сцены, и заставлял их повторять куски постановки, отчитывая за каждое слово за каждое действие ему не понравившееся. И так прогон за прогоном он добивался кажущейся ему верности.

И вот, Майе все не задавался один номер. Она должна была выбежать, через всю сцену пробежать и говорить быстро, но понятно. А она выбегала слишком живо или с излишними чувствами, и, запыхавшись, не могла внятно-понятно сказать текст. И Суров кричал и бранился (едва ли не матом) на милую Майю. Уж я тогда чуть не возненавидел этого «страшного» строгого Сурова.

Я уже говорил, – о том, какая была замечательная артистка Майя, и все она делала правильно: чувства её со сцены передавались в зал, а текст тут совсем был неважен, – известное произведение зритель мог бы прочесть в книжках, если бы стремился узнать текст. Майю любили все. Для меня не хватило бы сил описать, как она была мила, добра и прекрасна. Теперь-то я понимаю, что в неё были влюблены все: и весь состав труппы театра, и все его посетители, и весь городок наш – словом все, все, не исключая и меня, двадцатилетнего молодого поросёнка.

Однако влюблённость такого «мальчишки» ничего дурного в себе не таит. Так, например, любит брат старшую сестру свою, сын любит молодую маму, ученик самого первого класса любит выпускницу десятого класса, которая уже танцует в обнимку со старшими ребятами.

Но как же я мог тогда догадаться, что в Майю влюблен – и влюблен по настоящему, до смерти и навеки – наш артист Петр, незаметный такой из-за своих вторых и третьих ролей. Кому-то же надо и эти роли исполнять и исполнять надо хорошо. Вот именно такой – хороший исполнитель – артист вторых и третьих ролей был наш Петр. Но, понимаешь сам: артист второстепенный или ведущая артистка. Где же ей глядеть на простых «работяг», вроде меня «желторотого», только что вылетевшего птенца, например.

Мы-то, театральные, понимаем, как важна хорошая работа артиста на вторых ролях. Но, извините, публика никогда и ничего не понимает в искусстве театра.

Устраивались иногда в театре вечеринки праздники, чаще всего в рождество перед Новым годом. Ну, и в другие дни, в юбилеи и дни рождения артистов. Так вот – тот Петр, артист «второстепенный», был всегда «душой компании», такой-некий заводила. Он играл на гитаре, знал море частушек и веселых песенок на все случаи жизни. Рассказывал-пересказывал монологи писателей сатириков: Райкина и других.

Из этого вы видите, что был он артистом первоклассным, а для театра очень ценным и полезным: за вторые роли можно было не переживать. Он изобразит слугу, или дворецкого, так как надо и в лучшем виде. Однако судьба осудила его на полную безвестность. Потому что Слава очень часто в жизни приходит от случая, от счастливого стечения обстоятельств, от счастливого случая (я вам говорю!).

Повторяю, был я тогда совсем желторотый птенец. Мне и в голову не могло прийти, что этот «бесцветный» старый, по моему мнению, Петр (ему тогда было лет тридцать с небольшим – 32 – 34), что этот наш, незаметный на сцене и незаменимый на вечеринках Петр, смеет любить, да еще кого. – Саму Майю, первую артистку и дочь грозного «страшного» и всесильного директора и главрежа. Страшнее и богаче которого нет на свете, – думал я. Я только с удивлением заметил его восторженные взгляды, когда он устремлял их на Майю во время репетиций и спектаклей.

Но наши артисты труппы, давно уже поняли Петрову болезнь. Случалось, они добродушно подтрунивали над Петром. Острили, что после вечеринки, на которой Петру удавалось удерживать внимание Майи, Петр ходил в Церковь и там молился перед иконой Богородицы. Наверное, о взаимности Майи просил…

Тогда мне Петр показался даже жалким страдальцем. Теперь-то, в моем зрелом и женатом настоящем, я понимаю, что Петр был бесконечно смелым человеком. Мы были всему свидетели. Однажды утром, во время репетиции, во время технического перерыва при смене декораций на сцене, он перекрестился, да взял и пошел к самому Сурову в его директорский кабинет. «Господин директор, я осмелюсь просить у вас руку и сердце вашей младшей дочери Майи» – примерно так.

