Остальные – лишние

Нам жалость обычников совсем не нужна. Мама долго не хотела признавать, что я – инвалид. Папы и бабушки-дедушки у меня давно не было, в аварии разбились. Другие родственники или жили далеко, или были настолько дальними, что ничем нам обязаны не были. Мама не могла устроиться на работу – хоть какую-нибудь. Она боялась оставлять меня одного, хотя я уже подрос, говорил ей, что вполне могу сам обойтись. По-моему, дело совсем не в моей болезни. Она просто не хотела, чтобы я оставался без нее, вот и все. И пришлось маме признаться себе, и мне, и тем людям, которые в комиссии были, что я-таки инвалид. Назначили это, как его, пособие – конечно, не миллионы, но все-таки жить худо-бедно можно. Прям праздник был у нас – и маме тоже назначили пенсию, за то что она за мной ухаживает. Двери сделали пошире, и я на коляске могу по всей квартире ездить. Мы купили всяких вкусностей и лимонаду, и веселились весь вечер.

Потом пришла пора мне в школу идти. Мы так радовались, купили форму и тетрадки всякие. Я видел в окно, как дети из нашего двора в школу бегут, и уже предвкушал, что и я осенью пойду. Но… Пришла из школы тетенька, узнать про меня. Увидела мое кресло и как-то сникла. Увела маму на кухню, поговорить. Я затих, даже дышать старался как можно тише, чтобы услышать, о чем они беседуют. Не услышал. Школьная тетенька вскоре ушла. Мама проводила ее и снова вернулась в кухню. Странно, а мне сказать ничего не надо? Я поехал к ней, но заторопился, застрял в проеме. Коляска чуть не перевернулась, ну и нашумел я. Мама выскочила из кухни, напугалась, что я упал. Бледная, глаза красные. И я понял, что она плакала, так тихо, что и не слышно совсем. Помогла коляску выровнять. Вернулись мы в комнату. Она меня обняла, потрепала по голове. Потом села на кровать и серьезно так:

– Сынок, нам нужно с тобой поговорить.

– Мы уже разговариваем, – я всегда говорил отчетливо, несмотря на мою болезнь. Или вопреки ей, уж не знаю. Когда мы на комиссию приезжали, все тамошние тетеньки-дяденьки сбегались – я на их тесты быстро отвечал и не ошибался никогда.

– Да. Разговариваем. Ты в школу очень хочешь?

– Ну, мама, ты же и так знаешь!

– Знаю. Поэтому и спрашиваю еще раз. Женщина та, что приходила, она сказала, что если ты будешь ходить в их школу, нам не будут платить пенсию. Я могу найти работу, но сам понимаешь, – она замолчала, закрыла лицо руками.

Я и вправду все понял. Не хочет та противная тетка, чтобы я с детьми обычников учился. И дети те не захотят. В тех редких случаях, когда мы на улицу выбирались, на нас смотрели, как на уродов – на меня. А на маму глазели, мол, зачем это ей, есть же специальные заведения для таких детей, вот и сдала бы, не мучилась. Это было очень обидно, ведь я обычный мальчик. Только ходить не могу. И никогда не смогу. И лекарства всякие мне нужно постоянно пить, чтобы боль не возвращалась. Я уже и не представляю – как это, если нет тебе никакой таблетки. Боль возвращается, всегда возвращается. Мама возила меня по всяким докторам, они долго, больно меня лечили. Потом пришла очередь всяких бабок, костоправов и еще каких-то людей, которые пытались что-нибудь сделать с моими ногами. Никто из них так и не помог. Мы ездили в какие-то места, где меня купали в каких-то целебных водах, грязях, еще какой-то вроде излечивающей ерунде. И ничего. Мама постепенно становилась какой-то безрадостной, в глазах – безнадежность.

