Собрание сочинений. Том четвертый. Рассказы

Л. Толстой справедливо писал о том, что «искусство есть одно из средств общения людей между собой (Полн. Собр. Соч., т. 30, с. 63—64).

Всякое произведение искусства делает то, что воспринимающий вступает в известного рода общение с производившим или производящим искусство и со всеми теми, которые одновременно с ним прежде или после его воспринимали или воспримут его художественное впечатление».

Связи с читателем для истинного художника слова – это смысл и цель его творчества. «Я не сумел бы разграничить вопросы: „Почему?“ и „Для кого?“ – пишу я, – заявляет Ромен Роллан. – Моя деятельность всегда и во всех случаях была динамической. Я всегда писал для тех, кто идёт вперёд, потому что я сам всегда шёл вперед… Жизнь была бы для меня ничто, если бы она не означала движения, само собой разумеется, прямо вперёд».

Конец.

Дашенька – лесничий

Над лесом за рекой, за широким затоном уже садилось солнце. Небо на горизонте словно застывший окрашивалось в алый цвет. Само солнце было скрыто за темными облаками, поднимающимися из-за леса. И было так тихо, как редко бывает тихо в природе: не слышно щебета птиц, не слышно стрёкота кузнечиков в прибережной траве. Небо темнело от надвигающихся с запада туч над головой, только сзади, с восточной стороны светло-голубой сумеречный свет озарял тихий затон и быструю речку, несущую воды свои между крутых песчаных берегов.

У затона, на пологом спуске к нему, на старом толстом бревне сидела грустная женщина с накинутым на плечи платком, прикрывающим от холодка вечерней реки. Расслабившись, опустив руки между колен, Дашенька, как называл её муж, смотрела на водную гладь успокоено, без всяких особенных мыслей, отдыхая телом, но всё ещё ощущая внезапное чувство тоски и какой-то никогда прежде не испытываемой беспомощности, неудовлетворённости своей жизнью.

Она родилась и выросла в этом лесном краю и прожила здесь всю свою жизнь вдалеке от большой цивилизации. О родном лесном крае им рассказывали ещё в школе, был такой предмет в начальной школе: «история родного края». А также из рассказов бабушки и других пожилых людей в их деревне, многое было известно, чего уже не знает нынешнее поколение детей.

Когда-то, при царе, богатые купцы строили тут свои усадьбы, а вокруг них строились большие посёлки, около мелких речек, впадающих в затон на большой и быстрой реке. «Испокон века», как говорится, тут сплавляли лес. К затону свозились стройные ровные брёвна сосен и кедров. (Кедры вырубили совсем. Теперь леспромхоз пытается возродить посадками бывший лес-кедрач, который рос при купцах). И говорят, лес сплавляли не весь, а часть леса пилили тут же на месте, в большом поселке, что стоял за теперешними оврагами, и оврагов тогда не было. А были пилорамы, были цеха со станками по деревообработке. Рабочих было много и жили они в барачных посёлках, – они производили доски, изготавливали мебель – это были целые «заводы» деревообрабатывающие. Посёлок так и назывался «Заводы». И недалеко от затона были несколько деревень сплавщиков леса. (На их месте теперь вырос березняк, где среди овражков и ям еще видны были до сих пор места от срубов домов, а на полянках среди берёз встречались яблоньки одичавшие и было много земляники и грибов-груздей). Край лесной, пока было много леса, развивался. В посёлках и больших деревнях купцы и бояре, и помещики строили и больницы, и школы для рабочих церковноприходские, и театры для себя и разные увеселительные заведения – пивнушки для простого люда, рестораны для себя. Были и дороги широкие грунтовые, на месте которых теперь просеки в смешанном лесу.

Но потом случилась революция, которая всё смела: «Мы весь, мы старый мир разрушим, до основанья, а затем -…». Рабочие и крестьяне сожгли купеческие усадьбы, а вместе с ними и пилорамы и целые деревни. Сегодня они только в воспоминаниях стариков, доживающих свой век в немногих оставшихся деревнях. На месте «Заводов» колхоз распахал землю и давно, более 70 лет, сажает овес, люцерну для корма скоту, турнепс. После войны колхозы стали возрождать деревню, строили фермы в каждой деревне, разводили коней для перевозки урожая. Но дело продвигалось с трудом, людей в деревнях уже не оставалось. Возродилось потихоньку и лесное дело. Лес начали пилить и сплав работать стал понемногу. Близкие деревни работали на лесосплаве или на заготовке леса. Там на реке многие мужики погибали, прыгая по мокрым брёвнам формируя плоты, поэтому женщин в деревнях, молодых вдов, было всегда больше.

