Надежда

– Отстань! Сама рассказывай, раз такая смешливая, – незлобливо огрызнулась Нюра.

– Ну, так слушайте, девчонки, – начала свое повествование Галя. – Две недели назад на Нюркин комбайн напал рой пчел. Наверное, отдохнуть захотел. А Нюра не замечает и все продолжает вилами махать, приминать солому в копнителе. Вот рой и облепил ее. Она в ужасе соскочила со своего поста и давай без оглядки носиться по стерне. Пчелы разозлились и начали жалить и ее, и штурвального, и сцепщика. Теперь вместе они по полю скачут, не чуя под собой ног. Визг, мат! Нюрку такой страх обуял, что уж и соображать перестала. Тут комбайнер вспомнил, что спасти от «бандитского нападения» может только вода. На их счастье, неподалеку была глубокая лужа. Крикнул он Нюрке, а она с перепугу в другую сторону рванула. Молодой штурвальный поймал ее, за шиворот схватил, и они помчались к спасительному месту. Рой за ними. Шлепнулись они в лужу. Грязи там по колено, а воды – всего ничего. Только головы высунут, – пчелы на них пикируют. Они опять лицами в грязь. Когда рой улетел, вылезли работнички липкие, злые, черные, страшные как смертный грех. А Нюра точь-в-точь как мокрая курица. Пришлось на полевой стан ехать отмываться. А там их мужики встретили градом издевок и насмешек. Офонарели совсем! Никакой душевной жалости! У бедняг от укусов температура поднялась. Нюрка два дня потом болела. Говорят, пчелы до смерти могут зажалить. На полевом стане только старая повариха слезу пустила. Кинулась к Нюрке как шальная. Мыла ее и все приговаривала: «Господи, спаси дитятку». Оказывается, эта бабуся сама в молодости чуть не погибла, когда пчела укусила ее в горло. Женщина второпях компот с живой пчелой выпила.

– История на самом деле невеселая, – вздохнула Рая.

– Главное, хорошо закончилась, – улыбнулась Галя.

– Нюра, и ты после такого происшествия опять на комбайн пошла работать? Беды всегда сваливаются на голову неожиданно. Не боишься снова вляпаться? – спросила я.

– Так у нее там зазноба-штурвальный! – беззаботно засмеялась Галя.

– Хватит языком трепать, – рассердилась Нюра и покраснела.

– Девчонки, а какие мальчишки вам нравятся? – вдруг спросила Галя.

– Никакие, – ответила за всех нас Валя Гандлер.

– Совсем никакие? – удивилась Нюра.

– Для меня нет разницы – девчонки или мальчишки. Лишь бы с ними интересно было, – объяснила Валя.

– Я в том смысле, за кого бы ты замуж пошла? – уточнила Галя.

– Не думала. Зачем раньше времени себе голову забивать?

– И все же, какого бы мальчика ты выбрала? – настаивала Галя.

– Доброго, как мой папка.

– А я бы красивого, – влезла Зоя.

– Почему? – удивленно спросила Нюра.

– Все будут мне завидовать!

– Чему завидовать? – засмеялась Галя. – Пока молодой – хорош, а постареет, такой же, как все, будет. Я от старшей сестры слышала, что красивый муж – чужой муж. Красавчики по большей части или глупые, или эгоисты. Кичатся своей внешностью и забывают, что это не самое главное в жизни. Вон у Ани с Некипеловки муж видный был, да на беду вернулся из армии с обожженным лицом. Вообразил себя несчастным, пьет. Ее измучил. Потому что бестолочь. Постылая у Ани жизнь! И у Насти жених был тоже вроде как с картинки, а перед армией остригли ему кудрявые волосы, и стал он курицей ощипанной. Ничего в нем интересного не осталось. Болван неотесанный. Пустозвон. Представь себе: вышла ты замуж за красивого дурака. Он на тебя и мат, и прочие грубости, и в работе с него толку нет. Какая тебе радость жить с ним? Ты готовишь еду, стираешь, заботишься о нем, а он тебе в награду или хамит, или, того хуже, по чужим женщинам, вроде нашей местной «достопримечательности» Шапены, бегает. Счастье превеликое, да? Таких надо остерегаться.

– Характер в мужчине важней всего. А то выйдешь замуж – и будто душу в г…е вываляешь. Так мне тетя говорила, когда разводилась, – грустно высказалась Валя.

– Ну, а если ты влюбишься в красивого парня, что тогда? – не успокаивалась Зоя.

– Как полюблю, так и разлюблю. Я же должна соображать, что хорошо, а что плохо для меня. Влюбляться и любить – разные вещи, – заверила Галя, и лицо ее приобрело выражение твердости и решительности. – Я хочу, чтобы меня любили так, как Пульхерию Ивановну в «Мертвых душах» Гоголя.

– Моя бабушка объясняла, что влюбленность – это восхищение души, эмоции, то есть реакция организма на положительное раздражение. А любовь – это серьезное чувство, которое возникает, когда человек пропускает эмоции через интеллект. Любовь женщины требует от мужчины ответной любви и душевной связи. Любовь не только праздник, она еще и труд большой. Красиво бабушка сказала! Правда? – вставила я.

– Влюбиться – это как ярким огнем вспыхнуть. Ничего вокруг не видишь и не слышишь. Чувства глаза застят. А любить – значит уважать, ценить, жалеть. Когда в женщине есть такое чувство, тогда и богатства ей большого не надо, и любая беда не беда. Если мужчина предаст ее, то лишит самого главного в жизни, – печально высказалась Галя.

