Увидеть Венецию и… (диалог с Иосифом Бродским)

Инна считает, что побывать в Венеции и не прокатиться в гондоле по Гранд-Каналу – непростительная трата жизни. Сорокаминутная прогулка стоит недешево – восемьдесят евро, но ведь мы – иностранные туристы, поэтому делаем вид, что вполне состоятельны и катание нам по карману. Мы подходим к незанятому гондольеру, который о чем-то беседует с собратом по цеху, и предлагаем ему честно заработать на нас деньги. Немолодой лодочник, одетый в непременно полосатую майку и шляпу с красной лентой, радуется оказанному доверию и уверяет, что прогулка будет для нас незабываемой. Он помогает дамам забраться внутрь и усесться в мягкие, обитые красным бархатом кресла, а я с фотоаппаратом пристраиваюсь впереди. Гондольер взбирается на «пьедестал» позади всех, взмахивает веслом, словно смычком, и наша незабываемая прогулка начинается…

«Мы виляли и петляли, как угорь, по молчаливому городу, нависшему над нами, пещеристому и пустому, похожему на широкий коралловый риф или на анфиладу необитаемых гротов. Гондола шла абсолютно беззвучно. Было что-то явно эротическое в беззвучном и бесследном ходе ее упругого тела по воде – похожем на скольжение руки по гладкой коже того, кого любишь. Из-за нас гондола, наверно, стала чуть тяжелее, и вода на миг раздавалась под нами лишь затем, чтобы сразу сомкнуться. В сущности, речь шла об эротизме не полов, а стихий, об идеальном союзе их одинаково лакированных поверхностей».

Наш гондольер – весьма рослый парень, ему приходится нагибаться всякий раз, когда лодка проплывает под аркой моста. Но он не обращает на это неудобство никакого внимания и под тихий плеск воды без умолку рассказывает о зданиях, мимо которых мы проплываем. Почти каждое из них – исторический памятник: на большинстве домов висят таблички с упоминанием о том, что здесь жил и творил какой-нибудь знаменитый человек. Вот тут в уединении писал свои труды Ромен Роллан, здесь сочинял музыку Альбинони, а в этом палаццо останавливался плейбой Казанова – непрестанная головная боль венецианских властей.

Пока мы скользим по узким каналам, стоит небывалая тишина. Она нарушается лишь певучим голосом гондольера и едва слышным аккомпанементом воды. Их гипнотический дуэт и непрестанно бликующая рябь на водной поверхности вводят меня в транс: я впадаю в оцепенение и даже не фотографирую – в руках и голове блаженная тяжесть. Наверняка, именно так чувствовали себя путники, услыхавшие далекое пение сирен.

Но вот мы огибаем угол очередного здания, и внезапно пространство перед глазами расширяется почти до безграничности – ощущение, будто раздвинули оперный занавес и на нас обрушилась иллюзорная безмерность сценической площадки, умело созданная задником и декорациями. Вместе с пространством на нас обрушивается и мощный гул этой оживленной части города: мы наконец-то медленно вплываем в Canale Grande – главный канал Венеции! Наш триумфальный выход на большую сцену, нашу сольную партию торжественно подхватывает великолепный хор палаццо, музыкальное же сопровождение обеспечивает скрипичная группа лодок и контрапунктные басы пароходных гудков. Гондольер во весь голос запевает Torna a Surriento, а величественная лига моста Риальто до бесконечности протягивает в воздухе кульминационную ноту песни, соединяя звуковой дугой противоположные берега канала…

***

«Церкви, я всегда считал, должны стоять открытыми всю ночь; по крайней мере Мадонна делл'Орто – не столько потому, что ночь – самое вероятное время душевных мук, сколько из-за прекрасной Мадонны Беллини с Младенцем. Я хотел высадиться там и взглянуть на картину, на дюйм, отделяющий Ее левую ладонь от подошвы Младенца. Этот дюйм – гораздо меньше! – и отделяет любовь от эротики. А может быть, это и есть предел эротики. Но собор был закрыт…»

Церкви в Венеции – это свет и бесконечная радость, торжество духа и праздник земной жизни. Огромные каменные здания соборов легки и полетны. Несмотря на свои исполинские размеры, они не давят на человека ни снаружи, ни изнутри, не действуют на него устрашающе, не призывают к аскетизму – они словно приглашают к совместному полету.

