Игги Поп. Вскройся в кровь

Пять вечеров в неделю «Игуаны» играли сет из нескольких битловских вещей – “I Feel Fine”, “Eight Days A Week”, “Slow Down” и других, плюс “Tell Me” «Роллингов», “Mona” Бо Диддли и, несколько раз за вечер, главный хит того лета, “Satisfaction”; пели в большинстве номеров Маклафлин и Колокитас. К тому моменту Остерберг заявил, что саксофон Сэма Свишера – это лишнее, и сын агента по недвижимости был пересажен на тамбурин (неизменно на первую долю) и заведование денежным вопросом. По словам подруги Сэма, Мим Страйфф, он компенсировал это унижение финансовым контролем за музыкантами, выдавая им авансы за следующую неделю и забирая 20 процентов прибыли. Чем, естественно, вызвал негодование своего барабанщика, который до сих пор звереет при его упоминании.

Поднаторев в режиме «пять дней в неделю, два сета за вечер», «Игуаны» превратились в крепкий составчик, голоса их огрубели и закалились от постоянного употребления. Каб Кода, впоследствии лидер группы Brownsville Station, видел в то лето их много раз и говорит, что это были «крутые рок-н-ролльщики». Джим был хорошим барабанщиком. Тарелка у него была снабжена заклепками для более скользкого звука: «Видели бы вы, как плясали эти заклепки», – говорит Кода. Нравились ему и непристойные версии песен “Wild Weekend” и “Louie Louie”; Остерберг переделал по-своему их тексты, которыми с удовольствием мерились мичиганские группы. Подростковая команда The Fugitives хвасталась, что еще в 1963 году первой снабдила гаражную классику Ричарда Берри “Louie Louie” словом “fuck”, но после серьезных предупреждений Дугласа Маклафлин научился убирать уровень на микрофоне в оскорбительных местах, дабы уберечь ранимое юношество Харбор-Спрингс от строчек вроде “Girl, I’d like to lay you again” или “Her ass is black and her tits are bare”.

Маклафлин любил и уважал Остерберга, но сомневался, что подобной непристойностью удастся завоевать аудиторию. Как правило, барабанщик настолько тащился сам, что даже не замечал, что его визжащий вокал никто не слышит. Да и публике, похоже, было все равно – она билась в экстазе, сподвигая его на следующий вокальный номер – джингл из телерекламы зерновых хлопьев “Sugar Crisp” («Сахарные хрустики»). И как-то «Игуаны» с изумлением увидели, что женское население курорта притащило с собой коробки этих самых «хрустиков» и закидывает ими барабанщика, как дрессированную обезьяну.

К середине лета Маклафлин, Свикерэт и Колокитас заметили, что на выходных, когда они ездят в Анн-Арбор к родителям или подружкам, Джим неизменно остается в их домике в Харбор-Спрингс, где ему к тому моменту выделили отдельную комнату в тщетном стремлении избежать завала плесневелых арахисовых плиток и гниющих яблочных огрызков, копившихся за общим диваном. Джим в основном сидел дома и крутил одни и те же пластинки: Bringing It All Back Home Дилана и The Rolling Stones Now. «Не было дня, чтобы я не слушал эти вещи часами». Но товарищи по команде понятия не имели, чем еще он занимался в выходные, пока как-то раз он не позвал их в роскошный особняк с видом на залив. В просторной гостиной изумленных Свикерэта и Колокитаса встретил благородного вида джентльмен, которого Остерберг представил: «Мистер Рейнольдс, владелец Алюминиевой компании Рейнольдса». Дружелюбный магнат побеседовал с «Игуанами», сообщил, что его дочь – большая поклонница их музыки, затем вручил каждому по стамеске и попросил нацарапать свои имена на огромном алюминиевом столе. Вскоре выяснилось, что Джим водит знакомство и с дочками семьи Ригли, владельцев компании по производству жевательной резинки Wrigley’s, а в следующие выходные он очаровал Чака Баубира, хозяина арт-кафе Depot House («Депо»), устроенного в железнодорожном вагоне, и договорился провести там свой поэтический вечер. Приглашал ли Джим кого-то, кроме Линн Клавиттер, в их жилье, товарищи не знали, но Маклафлин, которому как-то пришлось спать с ним в этом крошечном домике в одной кровати, больше этого не делал, заметив на простынях недвусмысленные следы. «Прошу прощения, – отшутился Остерберг, – пришлось выбирать: или так, или отцовство».