Но если раньше лес «гнали» по весенней большой воде «молевым способом» – плоты были только впереди и сзади, то последнее время такой сплав стал невозможен: брёвна тонули, топляки заносило песком, и река обмелела. Из большой реки она превратилась в быструю мелку речку, которая всякий год меняет своё русло. Теперь о сплаве только остались вокруг затона большие бревна от штабелей леса, которые догнивают на берегу. Лес стали возить на машинах. И с прекращением сплава опустели и деревни – народ разъехался. В колхозе никто не хотел работать, – не умел, был непривычен к работе на земле.

Небольшое возрождение началось в связи с укрупнением колхозов в 1970-е годы. Построен был поселок с трехэтажными домами – центральная усадьба. Там же был построен крупный «комплекс КРС», большая ферма на 500 голов. Жителей из мелких деревень перевезли в дома со всеми условиями: отопление, канализация. Колхоз начал работать в два раза больше получая прибыль от ведения хозяйства на хозрасчете!

И вновь случилась «революция» – перестройка, потом «развал большой страны», кризис. Колхоз пришел в упадок, технику куда-то распродали. ООО – агропром, которое образовалось вместо колхоза стало жить одним днем, при частой смене руководства. Один руководитель – продал коров и закрыл комплекс КРС, другой уничтожил свинокомплекс. Что говорить – когда провода со столбов, идущих по лесу, сняли-украли и продали. Деревни стояли без света, пока не купили дизельные электростанции на солярке. Освещения в деревнях не стало. Поэтому деревни оказались покинутыми – люди разъехались по городам и большим поселкам.

(Вывод). Так было с родным краем Дашеньки: два раза в лесной край проникала цивилизация, два раза край развивался – наполнялся людьми…

– — – — – — – — – — – — —

Судьба Дашеньки очень похоже складывалась. Отец её был заядлый охотник, работал он и на сплаве, там же работала и Даша. Она с детства никого и ничего не боялась, ни дикого зверя, ни змей – весной сбивающихся в густой траве в клубок. Стреляла она из ружья не хуже любого охотника, ходила с мужиками и на волков в облаву) и на медведя (когда шатун, не легший в спячку, бродил по округе задирая собак деревенских). А на сплавах, по молодости, по брёвнам скакала без страха, тонула не раз и выплывала без крика помощи.

А вот тогда, при смерти брата, при виде скрюченного, заметённого снегом тела, ей впервые стало страшно. Смерть старых родителей была естественной и понятной, здесь же смерть свалила здорового парня, не вкусившего ещё настоящей жизни, неженатого, 25-ти лет, родную кровиночку. И Даша никак не могла в душе смириться с такой несправедливостью. Она долго приходила в себя, пока снова не обрела прежнюю веру в жизнь, в собственные силы, благодаря, быть может, больше всего мужу.

__________________

Иван появился на её жизненном пути, как пришелец из другого, неизвестного ей мира, о котором она знала лишь понаслышке из рассказов приезжих, из книг да из школьных уроков географии. Она была в городе только один раз с родителями, её брали с собой ещё маленькой девочкой, и город ей сразу не понравился. Вместо легкого шума леса, в городе лязг и грохот моторов дымящих машин. Отец ездил тогда в управление лесного хозяйства, он окончательно переходил на работу лесником, даже главным лесничим района.

Колхозы в то время укрупняли, строили большие поселки городского типа, мелкие деревеньки собирали в одну центральную усадьбу. Возник посёлок и в их районе недалеко от реки. И там же был построен комплекс КРС на 500 голов. Именно тогда семья Даши осталась в лесу и окончательно переехала на заимку, на территорию Лесопитомника. Даша ходила в посёлок одна по выходным за 5 километров, в клуб, к подругам дояркам, у которых оставалась ночевать.

И тут приехал видный парень из города, спортивного телосложения, на зависть всем девчонкам, механик новой колхозной МТС. Он и в лесопитомник приезжал с рабочими ремонтировать технику – трактора и машины-приспособления для посадки рассады сосен и кедров.