В венецианский храм стоит зайти хотя бы для того, чтобы полюбоваться на картины и стенные росписи старых мастеров – Тициана, Донателло, Тинторетто, Каналетто, Тьеполо. Их произведения на библейские сюжеты лучезарны и до бесконечности чувственны: человеческое тело в них возносится на пьедестал в той же мере, в коей воспевается мир высших ценностей. Святые, вышедшие из-под кисти венецианских мастеров, столь же беспредельно эротичны, сколь и отрешенны от мирской суеты. Такого откровенного слияния эротики и духовной устремленности в небеса больше, пожалуй, нигде не отыщешь. Так же как и благоухания живых лилий, что стоят в огромных вазах на полу столь любимой Бродским церкви Мадонна дель Орто.

Но это всё соборы эпохи Возрождения и постренессансного периода. Совсем другое дело – церковь-музей Санта-Мария Ассунта на острове Торчелло. Она была построена в VII веке и представляет собой образчик византийского творчества. Без преувеличения скажу, что это самый впечатляющий кафедральный собор из тех, что я когда-либо видел. Здесь в одном пространстве вместился весь Ветхий Завет, причем без всяких излишеств: огромное изображение Марии с Младенцем – в одном конце зала, в центре – вырезанное из дерева и вознесенное под самый свод объемное Распятие. Иисус смотрится так, будто он просто висит на кресте в воздухе, посреди пустой Вселенной; когда обходишь распятие со всех сторон, реально начинает кружиться голова. В противоположном конце помещения – исполинское изображение Страшного Суда: оно занимает всю стену и написано как бы сюжетными слоями. Простота и грандиозность исполнения сражает наповал. Этот собор я вряд ли когда-нибудь забуду…

«Ночью эти каменные узкие улочки похожи на проходы между стеллажами огромной пустой библиотеки, и с той же тишиной. Все «книги» захлопнуты наглухо, и о чем они, догадываешься только по имени на корешке под дверным звонком. Еще эти улицы похожи на внутренность гардероба: вся одежда из темной, облезшей ткани, но подкладка красна и отливает золотом».

Возможно, венецианские улицы построены по принципу лабиринта, но может статься, что они строились без всякого принципа, росли причудливо и хаотично. В любом случае, в дебрях этого города случайному прохожему сориентироваться так же трудно, как в африканских джунглях. Венеция любит играть с человеком в прятки, особенно в темное время суток, когда город таинственно преображается и даже знакомый район может показаться чужим. В потемках можно долго искать место, которое, по твоему твердому убеждению, находится совсем рядом. Город словно наводит морок: ты ходишь по замкнутому кругу и возвращаешься туда, откуда начинал поиски. Однако потом, позабавившись вволю, Венеция решает тебя отпустить, и на глаза вдруг попадается стрелка с указателем искомого места: она возникает как бы сама собой на здании, вокруг которого ты целый час кружил.

Именно так в последний вечер нашего пребывания в Венеции перед нами неожиданно возник указатель с надписью «Театр Ла Фениче». До этого как ни пыталась Инна, лучше всех ориентировавшаяся в городе, отыскать знаменитый оперный театр, у нее ничего не получалось. И вдруг напоследок – такой подарок судьбы. Поздновато, правда, подарочек подоспел: денег у нас уже оставалось кот наплакал, а билеты на оперу, судя по запросам в Интернете, стоили от двухсот евро и выше. Решили, однако, хотя бы полюбоваться на сам театр: он не единожды сгорал дотла и каждый раз восставал из пепла, подобно птице Феникс – недаром же у него такое название.