Магия Остерберга распространилась и на приезжих музыкантов. Когда прибыла знаменитая пышноволосая девичья группа The Shangri-Las, весь состав был в холодном поту от идеи аккомпанировать вокальному квартету. «Я был в ужасе, – говорит Маклафлин, – но Джим сказал: это же здорово, плевать на детали, ты только представь себе: мы сыграем с Шангрилами!» После часовой репетиции с их «зализанным гитаристом, он же директор, он же дорожный менеджер», они вывалились на сцену, Маклафлин – бормоча: «Что играть, какая из них про кондитерскую, какие там аккорды, ничего не получится!» Но «Джим молодец. Он был уверен: никаких ошибок никто не заметит. Никто и не заметил».

Брюнетки на бэк-вокале Маклафлину и компании не понравились, но они подозревали, что у Джима что-то было с блондинкой. С кем бы они ни играли, он всегда норовил задружиться, будь то Four Tops или Бобби Голдсборо – «такой нервный, его аж трясло, зато на сцене полностью расслаблялся», несмотря на тот факт, что, по словам Ника Колокитаса, основное время Остерберг тратил на обучение его попугая по кличке Грек Зорба кричать “fuck Sally” и “niggers”, – умение, которым дрессированная птица овладела как раз вовремя, когда «Игуаны» принимали у себя в гостях Four Tops. Колокитас восхищался Остербергом как барабанщиком, но не как дрессировщиком, тем более что Джим имел привычку проводить пальцами по прутьям зорбиной клетки, будя благородную птицу металлическим звоном.

Однако природа, как это часто бывает, взяла свое. В один прекрасный день до слуха Колокитаса донеслись из гостиной нечеловеческие вопли. Поспешив на крик, он обнаружил, что Остерберг и Зорба сплелись в роковой схватке: попугай намертво вцепился клювом Джиму в палец, а Джим скакал по комнате, пытаясь его стряхнуть. Наконец ему это удалось, и Зорба убрался, довольный, что отомстил. Ник так и не выяснил, кто открыл клетку. Честно говоря, подозреваемых было слишком много.

Купаясь в обожании местной молодежи, «Игуаны» чувствовали себя знаменитостями и часто раздавали автографы. Но заметили их и власти. Из Совета церквей Харбор-Спрингс поступила жалоба на непристойный текст “Louie Louie”. Кроме того, выступая в «Понитейле», The Kingsmen, питавшие отцовские чувства к молодым музыкантам, упомянули, что любят бегать по городу в нижнем белье. Это зародило мысль в мозгу Остерберга; вскоре группа заявила свой протест против потогонной системы Джима Дугласа, выйдя на сцену в пижамах. Остерберг подбил Дона Свикерэта на ночной пижамный мотопробег по городу на его мотоцикле, но когда Джим скинул плащ, оказалось, что его пижама – это, собственно, в чем мать родила. Вихрем промчавшись по главной улице, они поспешили вернуться в свой домик напротив «Понитейла».

К концу лета отношения с Дугласом испортились: он был скуп и на зарплату, и на привилегии. Некоторую сатисфакцию можно было извлечь из мелких нарушений: Дон Свикерэт, например, обнаружил под «Понитейлом» тайный ход, через который можно было воровать мороженое под самым носом у хозяина. Все были рады окончанию контракта и переместились на пару дополнительных концертов к Чаку Баубиру в «Депо». В восторге от барабанщика и от команды, Чак похвастался связями с «Коламбией» и другими лейблами. Вдохновленные этими новостями и растущим количеством поклонников, группа договорилась с детройтской фирмой «Юнайтед» на запись своего кавера песни Бо Диддли “Mona”. По поводу стороны В возникли серьезные внутренние разногласия. Джим хотел, чтобы это была его собственная песня “Again And Again” – мрачная, почти готическая вещь, где на фоне монотонно повторяющегося риффа выкрикивался диланоидный текст («Я иду по полю унылой смерти» и так далее), а остальная команда была за более удобоваримую битлообразную песню Ника “I Don’t Know Why”. «Мы не понимали, к чему клонит Джим, – признается Маклафлин. – Ему хотелось больше Дилана, но нам Дилан нравился только в виде каверов The Byrds».