Старый Суров от великого изумления выронил одновременно ручку, которой только что записывал и выронил изо рта сигарету, которая дымилась, упав на пол. Он позвал жену свою, старую бухгалтершу из смежной комнаты и сказал:

– Послушай Мария, нет, ты послушай только, что говорит этот молодой человек, артист Петр…. Повторите-ка, молодой человек, повторите что вы сказали.

Когда Суров говорил на «вы» – это не предвещало ничего хорошего, как знали все артисты труппы. Это значило, что он не просто злился, он был возмущен до предела.

Душа у Петра дрогнула, но все-таки, прижав руку к сердцу, он поклонился кивком головы и сказал:

– Дорогая, Мария Александровна, я сейчас осмелился и имел счастье просить у господина директора руку и сердце вашей прекрасной…. —

Мария Александровна мгновенно вскипела:

– Как! Он «осмелился»! Этот нищий комедиант! Выброси сию же минуту этого негодяя из труппы из театра, чтобы им даже не пахло больше рядом! —

Но старый Суров одним коротким поднятием ладони заставил её успокоиться:

– Тише! —

Мария Александровна сразу поняла, что директор намерен немного позабавиться, и замолчала.

Все это слышали все артисты, которые собрались у тонкой двери кабинета директора в коридоре, тут же были и обе дочери его.

Старый Суров, не торопясь, поднял с пола свою сигарету и старательно вновь затянулся. Утопая в клубах табачного дыма, начал он пробирать Петра едкими, злыми словами. Так, например, сытый и опытный кот подолгу играет с мышью, полумертвой от ужаса.

Как это Петр мог додуматься до идеи жениться на дочери директора театра? Или он не понимает, что расстояние от него до семьи Сурова будет больше, чем от Земли до Луны? Или, может быть, Петр замаскированный барон, граф или принц, у которого есть свои замки? Или он переодетый миллиардер? Или у него в Америке есть собственный театр вместимостью в двадцать тысяч зрительских мест, но мы об этом не знаем?

А еще, может быть, не свихнулись ли у Петра мозги набок при неудачном падении в оркестровую яму со сцены? Только сумасшедший человек или круглый идиот может забыть до такой степени свое место. Кто он? – безымянный артист провинциального театра, у которого обязанность играть роли «подай-принеси» с двумя репликами: «не звали», – в ответ получив «пшёл вон», – «слушаюсь-с».

Действительно, вот приходит молодой человек, у которого в одном кармане дыра, а в другом фальшивая купюра на 500 рублей, – и это вся его стоимость. Он приходит и говорит: господин Суров, я желаю жениться на вашей дочери, потому что я люблю её, и потому что вы дадите за ней богатое приданное, и потому что я, благодаря жене, займу в театре выдающееся положение и буду играть главные роли в спектаклях!

Нечего сказать – это «блестящая» афера. Не хватало еще того, чтобы старый Суров передал этому «аферисту» все управление театром.

Вот так, очень долго язвил и терзал бедного Петра раздраженный Суров. Наконец, он сказал: «Ну, я понимаю, если бы у тебя было громкое имя, которое было бы на афишах в первых рядах, если бы ты ездил на гастроли и к тебе бы шел зритель, когда и слава приходит вместе с деньгами. Но у тебя для этого слишком глупая голова. Поэтому. – Вон!»

И это «вон!» старый Суров выкрикнул так повелительно и громко, что в коридоре раздался топот, как будто кони пробежали, – разбежалась вся труппа, попрятавшись по гримеркам.

Бедный Петр с похолодевшим сердцем выскочил из кабинета директора. Но тут в полутьме коридора нежная женская рука ласково легла на его руку.

– Я всё слышала, – сказала Майя ему почти на ухо. – Не отчаивайтесь Петр. Говорят, что любовь делает чудеса. Вот, назло всем, возьмите и устройтесь в столичные театры и сделайте себе имя на афишах! Прощайте Петр. —

После этого происшествия Петр внезапно пропал из нашего города, все кто жил рядом с ним, его товарищи долго не знали где он. Он никому не звонил. Все начали понемногу его забывать. Все реже вспоминали его имя, но на каждой вечеринке вспоминали с теплотой, хотя играющих на гитаре и поющих песенки нашлось, даже не один.