Я однажды не выдержал, набрался смелости и предложил ей поехать домой. Сказал, что нечего нам тут делать. Она заплакала, потом сказала, что у нас денег осталось только на билеты, что она ждала какого-то перевода, а он все не идет. А потом мы купили билеты и поехали домой. Только вернулись не в ту квартиру, где раньше жили – большую, светлую, а в другую, поменьше и поскромнее. Мама сказала, что у нас осталось не очень много средств, нужно бы поэкономить. А потом пришел этот к ней – адвокат – слово такое интересное. Я потом узнал, что оно значит: это человек, который защищает всяких людей в суде или еще где. Например, может дела вести за других, если они специальную бумажку оформляют. И вот этот адвокат сказал маме, что денег у нас вообще осталось очень мало, что его услуги оплачены только за этот месяц, поэтому он больше не может маму представлять. Что все средства исчерпаны – это я прям дословно запомнил. Мама тогда плакала потихоньку, в ванной спряталась, воду включила, чтобы я не слышал. А я слышал. Все слышал, только утешить ее никак не мог. Слов не находил. Чувство только такое было, что я это виноват в том, что средства наши закончились – на меня же, на лечения всякие тратили. Теперь эта новая напасть, с теткой из школы.

…Подкатился я к маме поближе, отнял ее руки от лица:

– Я не пойду в их противную школу. Не нужна она мне!

– К тебе будут приходить учителя заниматься, – голос у нее стал каким-то другим, как у телевизора, когда рекламу показывают.

– Хорошо. Не беспокойся, все будет хорошо. Я буду послушным мальчиком. И знаешь, мне кажется, что это я виноват в том, что твои деньги кончились.

– Малыш, что ты себе напридумывал! Нет, ты вовсе не виноват в отсутствующих деньгах! И они не мои – они наши. Пусть их нет, мы хотя бы попытались тебя вылечить. И зато не будем теперь думать, а вот если бы, да кабы, сидя на мешках с деньгами. Придумаем мы что-нибудь. Эх ты, ты же мое спасение! Спаситель! Что бы я без тебя делала…

Мама улыбнулась, в глаза все-таки стояли слезы. Она быстро вышла из комнаты. Я снова вернулся к своему окну. Не видать мне школы, не появятся у меня друзья, не надеть мне ученической формы. Ну, да и фиг с ним. Сказал вслух и оглянулся, мама очень не любила, когда я так выражался.

– Рикат, я в магазин, ты что-нибудь хочешь?

– Да, мороженку! Шоколадное!

– Хорошо, будет тебе мороженка, – по голосу слышно, что улыбается. Вроде повеселела. Ничего, что школы не будет, да и с коляской, наверное, не очень удобно. Там же всякие лестницы, двери и все такое. А помогать некому будет. Пусть сами приходят меня учить, раз такие хитрые.

Из магазина мама вернулась не скоро, я уже проголодаться успел. Катался от окна к окну, ее высматривал. А потом – о! Она идет, да не одна. Дядька какой-то несет полные сумки. И дядьку того я не знаю. Мама открыла дверь, продолжая что-то говорить своему спутнику. Она улыбалась! Дядька вошел, спросил, куда сумки-пакеты ставить. А потом пришел здороваться и знакомиться. Звали его дядя Жора, он оказался маминым давним знакомцем. Выше мамы, худощавый вроде, но полные сумки тащил легко. Куртка, джинсы, рубашка, ботинки – все вроде обычное, не очень новое. Только кепка какая-то странная, даже смешная. Так-то тоже обычная, темно-синяя, только с дурацкой надписью «вперед». Я улыбнулся, прочитав это. И спрятал быстренько свою улыбку, увидев глаза маминого спутника. В них-то ничего доброго и смешного не наблюдалось. Глаза, словно волчьи, внимательно следили за мной, размышляя, насколько я легкая добыча. Раз – моргнул дядь Жора, и нет волка, как и не бывало. Я уж подумал, померещилось, что ли. Потом дядька кепку снял – на лбу словно кто-то пытался улыбку нарисовать. Шрам над обоими бровями, лоб с залысинами, как в старых фильмах про Дракулу. Типа «интеллектуально высокий лоб» – это так мама говорила про всех, кто играл вампира. Я улыбаться больше не пытался, а вдруг про волка не показалось.