В сентябре «Игуаны» приехали обратно в Анн-Арбор, где их ожидало несколько более серьезных концертов и – большинство из них – неизбежное возвращение в колледж. Свикерэт и Колокитас уже были студентами Восточно-Мичиганского университета в Ипсиланти; для Джима Остерберга уже было приготовлено место на факультете антропологии более престижного Мичиганского университета, занимавшего великолепные викторианские здания в центре Анн-Арбора. Мичиган придерживался щедрой приемной политики, позволяя даже не самым лучшим студентам резервировать места и обращаться за грантами в Мичиганское Управление высшего образования. Приятели Джима ни на минуту не сомневались, что ему прямая дорога в университет; как говорит Маклафлин, «он мог дурить сколько угодно, но при необходимости тут же брал себя в руки. Например, можете себе представить, какая нужна внутренняя дисциплина, чтобы писать стихи?»

В горячие денечки начала 1965 года «Игуаны» считались одной из самых модных команд Анн-Арбора. Но с наступлением осени оказалось, что их мажорный саунд а-ля «британское вторжение» устарел. Мичиганский музыкальный климат быстро менялся. Такие местные составы, как Johnny and the Hurricanes, в конце 1950-х выдававшие большие инструментальные хиты, на пластинках звучали слишком гладко, но славились крутыми живыми концертами; другие артисты, например Билли Ли, могли тягаться с детройтскими черными соул-составами; Билли Ли даже записал R&B-сингл для госпел-лейбла Carrie, а потом нанял местный бэнд The Rivieras и подобрал себе в телефонной книге новое имя – Митч Райдер.

Другие местные антрепренеры пестовали собственных протеже. Джим Холланд занимался студентом Анн-Арбор-Хай Скоттом Морганом и его группой The Rationals – в 1966 году они выстрелили хитом “Respect”, чем привлекли внимание будущей первой леди детройтского соула Ареты Франклин. В это же время Дэйв Леоне и Эд «Панч» Эндрюс открыли в Харпер-Вудс клуб “Hideout” («Убежище»), чтобы предоставить площадку крутой рок-н-ролльной группе The Fugitives, сколоченной заносчивыми, но чертовски одаренными братьями Квакенбуш, – дважды в неделю на них собиралось человек по 700. Были и другие начинающие промоутеры: так, Пит Эндрюс открыл в помещении Анн-арборского Арсенала молодежный ночной клуб “Mothers”, привлекавший огромные толпы студентов и гризеров.

Развитию мичиганского рок-движения способствовал один важный концерт. 24 октября в детройтском «Кобо-холле» выступил вернувшийся с европейских гастролей Дилан; он только что обзавелся электрическим составом и заработал за это «иуду», что его только пуще раззадорило. Детройтская публика была готова к оскорбительно электрифицированному Дилану не больше, чем кардигановые английские фолкеры, и, когда Дилан с черным «стратокастером», в четырехпуговичном фланелевом костюме и битловских ботинках вышел на электрический сет, разразился настоящий ад. Остерберг с Маклафлином были в толпе. Дилан вышел на сцену спиной к музыкантам, но когда на счет Робби Робертсона они заиграли, он, лихо подпрыгнув, повернулся к ним лицом. «Прямо как наши школьные рок-н-ролльщики, – с удовольствием вспоминает Остерберг. – Я знаю этот фокус, у нас в Анн-Арборе все крутые парни с битловскими челками так делали». Благодаря рокерской крутизне Дилана Остерберг еще сильнее отождествился со своим героем, особенно когда Дилан и The Hawks загрохотали “Like A Rolling Stone” и “Subterranean Homesick Blues”, и крики “Sell out!” («Продался!», «Предатель!») прокатились по залу. Остерберг был ошеломлен – и музыкой, и тем, насколько Дилан опередил свою публику и насколько ему было плевать на ее реакцию. «Это произвело на Джима огромное впечатление, – говорит Маклафлин. – Он был потрясен. Не только самой музыкой, но и тем, как толпа освистывала Дилана, а ему было как будто все равно».

Была одна группа в Анн-Арборе, которая могла похвастать особой связью с этой революционной, скандальной музыкой. The Prime Movers образовались этим летом, и заправляли там Майкл и Дэн Эрлуайны вместе с пианистом Бобом Шеффом. Майкл Эрлуайн был уверенный, амбициозный, стильный интеллектуал – «Я был крут и отчасти сволочь» – битник-умник, в начале 60-х катался с Диланом автостопом и уже экспериментировал с травой и кислотой; Дэн был хороший гитарист («гитарная машина», как решили «Игуаны») и дружил с чикагским блюз-бэндом Пола Баттерфилда, который сопровождал первые электрические экскурсы Дилана. Шефф, интересный, эклектичный музыкант, олицетворял собой новую артистическую атмосферу Анн-Арбора. Он родился в Сан-Антонио, штат Техас; получил премию BMI как лучший студент-композитор и стипендию в Джуллиарде, но предпочел вскочить в автобус и поехать в Анн-Арбор. Интеллектуал и гомосексуал, воспитанный на блюзе Техаса и Дельты, он уже исполнял, в некоторых случаях впервые, вещи Джона Кейджа, Ламонта Янга и Йоко Оно и через некоторое время стал ключевым участником The Once Group, авангардного мультимедийного арт-коллектива под руководством профессора архитектуры Джо Верера (архитектор Гарольд Боркин, киношник Джордж Манупелли, художник Милтон Коэн, композиторы Роберт Эшли и Гордон Мамма).