А через несколько лет, в разгар зимнего сезона, вдруг приехал в Государственный театр, который на главной площади городка, на короткие гастроли Столичный коллектив. И в титрах рекламного плаката на первых местах значилась фамилия нашего Петра, как ведущего актера труппы Нового театра. Сам Суров узнав об этом, пошел смотреть игру бывшего своего актера со всей семьей. Мы видели его все. И после спектакля сам Суров похвалил:

– Это, конечно чудо! Если бы я не видел своими глазами, я никому бы не поверил. —

Да. Но любовь осталась безответной. Майя Сурова вышла замуж уже через год после пропажи Петра, по настоянию матери, за финансиста. Потом она перенесла тяжелую беременность и не могла играть в театре. А после, из красавицы стала обычной «бабой», артисткой посредственной. Потому что после рождения сына она вдруг растолстела и ничего с этим не может сделать медицина. Но мы все помним её на пике славы молодой и прекрасной.

Конец.

Воспитание жениха

Предисловие.

Детство – это начало далёкого пути в жизнь. Маленький человек в начале пути познаёт мир со светлой непосредственностью, с открытым, доверчивым сердцем. И эти познания не исчезают бесследно, оставаясь в памяти навсегда. Поэтому детство человека – это важная часть его жизни, а не какая-то розово-туманная пора, которая исчезает в потоке течения реки жизни. Человек формируется под этими первыми впечатлениями, и они отражаются на восприятии жизни в дальнейшей грубой реальности. Давно покинутое детство человек носит с собой всегда.

Более полжизни проходит в отдалении.

Человек возвращается через много лет в родные места. Туда, где промелькнуло его детство, откуда ушёл он на большую и не всегда ровную дорогу жизни. Годы проносились быстро, как стрижи в полёте над рекой, он взрослел, мужал, терял детские иллюзии об окружающем мире и, (чего уж таить) черствел душою, становился практичнее, а родительский дом, родимые места оставались для него «землёй обетованной», куда он никак не мог попасть, – всё не было времени и случая.

Но в последние годы, всё чаще и чаще (чем старше он становился) он вспоминал отчий край, светлые детские годы, и, наконец, не выдержав и «по случаю», собрался и поехал побывать на родине в деревне, в лесном захолустье (Моркинский район): посмотреть, взглянуть на ту давнюю, полузабытую синюю даль, что зовётся детством.

А чем пахнет детство? Летом, солнцем, ягодой, весёлою грозой, полевыми цветами на лугах у прохладной реки с родниковой водой, с родниками по крутым лесным оврагам. Мало у человека зимних воспоминаний о детстве: зимы ему хватало и во взрослой жизни.

Видимо, и ещё тридцать лет не побывал бы он на родине, если бы не болезнь радикулит – по слухам, в их краю жил «костоправ», знахарь к которому приезжали и из больших городов….

__________________

А в город я уехал по детской своей мечте, как вспоминается мне из прошлого, пока еду на автобусе и смотрю в окно на мелькающие деревья вдоль дороги.

Что поразило меня маленького, когда родители впервые привезли меня в город – это большой высоко, над водой, мост, по которому мы проезжали на автобусе к автовокзалу. От одной мысли, что так далеко внизу под нами, катит темная студеная вода у меня по спине мурашки ползли.

Город – как волшебство, с его пыльными тротуарами и дорогами все в асфальте (асфальтированных улиц в нашем селе не было в те времена).

Город – с шумными улицами дымящих машин и множеством народа, как в базарные дни в нашем райцентре. – А ещё в городе меня ждали вкусные пирожные и мороженое, которое иные мальчишки в нашей деревне (я уверен) и не едали никогда. И ещё – шипучая розовая вода из автомата за 3 копейки, которая бьет в нос: пьешь её – дух захватывает и после отрыжка, щекочущая ноздри.

Город, для мальчика, – это другая земля (планета), другой мир и он покорял и заманивал меня и заманил потом на долгие годы.