Следуя указателю, свернули за угол – и вот оно, роскошное белокаменное здание театра. Перед ним, как полагается, дамы в шелках и бриллиантах и джентльмены в смокингах. Судя по афише, в тот вечер давали «Севильского цирюльника», и публика потихоньку подтягивалась на оперу. Полюбовавшись на здание снаружи, мы решили, что зайдем на минутку в фойе, глянем, как выглядит изнутри настоящий оперный театр – авось нас не прогонят в наших походных куртках и убитых кроссовках. Зашли – красота невообразимая, одна парадная лестница с золотыми зеркалами чего стоит. А ноги почему-то сами идут к кассам – надо же убедиться, что билетов либо вообще нет, либо они нам не по карману. И что бы вы думали: оказалось, и билеты в продаже имеются, и стоят они всего тридцать евро – ну, понятно, что не в партере, а в четвертом ярусе, но какая разница? И никому нет дела до нашего босяцкого «прикида», здесь рады любому зрителю – лишь бы он был платежеспособным.

В тот вечер я слушал оперу первый раз в жизни – дай бог, чтобы он не оказался последним. Нет нужды говорить, что и оркестр играл выше всяких похвал, и Фигаро корейских кровей удался на славу, и блеск самого театра был ослепительным. Но в памяти у меня наверняка останется не весь этот антураж, а удивительная история о том, как сама Венеция привела нас послушать оперу, когда, казалось, этой затее уже вообще не суждено было осуществиться…

«Я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи, то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этаже палаццо, чтобы волны от проходящих лодок плескали в окно, напишу пару элегий, туша сигареты о сырой каменный пол, буду кашлять и пить и на исходе денег вместо билета на поезд куплю маленький браунинг и не сходя с места вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции от естественных причин».

Мы покидали Венецию глубокой ночью. Стояла кромешная тьма, и лишь фонарь над входом в гостиницу выхватывал из почти осязаемого мрака причал, куда должно было подойти водное такси. Этим такси оказалась большая черная лодка, в закрытой утробе которой стояли по сторонам элегантные кожаные диваны со стегаными спинками. Поневоле вспомнилось, как герой рассказа «Смерть в Венеции» сравнивал черную гондолу, доставившую его в город, с гробом. Я поежился и, садясь в такси, постарался прогнать мимолетную литературную ассоциацию, так не вовремя пришедшую на ум.

Читатель уже понимает, что мое повествование близится к завершению, и поэтому может с полным основанием спросить: «Какое же слово, замененное многоточием, Вы, уважаемый автор, подразумевали в своем названии? Может быть, Вы решили перефразировать известное изречение Ильи Эренбурга о Париже, последнее слово в котором – умереть?»

Что ж, такая ироничная версия вполне имеет право на существование: стоит хотя бы вспомнить, как герои Томаса Манна и Генри Джеймса прибывают в Венецию, чтобы обрести там Вечный покой. К этому же стремится и рассказчик в эссе Бродского. По каким-то причинам город Вечного Карнавала Жизни заставлял сотни людей (равно как и десятки литературных персонажей) приезжать сюда именно в поисках смерти. Бродский считает, что виной тому – меланхолия здешних зим и сырые туманы, пронизывающие все твое естество. Но это мнение поэта. Я же имел в виду совсем другое: однажды увидев Венецию, вы влюбитесь в нее раз и навсегда и будете бесконечно стремиться попасть сюда снова и снова, снова и снова…

«Луна, исключительно высокая, словно какое-то умопомрачительно высокое «си», перечеркнутая нотной линейкой облака, почти не освещала водную гладь. Это было необычное ощущение: двигаться по тому, поверх чего привык смотреть, – по каналам; как будто прибавилось еще одно измерение».

Примечания

1

Автобиографическое эссе, написанное в 1989 г. на английском языке и носящее итальянское название «Fondamenta degli incurabili» (более поздняя англ. версия названия – «Watermark») – здесь и далее примеч. автора.

2

Здесь и далее в тексте курсивом приведены цитаты из книги И. Бродского «Набережная неисцелимых» в переводе Г. Дашевского.