Лунное зелье

Волосы небрежно собраны в невозможный хвост. Она и не красится почти никогда. Всегда готова мне помочь, всегда улыбается приветливо и немного растеряно.

«Я плохо говорю по-английски», – извиняется она, когда я захожу в её класс, чтобы провести урок с её детьми. И я растерянно пожимаю плечами ей в ответ. Мне так хочется сказать, что она говорит ничуть не хуже, чем все остальные, но я не уверена, что она правильно поймет меня… (Как иностранный специалист, а проще говоря белая обезьяна, я должна проводить 20-минутный урок каждый день с каждой группой детского сада. А потому я бываю во всех классах и знаю всех преподавателей.)

Помню, один раз в сад приехала проверяющая комиссия из самого Шанхая. Члены комиссии заняли мой кабинет, единственное отапливаемое помещение во всем этом детском учреждении, и несколько дней подряд ходили на уроки к воспитателям. Уроки фантастически преобразились, как и сам детский сад. В каждой группе появились мягкие коврики, уютные лампочки, разноцветные заборчики и море игрушек.

(Обычно игрушек в группах нет. Дети должны учить иероглифы, математику и английский, и их ничего не должно отвлекать от этого важного занятия. Самое печальное, что родители, как правило, полностью поддерживают такую политику, я сама видела, как мама отбирала и выкидывала у дочки игрушку: «это пустая трата времени! Займись лучше делом».)

Каждый урок превратился в мини-спектакль, с костюмами, разноцветными подручными материалами, светомузыкой, и спецэффектами. Наблюдая ошарашенные лица детей я с тоской думала, что если бы все эти предкомиссионные усилия поделить на каждый обычный урок в году, то, может быть, детям было бы даже немного интересно учиться…

Из всего этого потемкинского разнообразия запомнился мне опять-таки урок той самой «не говорящей по-английски» воспитательницы. Он был про бабочек и то, как они превращаются, про яйца, гусениц, коконы и наконец – волшебство преображения – из серо-черного кокона выпархивает разноцветное чудо – крылатая бабочка. Когда речь зашла о бабочке – лицо воспитательницы просияло, и она так живо замахала руками, что вдруг стала видна бабочка – немного неуклюже и осторожно выбирающаяся из кокона, еще неуверенно взмахивающая своими слегка еще помятыми, слипшимися крыльями, но вот взмах, другой – она набирает высоту и … огромные синие дали и ласковое золотое солнце, буйная зелень и бесконечные яркие краски с радостью встречают её.

Дома преподавательница вырезала и склеила фигурки всех этапов преображения, и после сбивчивого (от волнения) объяснения у доски, после суховато научного хотя и внятного видео, стала складывать со своими учениками эти фигурки в этапы развития бабочки – вот яйцо, вот гусеница… сначала хором на доске, потом по группам: дети сами брали существ, щупали их, разглядывали, держали в руках, затаив дыхание, а потом прямо на полу («Тц-тц-тц, – скажет высокая комиссия, – как некрасиво») складывали этапы появления бабочки…

Но жизнь садика состоит не только из комиссий. А поскольку я оказалась приписана к саду – не важно есть ли у меня уроки или нет, я должна была сидеть там полный день, и у меня образовалась масса времени понаблюдать за многими проявлениями этой жизни подробнее. Репетиция спортивного мероприятия на улице, сипит колонка усилителя, все гневные и недоуменные взгляды обращены в одну сторону, а та самая воспитательница, смущенная и покрасневшая, несется в садик разыскивать другие колонки…

Кто плетется в самом хвосте бодро марширующих масс? Кому достается самый трудный и грязный участок пола при общем мытье коридора (и самая кургузая, не удобная метла)? Кого всегда обходят пельменями? Кто в дождливую холодную погоду под любым предлогом не проводит физзарядки на улице? Кто зимними промозглыми утрами, когда рука без перчатки замерзает и синеет в помещении не открывает в своем классе окно и о, ужас! – включает на полную мощь казенный кондиционер на обогрев? Кто занавешивает шторки чтоб не дуло? Кто подтыкает одеяла под спящими, разметавшимися во сне детьми? У кого на коленях сидят и шушукаются о чем-то своем старшегруппские девчонки?