После первого посещения города, всё детство и юность, до окончания школы я только и мечтал уехать жить в город. И когда учился в ПТУ на шофера-тракториста, всё равно, я не хотел оставаться в деревне (ТПУ готовил трактористов для села).

_________________

И тут пресловутая «любовь» (влюблённость) от природы едва не оставила меня на селе. Поскольку будущая жена, невеста моя тогдашняя, совсем не собиралась никуда уезжать.

Лиза была почётной дояркой и не одной грамотой была награждена от колхоза. А невестой она оказалась строптивой, с каким-то характером идейным, своим. Она, видите ли, и «жениха» своего воспитывать решила. А получался один каприз на почве зазнайства.

Женихом-то я был завидным среди других парней (я так думаю): работал в колхозе шофером и на тракторе, и на комбайне в уборочную, а ещё поступил в городской Сельхозтехникум заочно на механика.

Не говоря про мелкие капризы своей невесты Лизы, скажу сразу, что она придумала – она отложила свадьбу саму! А к свадьбе готовятся – и родня и в правлении колхоза для росписи украшали бухгалтерию и сам «Предколхоза». Перед самой уже регистрацией, ребята преподнесли жениху (мне) 100 грамм для храбрости. Лиза услышала запах и заявила, что за пьяного замуж не пойдет. И никакие объяснения, и уговоры родных её не сломили. Свадьбу отложили с лета, после «посевной компании», на осень. И что бы вы думали? Осенью нашлась другая причина – Лиза снова отказалась замуж выходить.

__________________

Расскажу, как бы это выглядело со стороны:

Возле сельсовета стоял грузовик, борта которого украшены были цветастой белой тряпицей, по которой ещё были пришпилены букеты живых цветов и ромашковых веночков. Это приехала молодёжь на бракосочетание. Ждали уже молодоженов. На крыльце сидел баянист и наяривал залихватскую мелодию. Разодетые красивые девушки танцевали на поляночке перед правлением. Тут же бегали дети, мальчишки и девчонки. Свадьба готовилась, колхозная свадьба.

Жених приехал один, почему-то. Случилась ссора с невестой, перед самой регистрацией, и это второй раз, и, кажется, уже насовсем рассорились. «Что случилось», – вы спросите?

Так вот. Поехал жених, накануне, в город за покупкой подарка и съездил быстро – с утра до обеда, туда и обратно. А во время празднования в доме, он решил подарить подарок. И подарок тот (не скажу что) очень дорогой, в три зарплаты, если не дороже. Лиза, конечно, стала спрашивать – откуда деньги, «откуда столько денег»? а жених крутил-вертел словесно, выдумывал всякое – откуда у него могут быть деньги. Но получил ультиматум: «Или ты скажешь всю правду или ты уже знаешь, на что я способна!». Тогда «жених» сознался, что они с бригадиром уже не раз «загоняли налево» (продавали) излишек бензина, а перед свадьбой, как раз по договору «загнали» несколько бочек.

– Да сэкономленный он, бензин тот! – говорил жених.

– Но это не значит, что он твой, – спокойно сказала Лиза.

Ну вот…. Свадьба опять срывалась по вине невесты. Лиза говорила, что с «вором» ей жить ни к чему!

Жених так и заявил председателю колхоза в правлении, куда примчался после ссоры: «Что же она мне душу рвет! Позорит на весь колхоз. Отпустите меня на все четыре стороны, прошу вас. Я в город уеду, работу и там найду».

И тут приехала невеста. (Председатель колхоза послал, чтобы привезли её, мол, вызывают в правление срочно). Она была одета подчеркнуто обыденно: заношенное платье, в котором ходила на ферму, на голове по-старушечьи повязан был грубый платок. А когда она сдвинула платок на затылок открылось её строгое красивое лицо. Особенно красивы были её глаза: большие, светло-голубые, подтемнённые густыми ресницами. Глаза говорили и о её смелой душевной прямоте, и о сильном её характере, и о страданиях, которые она сейчас переживала.

– Это правление или как? – сказала Лиза, – и советская власть тут… – кивнула она в сторону председателя.