Ко всему прочему, что он был футболист колхозной футбольной команды, Иван оказался весельчаком, песенником, заводилой на праздниках – играл на гитаре и на гармошке мог, так что все местные колхозные парни для девчат отошли на задний план, девчонки «вились» вокруг Ивана. Наверняка ему пришлось бы плохо от этих «лесных» парней, если бы он и с ними не нашёл общего языка. Но был Иван не только умелым мастером по ремонту техники (кому мотоцикл починить…), но и от стакана местного самогона в компании не отказывался, умел он поддерживать разговор шуточками да прибауточками. Ну, а если говорить прямо, как думала Даша, – то побаивались деревенские парни спортивного парня. Он в футбол играл за колхозную команду сразу в нападении, их колхоз Коммунар, часто выигрывал на районных соревнованиях за счёт забитых Иваном голов.

Только Пашка Коновалов заметил, что Иван начал приударять за Дашенькой, не выдержал и предложил померяться силами. Это было во время праздника в клубе – и Даша всё видела, краем уха слышала, по губам поняла их разговор. Здесь, у сплавщиков и работников леса свои негласные законы ходили. За девку, если она двоим полюбилась, парни дрались, как лесные лоси в весеннюю пору, и слабый вынужден был отступить, не тая никакой обиды и злости на победителя (по законам природы жили в лесном краю). Даша догадывалась, что рано или поздно, сойдутся из-за неё Пашка и Иван. С Пашкой она дружила давно, но их дружба была детской, подростковой, что даже до поцелуев не доходило, с поцелуями в деревне тоже было строго. Как она догадывалась – так и произошло, таковы неписанные законы лесного края, – Пашка перестал ждать её в переулке за клубом, чтобы длинной окольной дорогой проводить до дома подруги в посёлке, как было раньше. Зато от «победившего» со дня на день родители встречали сватов.

Ей, семнадцатилетней девчонке, нравились оба юноши, и сама она не могла сказать твёрдо, кого же она любила больше, и к кому лежало сердце.

Пашка был строговат, и не очень-то разговорчив, зато хозяйственный, как все деревенские, работящий, дружбу водил не с кем попало из своих сверстников, – и за его спиной всю жизнь можно было прожить припеваючи.

Иван же – был полной противоположностью: весёлый, беззаботный, о завтрашнем не думал; и все у него были друзья-товарищи в посёлке, раскинутом по берегу речки Малой, притоке большой реки. Иван был общительный, компанейский, в каждом доме он был желанный гость – и на гармони сыграть на праздник или день рождение, хотя своей избы он не имел и неизвестно будет ли иметь. Отец Дашеньки говорил про Ивана так: «С ним хорошо самогон пить да песни петь, а по правде – слишком прост мужик, жилы в нём мужицкой стоящей нету, из трухлявой верёвки жилы его…»

_____________

А в тот день, вспоминала Дашенька, в «схватке двух самцов» победил Иван. Пашка вернулся в клуб с мрачным видом и не подошел к ней, а стал с другими парнями в сторонке. Зато Иван под очередную музыку из магнитофона вывел её в круг танцплощадки с какой-то особой. Не свойственной ему прежде гордостью. И провожать Дашеньку пошёл Иван и говорил ласковые и нежные слова, называл зоренькой и шёл медленно, продлевая минуты приближающего расставания. Но не обнимался, как это позволял себе Пашка, и не пытался даже, – он был «галантно-городского воспитания» и было это особенно приятно Дашеньке.

Много позже, через год почти после свадьбы, подвыпивший Иван рассказал ей о «драке», к слову как-то пришлось: «Особой-то драки между нами, можно сказать, и не было. Я ему, дураку, говорю: ну, что мы, Пашка, звери что ли? Да и Дашенька человек, а не самка, извини, лесная… Давай, говорю, её спросим, – кого она больше любит, а то, может, ни один из нас ей не по душе, – зря мы тогда это самое… Она и с другими парнями дружит, танцевала, я видел, пока тебя не было, в вальсе. А он мне: «бей», говорит. А мне смешно – с чего вдруг я его бить буду? Я специально драться не приучен, не боксёр, а тут вроде бы надо, ни с того ни с сего, взять и ударить человека. Ну, смех, да и только… а он твердит: «бей!». И я говорю тогда: «бей сам, если на то пошло». И дальше «упрашивать» Пашку уже не надо было, очень злой был на меня из-за тебя. Кулаки у него, сама знаешь, покрепче моих, поувесистее, да и ростом он чуть повыше и в плечах пошире. Только не рассчитал он, что я-то поюрчей его, – и от первого же удара ловко увернулся. Пашка от этого ещё больше обозлился, тараном на меня пошёл, и в глазах его такой, знаешь ли, нехороший огонёк загорелся – взглядом испепелить готов…

«Ах, ты, – думаю, – зараза, – думаю, – ведь тебе сейчас нож в руки дай или железку какую, – убьёшь и сплюнешь только, легко…». Страх был, – скажу тебе, – хотел уж, – мысль была, – «в кусты сигануть», да удержался. «Люди на войне за родину, за любовь к родине до смерти стояли, – так почему, думаю, – за свою любовь, за жизнь свою будущую не постоять!». И вот это самое соображение, – что за любовь постоять надо, – придало мне силы и уверенности.