Кто перед праздниками отменяет все занятия и с упоением накрашивает и наряжает своих воспитанников? Да, изгои в Китае определенно бывают очень интересны…

Перед новым годом в светлую голову нашего начальства забрела идея поставить силами воспитательского коллектива пьесу на английском. Конечно, это должна быть сказка. Конечно, если сказка, то обязательно «Золушка». Мне поручают самую характерную роль мачехи, за что я берусь со страстью и удовольствием, господи, как давно я мечтала поорать на всех тут, и вот теперь у меня есть такой приличный повод! Иногда, после моей очередной наполненной злостью и страстью тирады – коллектив замирает в немом изумлении, а потом разражается аплодисментами – от страха ли перед настоящим и оттого таким живым гневом, или и вправду изумленные что слова можно играть….

Кроме того, мне поручают также прослушку прогонов всего коллектива, когда после уроков, по вечерам, еле сдерживая желание помчатся домой, они собираются в единственной теплой комнате во всем саду и зачитывают свои роли по очереди, особо не вникая в смысл, думая лишь о произношении.

И мне раз за разом приходится останавливать их, пытаться объяснить им те чувства, которые должны бы испытывать их герои, придать им определенную интонацию хотя бы… хоть паузы к месту расставить. Хорошо, может быть, просто понятно произносить слова, чтобы они ну хоть отчасти были бы похожи на английские… но, собственно, ради кого я стараюсь? Среди зрителей (дети и родители) среди участников (воспитательский коллектив нашего детского сада) все равно нет никого кто мог бы хоть сколько-нибудь понимать по-английски, так что для всех это будет всего лишь разнозвучная бессмысленная белиберда, преисполненная понтов и гордости от своей значимости: мы тут по-английски пьесы играем – не хухры-мухры!

С многочисленными извинениями и поклонами к вечерним репетициям добавляются дневные (страшно сказать, в послеобеденное время святого для всех китайцев дневного сна). Конечно, сон не отменяется совсем, просто сокращается до безбожного единственного часа, а остальные два посвящаются репетиции на месте, так сказать уже в живую, со всеми выходами и проходами. Но поскольку делать два дела, да еще после обеда китайцы не в состоянии, то все свои слова они произносят уже по-китайски, и только я одна гордо выплевываю свои оскорбительные реплики по-английски. Жизненной правды добавляет сцена с примеркой туфелек. Куда ж там без мачехи, она бодро подскакивает к гарольду, расталкивая всех своими пышными телесами и протягивает свою ногу, гигантскую ногу надо сказать, потому как у китайцев 37 размер уже считается огромным, а у меня он по жизни сорок один…

Гарольд, грациозно приседает на одно колено перед стулом с примеряющими, он держит в одной руке маленькую туфельку, обмотанную золотой фольгой (в углу несколько капель застывшего клея, на каблуке фольга таки ободралась – интересно, кто же это мерил садиковский реквизит), плащ небрежно откинут, черные волосы грациозно заправлены за ушко.

В гарольдах у нас преподавательница: себе на уме, маленькая, с несколько круглыми глазами, водит свой мотоцикл, иногда пред удивленными (и наливающимися завистью) очами всего коллектива за ней подъезжает лихой молодой китаец на мощном дорогом мотоцикле. Так вот, увидев мою ногу 41 размера, гарольд теряет равновесие и, бормоча что-то ошеломленное, чуть не падает на пол, его едва успевают подхватить Золушка и её сестры. И мачеха тоже чуть не падает со стула, заливаясь неподобающим ей хохотом! Уже после репетиции воспитательница себе на уме подошла ко мне и с некоторым ужасом и восторгом сказала – какая же большая у вас нога…

И все же слова английские учить надо. И их много. И больше всех их у Золушки. Так что нетрудно будет угадать кому отдали самые длинные слова в пьесе, да-да, именно ей, не говорящей по-английски, нелюбимому пугалу. И она учит их: я прямо представляю, как прилежно и старательно она сидит вечерами у темного окна, из термоса пар в потолок, орет заунывное пение краснознаменного хора песни и пляски от соседей, тускло светит дешевая лампочка, и она сидит перед ворохом листков и тихо, терпеливо их учит. Я действительно стараюсь больше её хвалить, и не делать замечаний по произношению, по крайне мере при всех, и пусть это будет фаворитизм и отсутствие равного отношения…

И все же – слова словами, а что может быть самое главное в китайском представлении? Если уж, после многочисленных дебатов вы все-таки и вправду отказались от идеи пира с использованием настоящей еды? Ну же? Если вспомнить любимое вечернее времяпрепровождение средне китайского гражданина? И, нет, это не запускание змея. может быть его бы тоже включили, но места, знаете ли нет в помещении, не хватка места не позволяет… однако это не повод что б забывать китайские традиции и конечно, ключевым моментом постановки будет бал!