Мама выглядела как-то по-другому – глаза ярко блестят, лицо румяное, суетится, даже говорит не так, как всегда. Голос такой, словно она карамельку ест. Потом они ушли в кухню – готовить ужин. Мне выдали желаемое мороженко – шоколадное! – вопреки всем маминым ранешним запретам на сладкое до еды, и велели не путаться под ногами. После этих слов мама сникла, словно вспомнив о моем кресле и обо всем, что с ним связано. Дядя Жора сказал, что это ничего, потрепал меня по голове, и они снова ушли в кухню.

Ужин в тот вечер был замечательным. Мне мороженого перепало столько, что я от последней порции отказался. Взрослые пили водку – тьфу, она же противная, как ее пьют-то. Они морщились от каждой рюмки, но потом наливали еще. Мама стала такой веселой, все время смеялась, смотрела на дядь Жору этими своими новыми блестящими глазами, изредка поглядывая на меня, словно искала одобрение у нас обоих. Уже совсем стемнело, когда я отправился спать. Дядя Жора помог маме меня мыть, унес потом в кровать. Он и вправду выглядел только худым, когда меня нес, в его руках чувствовалась силища, мышцы прям бугрились. Я уснул под их негромкие разговоры, слышимые из кухни.

Утром дядя Жора вышел из маминой комнаты, еще покачиваясь от выпитого. С силой растер покрасневшее лицо руками, подмигнул мне и отправился в ванную. Я подкатился к двери спальни, постоял там, не решаясь ни постучать, ни заехать. Не принято это у нас было, вламываться в спальню. Мама всегда стучала, когда ко мне шла. Хотя зачем – я так и не знаю. Но меня она тем самым приучила, что без спроса заходить не следует, только в самых крайних случаях, если беспокоишься за кого-то. Она вышла сама, волосы смешные, взъерошенные, никогда ее такой не видел. Слабо улыбнувшись, поплелась в кухню. Я поехал следом, уже бы и завтракать пора. В кухне странно пахло, прокисшим чем-то, хотя и понятно почему – все, что вчера было на столе, там и осталось. Мама жадно пила воду прямо из кувшина – моя мама! – которая всегда приучала меня к порядку. И я еще не решил, нравится ли мне эта новая мама. Тихо вошедший дядя Жора напугал меня, но не ее.

– Сушняк замучил? – спросил он.

– Да, прям сил нет.

Дядя Жора щипнул маму пониже талии, она вспыхнула, заулыбалась. Потом сделала строгое лицо, и начала сгребать остатки вчерашнего пиршества в пакет для мусора.

– Детка, побудь в своей комнате, мы сейчас уберем здесь все. Потом будем завтракать.

Я молча развернулся и уехал к своему окну. Выпялился во двор, хотя там ничего не происходило. Никого не было, потому что слишком рано еще, все по домам сидят и завтракают со своими родителями. Глаза защипало, очень хотелось заплакать. Но по коридору шмыгал чужой дядька, помогал маме, оттеснив меня. Раньше-то я ей помогал, и она гордилась тем, что я могу сделать. Я даже посуду мыл! А теперь вот этот, и на фиг мне его мороженка не нужна, пусть и не предлагают даже. Было обидно, что они там, вместе. А я тут – один, никому не нужный.

После завтрака дядя Жора ушел, пообещав заходить. Я все еще дулся и понадеялся, что это будет редко – завтрак мне принесли в мою комнату, включили телек, и я сидел один, с этим дурацким подносом с едой. После ухода этого «гостя», пришла мама, села рядом, взъерошила мне волосы. Помолчала чуток и осторожно так:

– Понравился тебе дядя Жора?