Со своими разговорами про битников, авангард и гегельянство, с пуристским блюзовым репертуаром из Литтл Уолтера и Джуниор Уэллса, The Prime Movers считали себя серьезными интеллектуалами по сравнению с легковесными командами а-ля «британское вторжение» вроде «Игуан»: «Нам до них дела не было», – заявляет Майкл Эрлуайн. И каждый раз, встречая барабанщика «Игуан» в магазине уцененных пластинок или в клубах типа “Mothers”, они считали своим долгом довести это до его сведения: вслед за Джипом Холландом дразнили Игуаной, сокращенно – Игги. «Сначала это было уничижительно – Игуана, – говорит Эрлуайн. – Потом, когда подружились, превратилось в Игги». В ноябре 1965 года, когда от них ушел первый барабанщик, Спайдер Уинн, Майкл Эрлуайн без труда переманил Остерберга из «Игуан» в свой передовой состав. Сыграв с «Игуанами» на вечере для первокурсников, Джим сообщил Маклафлину и другим, что уходит. Когда-то ближайший друг Остерберга, Маклафлин не удивился: «Джима трудно было раскусить, он всегда был себе на уме. Многие годы мы не говорили с ним ни о чем, кроме музыки и нашей группы. Он не объяснил, почему уходит, но это было предсказуемо: я знал, что ему скучно, что мы со своим звуком и подходом ему надоели».

В «Игуанах» Джим был несомненным лидером. В The Prime Movers, говорит Майкл Эрлуайн, он был «скорее ведомым», просто одним из участников. Но год, проведенный в команде, оказался очень важным для него по двум причинам. Во-первых, он научился самоотдаче. Во-вторых, получил имя.

«Игуаны» были уютной компанией: звонкие аккорды, мажорный оптимизм. Но к концу 1965 года их музыка была уже сравнительно архаичной; The Prime Movers со своим богемным цинизмом соответствовали духу времени, а музыка становилась все более тяжелой и наркоманской. И не только музыка: в их круг общения входили такие навороченные интеллектуалы, как Дэвид «Пантера» Уайт, приехавший той осенью из Шейкер-Хайтс под Кливлендом, и Линн Голдсмит (позже знаменитый фотограф, одна из первых женщин в рок-фотографии). Пантера был природный комик с живым остроумием ленни-брюсовского толка, получал премии за свои арт-фильмы и вскоре вместе со своим другом Джесси Кроуфордом стал сотрудничать с «Белыми пантерами» и группой MC5. Попал в орбиту The Prime Movers и Рон Эштон, старый школьный знакомый Джима, – пробовался на бас и даже сыграл пару концертов, но был разжалован в технические помощники. Рон и другие говорят, что Игги «постоянно соперничал с Пантерой», но Пантера, как правило, оставлял его позади. Например, как-то раз он сказал Дэну Эрлуайну, что достал какую-то особенную траву, и протянул ему трубку. На глазах у Пантеры, Рона и всех остальных Дэн сделал глубокую затяжку и вдруг… «Это был ДМТ – сильнейший наркотик, все равно что за пять секунд взлететь на самый пик кислоты, – говорит Рон. – Пантера никому спуску не давал». Именно Пантера позаботился о том, чтобы Игги остался при этой своей кличке. Барабанщик не жаловался, что его прозвали именем прежней, не такой крутой команды. Могло быть хуже: Рона Эштона, с его прыщавой подростковой внешностью, прозвали Джавелиной (это кабанчик-пекари, который водится в Техасе и которого, как утверждают натуралисты, можно унюхать раньше, чем увидеть).