Участники разбиваются на пары. Выход короля. Выход гарольдов. Прибытие мачехи с дочерьми… Принца играет единственный мужчина (молодой человек) детского сада – веселый улыбчивый парень, немного пухлый, всегда спокойный, специалист по компьютерам, вот уж кто действительно совершенно не говорит по-английски! Ни единого слова! Когда мне надо распечатать материалы для урока каждый раз это захватывающая дух пантомима – но нам обоим весело, и в его тихом заваленном компьютерами, папками и шкафами с документами офисе почему-то спокойно и по-домашнему уютно, и мы оба хохочем над моими бесполезными усилиями, и в конце концов я таки получаю что-нибудь, отдаленно напоминающее те материалы, которые задумывались как необходимые к уроку…

По поводу танцев на балу разгораются жаркие дискуссии. Есть несколько активистов, предлагающих свои варианты движений. (Нужно ли говорить, что они не имеют ничего общего с европейскими танцами? Нужно ли добавлять, что никому из участников спора и в голову не приходит спрашивать меня?)

Самая активная – смуглая, маленькая, тумбочкообразная девушка средних лет настаивает на довольно-таки рискованном варианте с задиранием ног, резкими поворотами, обниманием грудей и нежным прижиманием партнеров.

Слава богу, с критикой резко выступает гарольд – та самая, кого встречает красивый парень на дорогом мотоцикле; может быть, она предполагает, что он будет присутствовать на выступлении, или что он может увидеть запись спектакля, и категорически, вопреки гармонии масс и воле коллектива, отказывается участвовать в танце страсти. Так что приходится остановиться на более облегченном варианте, и выражение досады долго потом не сходит с лица зачинщицы-смуглянки.

И вот неловко, немного косолапо выходит Золушка. В своих гигантских очках с толстыми стеклами, волосы торчат по сторонам. Она близоруко и как-то растерянно улыбается. Под дружное нетерпеливое шипение из-за спины короля (заведующая садиком) и гарольдов выходит принц. Он тоже смущен, явно не знает куда деть свои большие ставшие вдруг неуклюжими руки. Торжественно объявляют парный танец. Все выстраиваются в дружные шеренги. Принц берет Золушку под руку, а она доверчиво, почти по-детски кладет руки ему на плечи.

Колонки опять чихают, смуглая активистка чертыхаясь бежит их налаживать, партнеры изо всех сил стараются не наступать друг другу на ноги, и оставаться на своем месте в шеренге, некоторые горячие головы предлагают парам еще менять свои места, плавно передвигаясь по сцене, последнее вносит полное смятение в ряды танцующих, отчаявшиеся и уставшие они постепенно покидают сцену, как покидают поле боя, и … Вдруг с удивлением обнаруживают, что битва вовсе не кончена, сцена вовсе не опустела, и под все еще звучащую музыку там по-прежнему танцуют двое.

Принц и Золушка. Они медленно медленно кружат в танце, его рука осторожно придерживает её за талию, её рука на его плече, другие две вытянуты (ну, наконец-то – хоть кто-то краем глаза здесь видел хотя бы картинки с европейскими танцами), ладонь в ладони – маленькая бледная и по-детски худенькая в большой, мясистой, надежной, смуглой… Движения синхронны, они попадают в такт как будто танцевали вместе всю жизнь. Музыка внезапно обрывается (вероятно не без участия смуглой активистки), и эти двое смущенно и испуганно озираются вокруг, мгновенно выпустив руки друг друга, они так моргают и жмурятся, как будто только что проснулись от глубокого сна…

Неловкость всеобщего молчания обрывает гудок, провозглашающий начало второй рабочей половины дня. Пора будить детей и начинать обычные действия. Бегом, марш, марш…

Я не смогла долго работать в детском саду. Через два месяца каждодневного пребывания в коллективе я тяжко заболела и поняла, что попросту умру, если проведу еще хоть один полный день в стенах детсада… К сожалению, я не могу отсиживать регулярные офисные часы в одном и том же месте постоянно пять дней в неделю. Муж нашел другую работу, и мы собрались переезжать.