Мне очень не хотелось отвечать. Я решил, что мне не нравится ни этот дядька, ни новая мама – та, которой она становилась при нем, которая пила водку и воду из кувшина. Для них я был лишним. Но мама сейчас спрашивала таким вкрадчивым тоном, так осторожно, и я побоялся ее обидеть. Поэтому нерешительно пожал плечами, мол, сомневаюсь.

– Я его давно знаю. Мы дружили с дядей Жорой в молодости. Он хороший. И помогать нам сможет. Вон, какой он сильный, тебя, как пушинку вчера унес, – а лицо опять зарумянилось, глаза заблестели. Эх, не будет нам теперь спокойной жизни с этим дядей Жорой…

Георгий Львович Крыков – так звали маминого знакомца – переехал к нам через месяц после того, как встретил маму в магазине в тот злополучный для меня день. С этого самого дня я стал для него словно прозрачным, он меня видел, но не хотел замечать. Я ему мешал, я воровал внимание мамы, ее время. Он работал в школе – да, в той самой школе, в которую я когда-то хотел попасть. Не учителем, нет. Он был там то ли дворником, то ли слесарем, не понял я как-то. И сторожил, и подметал, и чинил там всякое. Говорил, что он там на хорошем счету. Ага, как же, на хорошем. От него перегаром пахло тогда, когда не пахло выпитым. Наша уютная квартирка провоняла запахом водки, сигаретного дыма, прокисшей едой, что частенько стала оставаться на столе до утра. Мама отдалилась от меня. Лишь когда дядь Жора уходил на ночное дежурство, она ненадолго снова становилась прежней, обнимала и разговаривала со мной. А в остальное время – я становился почти прозрачным и для нее. Нет, меня не били, не ругали, не морили голодом. Меня просто не замечали. Закрывали двери в мою комнату, и я торчал там целыми днями, уставясь в телевизор или монитор. Или в окно смотрел. Учительша из школы приходила два раза в неделю, занималась и уходила. Я даже не знал, как ее зовут, она никогда не прикасалась ко мне. Если я случайно до нее дотрагивался, у нее появлялась такая брезгливая гримаса, что я старался держаться подальше. Она словно боялась заразиться от меня чем-то плохим. И всегда удивлялась, когда я правильно отвечал на ее вопросы. Потом перестала приходить и она. Мама долго плакала, потом объявила, что это к лучшему. Что я смогу больше отдыхать – да я и не уставал вовсе, но кого это волновало?

Вскоре я перестал выходить из своей комнаты по вечерам. Сам мылся – ну как мог уж, таз с водой у меня был же. Сам ел, что найду в холодильнике, руки у меня есть, и всякие продукты мама каждый день покупала. Надо было только заранее все набрать, чтобы не встречаться с дядькой Жорой. Смех и вовсе исчез из нашего дома. Мама смеялась теперь лишь с ним, дымными вечерами пьяным хрипловатым смехом.

Дядя Жора ушел в магазин – конечно, надо же на вечер запасы приготовить, в кои-то веки сам пошел, обычно мама ходила. Она зашла ко мне. Эх, что с ней стало. До того, как этот ее знакомец поселился у нас, она была всегда красивая, всегда опрятная и аккуратная, даже в худшие дни. А теперь – глаза тусклые, ногти обкусанные – у нее-то! Волосы не то чтобы грязные, они расчесаны как попало, седины, седины россыпь, вместо прежнего золота с проблесками серебра. Уже почти обед, а на ней халат замусоленный, тапки какие-то стоптанные. Я отвернулся, мне было жалко эту новую, якобы «осчастливленную» маму. Особенно поразили ее глаза. Всегда они были ярко-серыми, прозрачными, блестящими, светились любовью. Я любил заглядывать в их глубину и всегда шутил, что в них рыбки плещутся. А сейчас те «рыбки» явно плавали вверх брюхом. И морщины, морщины.