Через три месяца по окончании хай-скул с опрятной школьной внешностью восемнадцатилетнего Остерберга было покончено. И если в хай-скул он всячески старался произвести впечатление на товарищей мощью интеллекта, то университет посещал нерадиво и явно предпочитал лекциям библиотеки и кофейни. Линн Голдсмит столкнулась с Игги на построении в день поступления в Мичиганский университет; между ними сразу возникло притяжение, и они назначили на вечер свидание – на которое оба не пришли. Встретившись вновь, они признались друг другу, что оба, будучи девственниками, просто-напросто струсили. «Игги был симпатичный. Девочки любят симпатичных, все просто», – говорит Голдсмит. Но она вспоминает, что если Пантера был уникален по природе, то «Игги работал над своей уникальностью. Он шел в кофейню в кампусе, сидел там, копался в носу и ел козявки. Но только когда на него смотрели. Такое у меня сложилось впечатление».

Вспоминая Джима в тот период, очевидцы часто употребляют слово «застенчивый». Джанет Уизерс влюбилась в «Ости» сразу же, как только ее сестра Дейл познакомила их в хай-скул, и ходила в кампус и в музыкальный магазин, чтобы хоть мельком увидеть это неуловимое существо. Она вела дневник этих встреч, описывая, как Ости оглядывал ее с ног до головы и с головы до ног и отводил глаза, эдакая кокетка. «Он примерно моего роста [5’9”][3], худой, но очень хорошо сложен, черные волосы – длинная «битловка» [прическа], огромные прекрасные синие глаза и длинный прямой нос, – признается она дневнику. – Рот естественно-привлекательный, правильных пропорций. У него, конечно, мускулы, и – ах! – по мне, так просто идеальный парень». Эта ее тяга так и не получила удовлетворения, как, впрочем, и ничья. «Джим был очень кокетливый, флиртовал, заигрывал, но это ни к чему не вело, – говорит Дэн Эрлуайн, который в 1966 году делил со своим ударником однокомнатную квартиру на Стейт-стрит. – Ничего дурного тут нет, просто стеснялся». Общая спальня позволяла Дэну узнать о товарище больше, чем хотелось бы, особенно когда в гости приходила Барбара Оливер, на пару лет старше Игги и, очевидно, подружка Майка, брата Дэна. Тщетно пытаясь уснуть, Дэн слышал, как Джим дразнит ее: «Смотреть можно, трогать нельзя». Приглашать девчонок и дразнить их своей «штукой» стало для него регулярным ритуалом. «Я бы ни за что не стал проделывать такое при нем, – говорит Эрлуайн, – а он при мне делал». Братья Эрлуайны знали, что внушительных размеров «штука» очень важна для самосознания Остерберга. Поэтому никто не удивился, что в качестве вокального номера он выбрал именно “I’m A Man” («Я мужик»).

Соблазняя (или терзая) подружку Майкла Эрлуайна, Джим реализовал свой эдипов комплекс по отношению к отцеподобной фигуре. Впоследствии Джим презрительно называл The Prime Movers «упаднической богемой», но в 1966 году влияние Эрлуайнов было огромным. «[Игги], как губка, впитывал наши идеи, – говорит Скотт Ричардсон, в то время вокалист The Chosen Few. – Майкл любил командовать, но он оказывал большое влияние».

Боб Шефф наблюдал Игги вблизи и в The Stooges, и в The Prime Movers и чувствовал, что Майкл Эрлуайн «не то чтобы ментор, но во многом сделал его. Опыт [с The Prime Movers] был очень важен для Игги в эмоциональном отношении. Майкл любил эмоциональные ситуации и вкладывал это в музыку. И Игги тоже такой».

Интеллектуальный, до сих пор вдохновляющий, зачастую возмутительный – иногда трудно узнать его мнение о людях, ибо он гораздо больше интересуется самим собой, – Майкл Эрлуайн был беззаветно предан своей музыке. И это не была самовлюбленная преданность – он стремился повести за собой публику, зачастую буквально. Как-то поздно вечером, после концерта The Prime Movers в «Клинтс-клубе», где он вогнал публику в экстаз, Майкл повел группу и еще человек двадцать по улицам Анн-Арбора, проповедуя и призывая их восхищаться красотой окружающего. Они бродили до шести утра, проникаясь высокодуховным превращением ночи в рассвет, и наконец завалились в круглосуточный греческий ресторан для удовлетворения более земных потребностей. «Невероятный был опыт, – вспоминает Шефф. – Харизматичный опыт». Мало кто из артистов пошел бы на подобный риск, но такое отношение к публике было важнейшим уроком. И впоследствии ученик превзошел своего учителя.