– Мы тебе тут не власть, а просто старшие годами и жизнью, – ворчливо произнес председатель сельсовета.

– А чего вы сердитесь? – Лиза насмешливо посмотрела и на бухгалтершу. – Вы же на меня свои сельсоветские бланки ещё не испортили? – именно бухгалтерша должна была их расписывать.

– Да брось ты про бланки, сказала бухгалтерша Клавдия Васильевна. – Тут сама жизнь на повестке дня, – она говорила «казённой речью» всегда.

– Чья жизнь? – спросила Лиза с ухмылочкой.

– Твоя и его… и вся колхозная. —

Лиза качнула головой: – по-моему, я вашей жизни не касаюсь – сказала она.

Ну хорошо, хорошо, успокойся, чуть поморщилась Клавдия Васильевна: – А как с ним? Ведь он в город бежит. —

– Ну и пусть бежит, пожав плечами, тихо отозвалась Лиза. – Я тут причём? —

– Ведь у вас дружба, любовь, и свадьба должна быть, – повысив голос, сердито сказала Клавдия Васильевна. – Нам он не посторонний, а тебе и подавно. Кто его спасать будет? Или мы все дружно пихнём его в овраг? —

– Ворами, я слышала, милиция заниматься должна. —

Тут подошла пожилая женщина к Лизе:

– Ты серьезно считаешь, что Он вор? —

– Не спрашивайте меня, – прошептала Лиза и уголком платка убрала слезы. И, точно устыдившись своих слёз, резким движением гордо подняла голову. – А кто он по-вашему? —

«Что же ты делаешь – начал председатель свою беседу, – тут о жизни человека речь идет. Ты таких дров наломаешь, сама потом слезами умоешься» – и так далее, говорил с ней предколхоза.

– Я сама своей жизни хозяйка, – упрямо произнесла Лиза.

Председатель Сельсовета остановился – он всё ходил из угла в угол за своим столом, задвинув стул под письменный стол:

– Это тоже ещё неизвестно, – проворчал он и сел на своё место.

– А ты, герой, что думаешь? – Клавдия Васильевна повернулась к жениху.

– Мои думы простые, – ответил жених, глядя в сторону, чтобы ни на кого не смотреть, – завтра внесу деньги за бензин – и в город! —

Они уже договорились о деньгах с председателем, – что если он найдет деньги, то его отпустят из колхоза. Об этом он объяснил вслух.

Разговор дошёл до Лизы, и председатель спросил её мнение:

– Как ты думаешь, Лиза: отпустить его? —

Лиза рывком надёрнула платок на голову, вскочила и выбежала.

– Ну, вот, – сказала тогда Клавдия Васильевна, по-женски решив, – одно мнение мы имеем – не отпускать. – Но всё было гораздо сложнее.

_________________

Вспомнилась эта история по пути в тот самый уголок, где ещё жила Лиза, «первая любовь» моя, – пока я ехал на автобусе. А мне предстояло с ней встретиться. Она вышла замуж за колхозника-передовика (по слухам), родила двоих детей и живёт по-прежнему в своей деревне. В «моей» деревне!..

Конец.

Серая мышка из провинции

Из записных книжек.

Всё в мире проходит через боль-расставание, горе-любовь и стыд – это такой мудрый закон жизни.

Был я на отдыхе в одном неприглядном курорте-санатории, в доме отдыха на берегу озера среди леса и познакомился там с Екатериной Андреевной, от которой узнал, по откровению, историю её жизни, записанную в мой дневник – записную книжку, которую я веду каждый вечер, складывая и впечатления свои от природы-погоды и впечатления от встреч с новыми людьми.

Не сказать чтобы, что был у нас какой-то роман. Но симпатию проявляя мы вместе проводили время, вместе гуляли, вместе танцевали на вечерах, устраиваемых для отдыхающих на летней террасе-танцплощадке. Вокруг озера были несколько санаториев и отдыхающие из других корпусов, стоящих среди соснового леса, приходили на нашу большую площадку со сценой, где играл оркестр.