Когда-то, казалось бы совсем давно, когда еще дяди Жоры не было и в помине, я у мамы спросил, откуда берутся у тетенек морщины. Она ненадолго задумалась. Потом сказала, что у ученых много всяких теорий на эту тему, я аж рот разинул от этого слова. Надо же «теория»! Мне оно еще не попадалось на тот момент. Так вот, мама сказала: «Мне кажется, морщины эти появляются от того, что эти женщины слишком много пережили, что так сильно сжимали зубы, пытаясь справиться с горем и бедами, обрушившимися на них. Поэтому это и оставило вечные следы на их лицах». А сейчас ее лицо словно кричит о том, сколько горя пережито. Я молча развернул кресло и покатил к окну. Она просто смотрела на меня – как собаки побитые смотрят. Не то чтобы я много видела собак таких, только в фильмах. Но взгляд был именно такой. Она ничего не сказала, потрепала меня по голове и молча ушла. В спальне сидела тихонько-тихонько, пока не пришел дядя Жора и не достал из пакета бутылку.

Глава 3

Ушедшее.

Шедшая по двору девочка была такой невероятно красивой, что пересыхало в горле от волнения и хотелось плакать от нахлынувших чувств. Мальчишки шептались, что она – дочка того полковника, что недавно переехал. Того полковника, который спас город. Они квартиру получили в их доме, в наконец-то законченной половине. Полдома давно построили, сдали и заселили, а полдома тянули. И вот теперь новые жильцы въезжают. Отец Горика, Лев Борисыч, шутил, что надо бы зазнакомиться с полканом, пригодится такое знакомство. А то и поженить детей, чтобы сына от армии отмазать – ну, шутил, когда трезвый был. Когда же был «навеселе», так сказать, то молча смотрел с балкона побелевшими от непонятной злости глазами на удачливого соседа, которого привозили и увозили на машине, у которого была такая жена, как вот на фотках в журналах печатают, который, наконец, общенародный герой. Ага, «ерой, мать твою». Тут он даже зубами скрипел. Но, если спросить – отчего зол так, чем незнакомый сосед насолил – и ответить внятно не сможет. Дочь же у полковника… Ах, до чего хороша девчонка! Глазищи в пол лица, необычные, какие-то ярко-серые, фигурка точеная, густющие волосы цвета золотистых колосьев… Поженить… Легко сказать… Не чета их семья этим, новеньким. Здороваются, улыбаются, да пятками чуешь, что другие они. Не интересно им выпить да закусить, чем бог послал, желательно за чужой счет, соседей обсудить, поганенько пошептаться про чужих жен-мужей, кто чем живет, кто-где ворует, правительство какое сволочное досталось. Этот полкан еще помогал им, ворюгам-политиканам.

Полкановская семья вся – ведут себя, словно и не чета соседям. Разглагольствуют про всякие фильмы, да книжонки, оперы, спектакли и прочую чушь. И фильмы-то не те, что по телеку показывают, нееет, так и мелькают всякие там «лауреаты», да «номинанты», а то про музыку, да стихи, да всякую науку начнут вещать – и вовсе свет туши. Однажды стоял Лев Борисыч с мужиками во дворе, покурить-выпить-в карты резануться собирались – и услышал, как эта семейка, выгрузившись из шикарного автомобиля, про какую-то выставку треплется, которую в город привезли, мазня какая-то. А супружница полканова, ахает и охает, и умоляет взять с собой Юленьку – потому как «это может быть единственная возможность полюбоваться полотнами» какого-то то ли Мане, то ли Моне, хрен их разберешь. Лев Борисыч подмигнул мужикам, мол, во больные на всю фураженцию. А полкану крикнул соседское «Героическое здрасьте вам!». Семейка полковничья откланялась всем вежливо и удалилась в подъезд. Кто-то из мужиков фыркнул презрительно, и вся компания углубилась в таинства карт и хмельную прохладу плодово-ягодного вина из тетрапакета…