В каком-то смысле Игги уже тогда намного обогнал своего ментора; как и в случае с «Игуанами», среди поклонниц The Prime Movers было принято тащиться от барабанщика. В числе их была Кэти Эштон, сестра Рона и Скотта: «Я подписала еще пару подружек, и мы образовали фан-клуб и выполняли роль визжащих фанаток. Он мне ужасно нравился. Одно время мы с ним ходили по улице, держась за руки, сама невинность, или сидели у него на кровати… Для меня все это имело огромное значение».

Другая фанатка The Prime Movers, Джоан Бойл, несмотря на все фокусы («говорил людям гадости, показывал язык»), говорит, что Джим был милым, деликатным и «чутким. Совершенно точно. Он помогал мне наладить отношения с мужем [Дэном Эрлуайном], давал советы». Тяга к женскому полу вдохновила Игги на колонку полезных советов в листке The Prime Movers, в целом довольно скучном, – на общем фоне смотрится как фотка ню в сталинской листовке. Он там делится мудростью с влюбленными тинейджерами:

«Дорогой Игги,

может ли девочка поцеловать мальчика на первом свидании?

С любовью, Вероника»

«Вероника,

смотря куда поцеловать.

С любовью, Игги»

Довольный своим успехом у противоположного пола, Игги при этом проявлял неожиданную скромность, что только добавляло ему очарования. Дэйл Уизерс была с Джимом в Мичиганском университете и часто видела, как он ходит по кабинкам полуподвальной университетской столовой «Юнион-гриль». «Джим останавливался возле каждой кабинки или столика и скромно, опустив глаза, повторял буквально следующее: “Приходите к нам на концерт, пожалуйста-пожалуйста”».

Дейл удивлялась этой скромности – такой редкой для мужчины, особенно для начинающей рок-звезды, тем более для такого экстравагантного человека. Сам Игги вспоминает, насколько его отношение к публике отличалось от отношения товарищей по составу. «Помню, однажды с The Prime Movers играли в баре, и в перерыве братья [Эрлуайны] всё говорили, мол, какие две толстые уродины стояли в первом ряду. А я говорю: “Вы с ума сошли? У вас там было две поклонницы! Какая нафиг разница, как они выглядят? Это же так ценно, целых два человека обратили на вас внимание!” Понимаете?»

Это внимание к публике, нестандартная прямота контакта остались с Джимом Остербергом на всю жизнь, пусть даже такое замечание и показалось бы смешным кому-то из тогдашних товарищей, в том числе Питу Эндрюсу, регулярно нанимавшему The Prime Movers играть в клубе “Mothers”. Он считал Игги «хорошим, крепким» барабанщиком, но поражался некоторым его выходкам. Как-то во время выступления он пошел взглянуть на сцену и увидел, что она пуста, за исключением неприглядной картонной телефонной будки. Потом из нее выбрался барабанщик в чем-то вроде костюма супергероя, забрался по веревке на балкон, где находилась вся группа, и сел за барабаны, присоединившись к зажигательному вступлению. «Мы так и ахнули», – вспоминает Эндрюс.

Уйдя со второго семестра первого курса антропологического факультета Мичиганского университета – самообразование в университетской библиотеке, заявил он, гораздо полезнее, – Джим перебрался из квартиры на задах гитарного магазина Херба Дэвида, которую делил с Дэном Эрлуайном, в подвальный этаж запущенного викторианского здания напротив, где снял жилье пополам со Скоттом Ричардсоном. Линн Клавиттер, переехавшая в Калифорнию школьная подружка, нашла его там летом 1966 года. Перемена поразила ее: «Я уверена, что он серьезно употреблял наркотики, он был завернут в какое-то одеяло, вокруг дикий бардак». Тогда же видела его Лори Ингбер, работавшая в избирательной комиссии Анн-Арбор-Хай, и до сих пор уверена, что некогда аккуратно стриженый школьник был тогда под героином. Но беспорядок происходил скорее от бедности, чем от марихуаны, дежурного вещества тех лет, которую он курил только «насильно», так как она обостряла астму. Жил он тогда на скудные заработки от концертов The Prime Movers и работы в пластиночном магазине, а также на вспомоществование родителей. «Мы были нищими, половину времени на голодном пайке, – говорит Скотт Ричардсон. – Одежда висела на водопроводных трубах, на полу валялись газеты, мы жили, как Курт Кобейн под полотном автострады. Но я помню, как мы валялись и разговаривали всю ночь напролет. Восхитительное на самом деле было время. Вот этот болезненный период, когда ты молод, еще не понял, кто ты на самом деле, вокруг разные влияния».