Пока Пашка, значит, примерялся, соображал, – как и куда меня покрепче садануть – я ему снизу по скуле и врезал со всей силы. Он, видать, этого никак не ожидал, не устоял на ногах и рухнул. Ну, я не стал дожидаться, пока он поднимется и вспомнил приёмы самбо, которые видел в спорте, взял и закрутил ему руку за спину и сел на него. Пашка взвыл от боли вывернутой руки: «лежачего не бьют» – кричит… А я говорю, – «я и не бью, – говорю, – я тебя землю жрать заставлю, чтобы ты, – значит, – больше на Дашеньку зенки не пялил» – и так далее: не я тебя звал, не я первый начал…

«Отпусти!» – молит Пашка. И чувствую, нет в его голосе прежней злобы, по-хорошему просит. И взял с него слово, что он не будет больше приставать к тебе. И Пашка слово дал: «твоя взяла!» – говорит, только и ты слово дай, что не скажешь никому, что меня с ног сбил одним ударом. А мне что! Хорошо, говорю, не скажу никому…

Так рассказал Иван Даше о своём её «завоевании». Он не знал того, что Пашка слово своё не сдержал. Не раз и не два подстерегал он Дашеньку и до свадьбы её с Иваном, и после, – просил, умолял, чуть не на колени становился, – упрашивал её бросить Ивана. Однажды даже снасильничать пытался, только ничего у него не вышло, – Дашенька была сильная, и верность мужу, по неписанному «лесному» закону знала и берегла.

______________

А потом, через годик после свадьбы, Иван задумал уехать и увёз Дашеньку к родителям в город. А жили они на окраине города, где в частном секторе был у них свой дом и огород в четыре сотки за высоким забором. Хоть это-то было привычно для Дашеньки деревенской.

Но жизнь на новом месте не удалась. В чужой семье – чужие порядки. Поначалу, от упреков свёкра и свекрови Дашеньку защищал Иван. Но устроившись на новую работу, в большой гараж механиком-слесарем-авторемонтником он начал выпивать. А запои его длились всё долше: то на два-три дня, а то на целую неделю: утром уходил с похмелья с «разбитой» головой, а вечером приходил, еле держась на ногах. Их брак разваливался на глазах. О какой интимной близости могла быть речь с пьяным-то, еле двигающимся мужиком. И вся любовь пропала куда-то…

А последний штрих (который запомнился Даше, как разрушитель: «из-за картошки», – так на всю жизнь запомнила она) – была «чистка картофеля». Свекровь чистила тоненькую «шкурку», и заметила, что Дашенька срезает ножом кожуру с картошки толсто. И она со смехом упрекнула её в этом: мол, картошку и то чистить не умеешь! Даша пыталась объяснить: что в деревне держат скотину и картофельные очистки не выбрасывают в мусорное ведро, а варят на корм скотине и поэтому чистят толсто, чтобы скотине было что поесть, – так привыкли все деревенские. А свекровь уже «понесло», – и она, не перенося возражения, да ещё от девчонки-деревенщины, вспомнила и все остальные «грехи» Дашеньки. Началось: и мусор-то она не убирает или убирает плохо; и полы мочит сильно (Дашенька не жалела воды, у реки выросла); и не умеет в огороде ухаживать за грядками, – рассаду свеклы пропалывая, выполотые пересаживали на новое место, а не выбрасывали – «это тебе не колхозное поле, каждый росточек дорогой в городе и каждый метр земли дорог»…

Этим всё и кончилось, – слезами: Дашенька собрала быстренько чемодан и к вечеру к пяти часам, когда муж придёт с работы, готова была прощаться и уехать. А Иван пришёл пьяный и ещё принял сторону матери и тоже «обвинял» Дашеньку. Она, вся в слезах, выскочила с чемоданом и на автовокзал…

Так, вскоре, на развод бумага пришла от Ивана, – свекровь, никак, подсуетилась. И развели их по-быстрому, – тоже, наверное, стараниями свекрови, которая давно подобрала Ивану невесту новую, как узналось на суде. Эта девушка пришла на суд, Дашенька видела её в доме Ивана – приходила она как хорошая знакомая, соседка, якобы. «Ах, вот в чём причина-то была…» – поняла она. Оказывается, они ещё со школы коротко знакомы, учились в одной школе с Иваном, в параллельных классах.