Я заходила попрощаться с детьми, забрать свои вещи из преподавательского шкафчика. Задумчиво собирая вырезанные картинки, обрывки учебников, детские рисунки, свинчивая свой термос для чая я смотрела на притихшие пустые классы, погружающиеся в сумерки.

Дети уже ушли. Равно как и их воспитатели. Скоро придет уборщица и мокрой грязной тряпкой выметет все к чертям собачьим, и меня тоже.

И вдруг, в дальнем углу полутемного коридора я услышала чей-то приглушенный мелодичный смех. Я всегда знала, что у Чен Хон, так звали нелюбимую коллективом преподавательницу в очках с толстыми стеклами, очень красивый смех. Как тысячи маленьких колокольчиков, нежная музыка ветра в промокшем весеннем саду. Пожалуй, именно она – тот человек кого приятно будет увидеть, с кем важнее всего попрощаться. И я решительно направляюсь в дальний конец коридора.

Дверь в её класс слегка приоткрыта, золотые квадраты света весело лежат на полу коридора. Эх, она опять включила все лампочки в классе, знали бы другие ну и влетело бы ей (в коллективе же экономия, китайцы бережливый народ: зимой лучше не включать обогреватель ради сбережения электроэнергии, то есть денег на счету), и лампочка у порядочного человека должна быть подслеповатая, потусклее, чтоб меньше нагорало.

Я заглядываю к Чен Хон в проем и вижу, как они стоят вдвоем, обнявшись: Золушка со своим принцем. Слава богу, я не считаюсь полностью членом коллектива, белая обезьяна всегда будет всего лишь белой обезьяной, к тому же они оба знают, что я скоро уезжаю, и потому они не вздрагивают, я улыбаюсь им навстречу как можно шире и искреннее, и принимаю невозмутимое выражение лица. Все нормально, я ничего не скажу, и никого не осуждаю; объясняю: вот, зашла попрощаться.

Они говорят мне «пока», для приличия спрашивают куда мы переезжаем, и потом она, вся светясь от переполняющих её золотистых светлячков, немного опустив глаза, тихо говорит мне: «Ян Фен пригласил меня на новый год к себе, в свой родной город. Мы поедем навещать его родителей в первую неделю нового года».

(Для китайцев это практически как предложение руки и сердца.) Конечно, еще нужно получить разрешение родителей на брак, без него вас не поженят, но все же сейчас времена уже полегче, и родители, как правило, соглашаются с выбором детей, тем более что наш компьютерщик (оказывается, его зовут Ян Фен, мне он всегда представлялся по-английски Стас) уже подходит к порогу того возраста, когда китаец должен завести семью. Так что процент вероятности благоприятного исхода очень велик, и я от души желаю им всего хорошего.

Они тихо улыбаются мне, так и продолжая держаться за руки, а через полчаса я вижу, как Чен Хон лихо надевает на свои растрепанные волосы красный шлем и садится на мотоцикл со своим женихом, нежно обвив руками его спину.

Старый город. Картинки

По вечерам в квартале одноэтажных домов с загнутыми по краям черепичными крышами, испещренном поросшими мхом и пахнущими плесенью каналами, стиснутом со всех сторон небоскребами и скоростными магистралями, где на окнах вместо цветов стоят кадки с огурцами и проросшим луком, где под полуденным солнцем старые, замотанные в платки старушки сушат капусту на мосту, так вот – по вечерам там зажигаются красные много ребристые фонари с махнушками на концах и портретами древних китайских поэтов на стенках. В вечернем синем воздухе они горят тёплыми живыми огоньками и слегка покачиваются на ветру, кажется, что это какой-то магический танец, и еще пару взмахов и ты вместе со старым городом перенесёшься на много тысяч лет назад, и может быть вряд ли и вернешься обратно…

Голые ощипанные утки, развешанные на бамбуковых палках к обеду, перегораживают там все дороги, капуста, которую к полудню раскладывают сушиться на тротуарах, кустах, ступенях моста, крышах сарайчиков и велосипедных сиденьях придает пейзажу неожиданную свежесть.