Катерина Андреевна приходила со своей подругой и вначале мы гуляли к озеру по аллеям и по песчаному пляжу у озера втроем. А затем подружка её нашла себе подходящего кавалера, и мы гуляли вдвоем.

В один из вечеров, кажется сразу на третий или четвёртый день. Нашего знакомства я пришел к площадке, где оркестр играл вальсы уже более часа и многие пары танцевали.

Солнце садилось за озером. Половина неба рдела багровым, обещая на утро ветер. Катерина Андреевна была в белом платье, перехваченном в талии зеленым с белыми цветочками пояском. На огненном фоне заката её голова прозрачно золотилась тонкими волосами. Увидев меня, она улыбалась, не просто и не зло, а скорее ласково и протягивала руку.

– Я отчасти виновата во вчерашнем… Скажите, вы не простудились? – тон её вопроса искренний, участливый. А я нахожу в себе столько смелости, что рискую сам над собой пошутить.

– Пустяки… Маленькая ванна… Это, скорее, полезно закаляться… Вы слишком добры ко мне Катерина Андреевна – сказал я, смешливо улыбаясь, и мы оба принимаемся хохотать самым откровенным образом.

Действительно, ничего не было так смешно, чем вчерашнее моё падение с лодки, прикреплённой к причалу: Я хотел было влезть в лодку…, но наступил не туда, а на край борта так, что лодка накренилась. Катерина Андреевна попыталась мне помочь, протянула руку, стоя на мостках, – и потянувшись к её руке в пол-оборота туловища я потерял равновесие совсем и упал в воду. Всё это было близко к берегу, но время было осеннее и вечернее и ветренное. Пришлось снимать мокрую рубашку и брюки и выжимать тут же на берегу, а потом по прохладе темнеющего леса бежать по аллее к своему корпусу в мокрой одежде.

– Нет, этого так нельзя оставить, – говорит она, продолжая смеяться. – Вы должны взять реванш. Вы умеете грести? —

– Умею, Катерина Андреевна. —

– Ну, так пойдемте, пока ещё часа два будет работать прогулочная пристань. Я узнавала, они работают до семи… Да не называйте меня постоянно Катерина Андреевна… Впрочем вы не знаете как меня зовут! —

– Знаю, – Катерина Андреевна? —

– Дома меня все называют – Кэт… Зовите и вы – просто Кэт —

Нам подтянули лодку близко к мосткам и выдали нам жилеты оранжевые. Лодку придерживали пока мы не расселись: я на вёсла, а Катерина Андреевна на сиденье напротив меня на корму. Она смотрела вокруг на берега и рукой пробовала воду за бортом.

Когда мы опять шли по темной аллее ближе к корпусам обсаженной акациями, она прижималась ко мне плечом с зябкой и ласковой кошачьей грацией.

– Мне одной было бы здесь страшно-грустно… —

У развилки центральной дороги, проходящей между корпусами, мы прощались: ей направо, мне налево.

– Что вы сейчас будете делать? – спросила Кэт, когда я, наклонившись (она была на голову ниже меня), поцеловал её в щечку. Нацеловались мы уже весь вечер в лодке, и потом, стоя на песке на берегу в последнем уходящем свете солнца под тусклыми ещё фонарями. Теперь фонари освещали и аллею, и дорогу и многочисленные квадратики окон в корпусах санаториев.

– Я сейчас буду писать свой дневник, – ответил я.

– Дневник?.. – Лицо Кэт выразило удивление и – как мне показалось – неприятное удивление. – Вы пишете дневник? —

– Да, почти ежедневно, по настроению. —

– Вот как!.. И я тоже присутствую в вашем дневнике? —

– Да. Может вам это неприятно? —

Она рассмеялась принужденным недолгим смехом.

– Это смотря по тому… Конечно, вы когда-нибудь покажете мне ваш дневник? —

Я пробовал отнекиваться. Но Кэт так настаивала, что в конце концов пришлось согласиться и пригласить её на следующий вечер ко мне в комнату, когда уйдут мои жильцы, а в комнате было еще двое отдыхающих. Комната на четверых. На следующий день мы сидели на балконе-лоджии – вышли из нашей комнаты и читали мои записи.