После этого и Дашенька решила: что же это она, друга детства Пашку бросила ради какого-то «экзотического» городского незнакомца, – дура дурой! Она извинилась перед Пашей, и их дружба возобновилась и переросла в любовь. Они поженились осенью на праздник урожая. И на свадьбе деревенской гуляли чуть-ли не всем колхозом, были гости из соседних деревень, желая молодым счастья и радости.

_____________________

Теперь уже старость подкралась незаметно. И остались они вдвоем в своей лесной заимке. Рабочие приходили, как в городе, с восьми утра до пяти-шести вечера, даже летом. А лесником работать никто вообще не хотел.

Ужаснулась она – на кого оставит лес – её заботу?! Что после себя оставит, когда в землю сойдёт? Даже природой предназначенного материнского счастья она не испытала. Прожила жизнь навроде мужика: и охотилась и с браконьерами до рукоприкладства доходило, но с ней физически сильной справиться никто не мог. И муж в этом, Пашка, тоже, конечно, не виноват. Он выстудился, работая на сплаве ранней весной, в холодной воде всякий раз барахтался: с брёвен скользких, поди не упади: падали все. Они в больницу ездили даже когда ребёнка хотели, в город и анализы показали – невозможность детей иметь! Тогда, по девической своей наивности, думала она, что судьба благоволит ей, избавляя от мучений, которые претерпевает женщина при рождении ребёнка. А теперь, кажется, и жизнь отдала бы, чтоб только испытать эти наверняка сладостные муки.

Потянувший из долины реки с затона ветер взрябил воду, и длинный затон стал похож на огромную рыбу, с крупной чешуёй. И небо затянули тяжёлые облака. Намертво и беспросветно, казалось, затянули – быть дождю.

Конец.

Старая

Пожилая седая Анастасия Михайловна переоделась в ночнушку и стала читать молитвы «на сон грядущий». Она пронесла их через все трудные времена, почти все «вечерние и утренние правила знала наизусть, поэтому вычитывая их в то же время думала о своей матери, о своем детстве и юности. (Так перед смертью человек всю жизнь свою перебирает).

Когда-то до войны они жили в той же деревне, откуда её сейчас вывез старший сын Григорий, Гришечка. У них в семье было шестеро старших братьев и она, единственная дочь. Братья все и отец погибли на фронте в первом же годе войны в 1941. А мама резко состарилась и умерла сразу после её свадьбы в 1950 году: милая добрая мама, она научила Настю всему…, вспоминала Анастасия. И молитвы мешались с воспоминаниями, которые разгорались всё ярче как пламя, и молитвы не мешали думать о матери.

Кончив молиться, она легла в старую кровать взятую из деревенского дома, и тотчас же, как только она прикрыла глаза, ей представилась и её собственная юность, родная деревня… И лошади и овцы и коровы, ясные летние утра и гулянки молодёжи у реки под гармонь.

Перво-наперво гармонь, что она забрала из деревенского дома. Вот она, на комоде стоит. Забрала-таки и комод, и многие другие вещи.

Это покойного Фёдора, мужа её. Не то чтобы гармонист он был отменный, нет. И всего-то играл плясовые, «Подгорную» да «Амурские волны» и ещё такие же. Но зато как играл хорошо! Эта гармонь и решила судьбу Анастасии – полюбила она Фёдора. Да и он поглядывал на неё чаще, чем на других девок. А родители его прочили за него Светку Казакову – и дом у Светки пятистенный, и пара лошадей в хозяйстве, и овечек с десяток. А с Анастасии нечего было и взять, малое приданное с одной коровой Зорькой.