В дождливый день выглядываешь из окна, а ближайшей горы не видно – небо заволокло серыми тучами. Бросаешь взгляд вниз, а земли и асфальта тоже не видать – качается и бежит море зеленых, красных, золотистых, синих зонтиков. Огромные и поменьше, с бахромой, кружевами и кокетливой сеточкой по бокам, всех сортов и размеров. И все же – невозможно, что бы не было одинаковых. Фантазия местных жителей не парит, и даже не летает, а спит где-то глубоко-глубоко в подземной потаённой горе.

С этими зонтиками вышла у нас один раз интересная история. По старой питерской привычке я зонтик с собой никогда не ношу – к чему – если и так всё время идет дождь?! Так всю жизнь с зонтиком и проходишь. Но это в Питере – чего там – промок, едешь в метро – тепло, в магазине – тепло, пришел куда-нибудь, и снял верхнюю одежду, пока ты занят делами она как-нибудь уж просохнет. Здесь же, в Китае, любое намокание опасно – холод же собачий повсюду, и никаких обогревательных приборов, промок и все, считай, уже насморк тебе обеспечен, а там и до могилы недалеко в таком-то влажном климате.

Привычка, однако ж, вторая натура, и зонтиков здесь я с собой по-прежнему не ношу, тем более, что у нас дома есть обогреватель, который мы и включаем все время, не обращая внимания на счета за электричество и неодобрительные замечания соседей, искренне считающих, что тепло в зимнюю пору очень вредит здоровью. Одно из древних китайских медицинских поверий гласит, что температура в помещении должна быть такой же, как и температура на улице, иначе заболеешь-умрешь – пропадёшь. И то верно – как же истинный китаец может так много раз за день перестраиваться; еще и переодеваться придётся!

В общем, идём мы с дочуркой как-то по улочке старого города, фонари на ветру покачиваются, дождь моросит, мостовая под ногами шлепает, всё как обычно. Заглядываем попутно в открытые двери всех домов на улице. Особенно дочка любила это занятие. Она тогда маленькая была, года полтора только, никакого смущения, обожала заходить в открытые двери и присоединяться к китайским семействам. То пельменями угостится за общим столом, то старичку поможет на трубе поиграть, а то раз устроила танцы: там старичок сидел телевизор смотрел, и по телевизору как обычно что-то очень бодрое, коммунистическое, маршевое – розовощекие девушки, молодые веточки ивы, красные флаги и бодрый хор на заднем плане. Ребенку моему очень музыка эта понравилась, он тут же плясать перед телевизором начал, к огромному удовольствию старичка.

Ну так вот, идем, стало быть, мы по улице, и обнаруживаем зрелище, действительно достойное внимания: всё помещение и без того маленького домика превращено в склад, даже второй этаж сделан и там тоже склад – какие-то коробки, баночки, сундучки, бутылки. Посреди всего этого великолепия обитают два старичка, вероятнее всего – муж и жена, сидят они себе тихонько и на улицу в открытую дверь смотрят. Нас видят. Дочь помахала им. Они тоже. Мы уж мимо прошли, вдруг старушка как вылетает из дома, а в руках у неё огромный шелковый зонтик. С синими не то ромашками, не то колокольчиками, вышитыми на потершемся уже шелке. И нам протягивает. На, говорит. Мы и так, и эдак – не удалось отказаться; так потом этот зонтик у нас долго-долго в углу стоял, напоминая старушку. Мы несколько раз порывались его вернуть, но больше тот дом найти не смогли. Он как будто растворился, растаял в извилистых улочках старого города.

Мой муж находит тысячи потайных маленьких тропинок, сквозь наслоение домов, сваленной в кучу старой мебели, сушащихся многочисленных трусов и купальников, игорных домов (всего лишь домино), и рынков, скобяных лавок, и магазинчиков пряностей, и все тропинки ведут в волшебный полусонный парк, непонятно как уместившийся в центре густонаселенного современного города, с огромной пружинистой травой, лианами, облепливающими опоры моста скоростной магистрали, пролетающей где-то высоко в облаках над затенённым уютом кленов с маленькими листьями, огромных платанов с шелушащейся кожей, невозмутимыми темно-зелеными пальмами и старой пагодой на самой верхушке горы, парка с длинными тенистыми беседками, с много поворотными (от злых духов) мостами, стелющимися по зеленоватой, поросшей ряской водой прудов, где из самой глубины вдруг выплывают на вас огромные золотисто-красные пучеглазые рыбы.