Летели годы. Менялось правительство, уезжали-приезжали соседи. Только семьи Горика и Юльки остались из старожилов. Остальные давно уж поменяли место жительства. И однажды, случилось это долгожданное гориково однажды…

Горик заканчивал выпускной класс, шатко ли валко ли, но дотянул. Юля училась в параллельном. Встречались в школе частенько, во дворе пересекались – кивали вежливо друг другу, соседи как-никак. А по ночам Горик вертелся ужом на сковородке среди раскаленных горячим телом простыней, не в силах выкинуть из головы желанный образ. Глаза открывал и думал о ней, глаза закрывал и видел ее. Смеющуюся, улыбающуюся, порой стонущую в его объятиях, но никогда не такую равнодушную, как в жизни.

В этот день с утра было душно, грозовые тучи то собирались, затягивая весь небосклон, то рассеивались, неся влагу в другие места. Выпускники писали свою последнюю контрольную, изнывая от духоты. Несмотря на открытые настежь окна, в классах царила нестерпимая жара. Ни ветринки. Все четыре выпускных класса писали контрольную в актовом зале – распоряжение начальства, мол, следить за школотой попроще будет. Нагнали всех свободных учителей, даже дворника поставили возле двери. Типа, вдруг кто силой прорываться будет. Смешные. Горик и Юля закончили проверять свои работы в последний раз одновременно, и едва не столкнулись возле стола, куда следовало сдавать контрольные. Юля подняла глаза от исписанного плотным округлым почерком листика и улыбнулась. Улыбнулась так, как Горик и мечтал. Улыбнулась только ему. Сердце заколотилось где-то в глотке, и он едва смог сдержать дрожь в руках, когда отдавал свою работу. И даже успел приоткрыть ей двери, чем заслужил еще одну улыбку, от которой и вовсе кругом пошла голова. Вышли во двор школы – чинно-благородно, а как же, ведь уже почти взрослые. И тут Юля удивила его еще больше: она подкинула свой рюкзак высоко-высоко, поймала и засмеялась: «Ура!!».

– Ты чего творишь, сейчас выскочат эти, которые нас шугали на экзамене и наорут.

– Не выскочат, они в зале заняты, а если выскочат, им по шапке настучат. Да и пока они сюда доберутся, мы уже удерем.

Вот так. Куда девалась эта Юлька-снегурочка, как ее иногда дразнили за недоступность и постоянную холодность? В школе в старших классах девственниц почти не осталось – только вот такие снегурки и «портили» статистику «гарных школьных хлопцев». Сколько забивалось на нее споров – не счесть, но никому так и не удалось гордо потом сообщить, что «Юльку сделал». Сейчас же она смеялась, в глазах плясали веселые черти, и все казалось возможным. А если попробовать ее обнять?

И тут ливануло, да так, что иссохшая земля вмиг промокла и раскисла, расквасившись грязью. Горик и Юлька были уже на полпути к дому, возвращаться в школу смысла не было, прятаться – тоже, промокли до последней нитки в первые же секунды. Горик, чуть успокоившийся под ливнем, предложил заскочить к ним, обсохнуть и чаю попить. Крыковы жили в первом подъезде, а Юлькины – в последнем. И, о чудо! – она согласилась. Горик предложил зайти на этот раз без всякой задней мысли, от чистого сердца. Но случилось так, что никого не оказалось дома. И случилось так, что Юлька, вышедшая из ванной с влажными волосами, рассыпавшимися по его халату, Юлька-снегурочка, Юлька-недотрога, эта самая Юлька растаяла в его неумелых объятьях. Молодая кровь горяча, сопротивляться желанию они не могли, да и не захотели. Горик был у нее первым, но он точно знал, что ходить и трепаться на эту тему он не будет. Так доверчива была Юлька, так прекрасен миг, когда она стала женщиной… и хотелось, чтобы этот дождливый полдень продолжался вечно…

После сказочных мгновений не хотелось шевелиться, хотелось лишь касаться друг друга, лежа рядом. Горик приподнялся на локте, разглядывая ту, что была сейчас дороже всего.