Фёдор, парень-то был не из робких, но против воли отца не решался преступить. На ферме бабы судачили, – услышала Анастасия, что назавтра Фёдорова родня хочет сватов засылать к Светке. Разволновалась вся, но вида не подала. А во все вечера в выходные – на берегу гулянка. Долго танцевали, пока другой гармонист играл, Петька. А после Фёдор взял и свою гармонь развернул. И ударили они «Подгорную» – все плясали в круге. Но постепенно всё реже круг становился. Расходились люди в стороны. А осталось их только двое – она да Светка. Тут началось противостояние, начался спор безмолвный. Такая борьба невидимая, что было ясно: судьба и жизнь их здесь решаются. Казалось, до бесконечности будет играть гармонь, и какая-то неодолимая сила будет отрывать прирастающие к земле ноги в танце. До усталости они танцевали, кто кого перепляшет. – Она чувствовала, что сейчас, вдруг, не выдержит, вдруг упадет; из последних сил плясала и думала: только бы не заплакать, не упустить с лица улыбку. И сердце в те минуты беспрестанно стучало в груди и заставляло ноги, ставшие свинцовыми, тяжелыми подчиняться ритму… Не выдержала Светка: вдруг споткнулась, на мгновение застыла в полной растерянности и неподвижности. А потом шагнула за круг и люди подхватили её и увели к лавкам и там посадили, отдышаться.

В тот вечер Фёдор на глазах у всех пошёл провожать её, Анастасию. А на другой день и вовсе к ней перешёл жить, в её домишко. Его рассвирепевший отец пригрозил, если сын Светку не возьмёт в жёны, выгнать его. А он и сам ушёл. Свадьба была небогатой и нешумной. Так поселились они в доме родителей. И только гармонь с собой Фёдор принёс.

Воспоминания прогнали сон. Анастасия села на кровати, свесила ноги и стала всматриваться сквозь неясный свет фонарей, проникающий с улицы в комнату. Бессонница. Началась она сразу, как только переехала она в город. «И как тут люди спят при постоянном-то свете», – думала Анастасия – «в деревне-то ночь как ночь – темнота…».

Она поглядела на гармонь, стоящую на комоде: она теперь одряхлела больше, чем сама Анастасия. И вот ведь удивительное дело: когда хозяин ещё таскал её по гуляньям, рвал меха и терзал кнопки – хоть бы что. А как не стало хозяина, как осталась она без дела и покрыла её Анастасия кружевной накидкой, так всё – стариться стала. Пожухли черные лаковые бока. Будто глаза неживые, застыли потускневшие перламутровые пуговицы. Потрескалась кожа в мехах. Будто рёбра, выпирали наружу длинные узкие планки. Молчит гармонь. Для других молчит. А только Анастасия слышит порой её тихий и жалобный голос.

Над гармонью сумка полевая висела на гвоздике. Пастушил с ней тогда Фёдор. А в ней хранились письма его, всего-то два, которые он успел написать. И что-то его дёрнуло завербоваться на строительство ГЭС на Енисее? Или заработки: деньги то присылал он большие по тем временам. Он писал, что пока в общежитии, а если Анастасия с детьми приедет – то и квартиру им дадут. Это, мол, «передовая стройка народного хозяйства» – тут строят не только ГЭС, но и город новый: «и будем мы жить в новом «городе будущего»…

Но несчастные случаи бывают на производстве. Утонул он, Фёдор, в Енисее реке, как и что неизвестно, только через полгода получила Анастасия извещение о смерти своего мужа на «стройках народного хозяйства». Как ей было трудно всех детей одной «поднимать» – это отдельный рассказ нужен. Старшие помогали младшим, одежду друг за другом носили одну и ту же, берегли. Но, вроде бы все устроены оказались в сегодняшнее время.

_______________________

Ездила она на могилу к мужу одна, оставив детей на соседок с обоих сторон её дома. А там узналась неприятная правда. И вот почему не писал он письма, (как другие писали часто, кто-то чуть не каждый день, многие тогда с соседних деревень завербовались на Стройку эту, на ГЭС): все 8 месяцев сезона они пьянствовали с такими же завербованными по договору приятелями. Один из них рассказал ей, когда она посетила и общежитие и нашла комнату, в которой он жил. Приятель рассказал, что пили они, как обычно, после получки, когда крупную сумму от зарплаты отправили домой почтовым переводом, а из оставшихся, вскладчину, обмывали получку. А пили на берегу быстрой и большой реки Енисей. Тут наш Фёдор возгордился, что он Волгу-речку переплывал (а пьяном и море по колено), а что – и поспорили двое собутыльников и пошли Енисей покорять. А в Енисее-то и вода холоднее Волжской. А течение быстрее раз в десять. Тогда Енисей не разлился, ещё ГЭС не построили было. Вот и свело ноги судорогой и унесло под воду течением…, аж до самых каменных столбов далеко ниже по течению выкинуло труп на берег. Никому не рассказывала Настя об этом, так и унесла бы с собой в могилу. Но нашелся лет через десять «дружок» из соседней деревни, и известна стала история всем, и детям.