Парк, где хочется остаться навсегда, стать воздухом прозрачным, отражением теплого полуденного солнечного луча, желтокрылой бабочкой, вспархивающей внезапно с огромного томно ароматного розового куста. В парке этом умещаются как-то старички музыканты – пара десятков разных групп, и просто поодиночке, играющих на невообразимых национальных инструментах и издающих поистине душераздирающие звуки!

Иногда их, впрочем, разнообразит хоровое пение старушек в парке – когда у кошки выкручивают хвост и то, наверное, получается мелодичнее! И все потому что у них не семь нот, а какое-то другое количество. И это как-то связано с космическими стихиями воды и воздуха, огня и земли, и когда они музицируют, то свято верят, что в этот момент восстанавливается космическое мировое равновесие, и потому они не особенно нуждаются в зрителях, ну и видимо как-то репетировать перед выступлением им тоже не приходит в голову…

Чуть поодаль от веранды, на которой музицируют сразу три группы музыкантов – музыка, естественно, совершенно разная – и две певицы (песни они поют тоже ни секунды не одни и те же, но когда думаешь о мировой гармонии – не так уж и важно, кто еще поёт у тебя под ухом), в двух шагах от восстановителей мирового порядка на лавочке примостились две старушки. Они отчаянно и в полном молчании режутся в карты, выгнав единственного старичка на пенек неподалеку, откуда ему приходится вскакивать каждый раз, когда приходит пора его хода.

Однажды поздно вечером мы возвращались домой через этот парк. Стелился туман, безлюдность и пустота окутывала со всех сторон. В то же время ощущалось, что ты тут не один, клубились вокруг духи, и становилось очень не по себе. Отчетливо вспоминался лесной царь. Типа, не скачи скорее, отдай ребенка. И сердце замирало и подпрыгивало не хуже резвого коня.

По утрам же тут можно увидеть пару сотен бодро упражняющихся людей, в желтых, красных, зеленых одеяниях, живенько размахивающих огромными мечами – в небольшом парке посреди шумного, живущего современной жизнью города. Прохожие спокойно проходят сквозь строй упражняющихся и бровью не ведут, ни на секунду не отклонившись даже от свистящего в воздухе меча.

Предводитель упражняющихся – жилистый такой мужичок в черных одеждах, устав размахивать мечом, берет у дворника метлу и с громкими вдохновенными криками принимается крутить её меж пальцев. Потом невозмутимо ставит метлу на место, садится на парковую скамейку, переодевает боевые штаны на офисные брюки, приглаживает взгляд и идет на работу.

Если повернуть из парка назад, в старый квартал одноэтажных домов, словно бы замерших у его границ, то скоро увидишь мирно сидящего посреди улицы китайца, стригущего свои огромные грязные ногти на ногах над тазом с дымящейся водой.

Неподалеку женщина вяжет на крылечке; дверь распахнута, не поймешь, что это за ней: магазин, склад, просто жилой дом?

Старичок играет на китайской скрипке – пара струн, тонкий протяжный, заунывный такой звук, он один в доме, окно и дверь распахнуты в вечерний холод, половину комнаты занимает кровать, остальное пространство отдано потрепанному мотоциклу. В углу притулилась дымящаяся рисоварка.

На другом конце улицы – моющий пуделя мужчина. Хлопья пены разлетаются в разные стороны. Собака стоит в тазу и слегка потряхивает шкурой, поворачиваясь к хозяину разными боками. Прохожие невозмутимо уворачиваются от пены, даже не ускоряя шаг.

На углу дом, где как-то умерла старушка, и с крыши были свешены черные флаги, улица перед домом устлана соломой, и два монаха в оранжевых одеяниях стояли пару суток по краям от входа и пели неостановимо протяжные песни на неизвестном языке.

Мыши повсюду. На улицах и рынках, в магазинах и маленьких двориках. Может быть, поэтому у них тут так холодно в домах, чтоб не заводились они и там? Ну что б по крайне мере не расплодились в ужасном количестве.