– Почему ты меня разглядываешь? – лениво поинтересовалась Юлька, перевернувшись на живот.

– Ты – самое красивое, что я видел до сих пор. Хотя я таких и видел-то немного.

Помолчав недолго, Горик заговорил. Он рассказывал о своей семье, в которой царили вечные недомолвки, взаимные обиды и недоверие. О том, как родители смотрели друг на друга, не видя. И слушали, не слыша. Говорил и говорил, выплескивая из себя все мысли и чувства, накопленные раньше. Юлька оказалась благодарной слушательницей, она не перебивала. Сочувственно кивала и молчала. Ей было в диковинку слышать такие вещи – отношения в их семье очень сильно отличалась от виденных Гориковыми глазами.

Нечто в глазах Юльки вновь всколыхнуло приутихшее было вожделение. И вновь повторилось волшебство, которое возможно между влюбленными. И вновь лень даже моргать. Горик мельком глянул на часы и ахнул непроизвольно, стрелки склонялись к шести. Лишь этот взгляд и случай, который благоволит юным и влюбленным, позволил им утаить свои отношения. Где бы не находились домашние, совсем скоро они пожалуют в родные пенаты. Представил ухмылку отца – это если трезвый придет, равнодушный кивок матери, ну уж нет, не сегодня.

– Юль, ты готова, чтобы про нас узнали родители?

– А? – голос полусонный, из облаков неги, она полулежала поперек его живота, лениво поглаживая гориков шрам от аппендицита, удаленного еще в начальной школе.

– Мои уже скоро домой придут, ты с ними встретиться хочешь?

Встрепенулась, возвращаясь в реальность:

– Уже, уже скоро придут? А сколько сейчас?

– Почти шесть.

И вовсе засуетилась, собралась за считанные минуты.

– Тебя проводить?

– Не, я побежала, вот прямо побежала уже. Я и не думала, что так поздно.

– А больше ничего не скажешь?

– Ммм? – потянулась, ткнулась сначала носом в плечо, потом неловко чмокнула в щеку, вся – словно струна натянутая.

– А я хочу сказать тебе, что ты – чудо! Я позвоню?

Заулыбалась, вздохнула облегченно – чудак-человек, а ожидала, интересно знать, чего? Кивнула и впрямь побежала, легонько стукнула дверь, и вот – словно и не было этих часов, лишь едва уловимый аромат ее духов шлейфом вьется по комнате. А нет, не вьется. Теперь халат его так пахнет, Горик решил, что быть постиранным этому халату в ближайшее время не светит.

Весь вечер Горик не мог дождаться, когда домашние наконец разбредутся по своим комнатам и затихнут уже, готовясь ко сну. Расслабляться нельзя – батька сразу вычислит, а уж потом будет доставать, пока не выяснит все подробности, делиться которыми Горику совершенно не хотелось. Да еще и ославит Юльку по всему двору. Очень хотелось услышать ее голос, но вот незадача, звонить из дома – тоже идейка так себе, подслушают и снова-здорово. Нет уж, молчать и терпеть. Отец уже клевал носом перед телевизором, благоухая пивным перегаром, когда Горик потянулся и сообщил, что спать пошел. Лишь плотно закрыв дверь в комнату, позволил себе облегченно вздохнуть и, вытянувшись на кровати, вспомнить все, что сегодня произошло. Минувший день казался нереальным, только халат, слабо пахнущий ее духами, служил явным подтверждением произошедшего. Теперь осталось дождаться утра, дождаться встречи с ней, заглянуть в эти бездонные глаза, утонуть в них, раствориться в нежных руках, слушать ее воркующий смех… Горик уснул, сжимая в руках халат.