– Я сейчас «Следопыта» Фенимора Купера читаю. Какая любовь! Он к ней прикоснуться боялся, слово сказать при ней не мог. А какой был умный и сильный! – мечтательно заговорила я.

– Такая любовь может где-то и бывает. Только у нас мужчины – другие. Им только бы лапать девчонок, – засмеялась Нюра.

– И твой такой же? – спросила Валя.

– А то ж какой еще?

– За что же ты его любишь? – вытаращила я глаза.

– Не знаю. Люблю и все. С ума схожу, ночей не сплю. Бегаю в клуб, чтобы только увидеть его, – смущенно созналась Нюра.

– Он красивый? – поинтересовалась Зоя.

– Нет, – вздохнула Нюра.

– Ничего не понимаю! – воскликнула Зоя.

– Я тоже. Мама говорит, что пришло время мне влюбиться, а подходящего парня нет, вот я и втюрилась в такого. А я не представляю себе другого жениха. Иногда думаю: может отдаться ему, «сдаться на милость победителя», пусть замуж меня берет?

– А как же школа? – испуганно произнесла я.

– Если ребенок получится, так в сельсовете все равно распишут.

– Сама еще как ребенок, детства толком не видела. Лучшего встретишь, проклянешь себя и его возненавидишь, – воскликнула я возбужденно.

– Откуда у тебя такие познания, будто долгую жизнь прожила? – удивилась Галя.

– Толстой в романе «Воскресение» так подробно описал, что чувствует человек, когда любит, что у меня мурашки по спине бегали, когда читала. Но я многих слов не поняла, например: «вожделение».

– И как происходит сам процесс… – шепотом произнесла до сих пор молчавшая Рая и покраснела.

Неловкую паузу прервала разговорчивая Зоя:

– Девчонки, когда я узнала, что моя двоюродная сестра Зина наконец-то выходит замуж, то так обрадовалась, что где-то под сердцем потеплело и на душе удивительно хорошо сделалось. В тот же месяц и ее подруга замуж вышла. Я тоже порадовалась. Но понимаете – по-другому, меньше. Отчего так?

– Между родными, кровными, связь ближе, крепче, – ответила Галя.

– У мужа и жены нет кровной связи… Получается, что муж по крови – чужой человек, – растерянно произнесла я, впервые задумавшись над этой проблемой.

– Чужой, если его с женой не связывает настоящая любовь, – объяснила Галя. – И дети, – добавила она уверенно.

– Ой, как все сложно и интересно! – воскликнула Рая. – Получается, что главное между людьми – любовь!

Дождь все сильнее барабанил по железной крыше навеса. Мы молчали, перелопачивая в голове взрослые проблемы.

КАРТЫ

Неудачный у меня «отпуск». Опять моросит дождь. Но я оделась потеплей и в шесть утра была на току. Подружки уже ждали меня на огромной куче пшеницы.

– Давно сидите? Чего в зерно закопались? – спросила я.

– Замерзли. А здесь тепло, потому что влажное зерно возгорается.

– Что значит «возгорается»? – не поняла я.

– От сырости начинает прорастать и при этом выделяет тепло. Живое ведь, – объяснила Рая.

«Интересно-то как! Еще тепло выделяется, когда зерно гниет, – подумала я. – Сколько зерна на току пропадает! Жалко». Я взобралась на кучу и глубоко просунула свои босые ноги. Их обожгло.

– Пойдемте домой? Наши дела никто, кроме нас, не сделает, – заерзала Рая.

– Я останусь. Родители подарили мне эту неделю. Глупо отказываться от праздников, – возразила я и направилась под навес.

Там уже дремали студенты – девять девушек и один молодой человек. Артурик (так называли его девушки) приставал ко всем с просьбой поиграть с ним в карты, но желающих не находилось. Я вдруг согласилась. И не потому, что умела играть, просто захотела поговорить со студентом. Артур перешел на второй курс, но выглядел несерьезным, безалаберным маменькиным сынком. Долговязый, белоголовый, с прической «парашют», или осенний репейник, с детскими, наивными голубыми глазами, он в пять минут выложил мне, что учеба в университете не доставляет ему радости, что его все время куда-то заносит, мечтает разъезжать в белом костюме на белом шикарном лимузине, а старший брат называет инфантильным, избалованным.

– Что же ты маму не жалеешь? Она же, наверное, переживает за тебя? – удивилась я.

– Из-за матери я обречен скитаться по общежитиям. Учеба – мой тяжкий жребий. У меня силы воли нет. Я плохой, но не злой. Во мне лень раньше меня родилась… Нет слов, как я благодарен тебе за заботу. Даже прослезился, – посмеялся над моей серьезностью Артур и нетерпеливо заявил: «Давай «в дурака» играть. У меня руки горят от желания поскорее раздать карты».

Игрой я не интересовалась, не подсчитывала отброшенные карты, не анализировала оставшиеся у меня и у соперника. Просто кидала большую на меньшую. На авось играла, совершенно не испытывая азарта или удовольствия. Вознаграждала себя лишь тем, что с любопытством разглядывала незнакомца. Артур бросал карты небрежно, с форсом. На лице играла улыбка превосходства и уверенности. Почему-то я невольно сравнила его лицо с веселой рожицей шестилетнего соседа Женьки. Такое же широкое, голубоглазое, доверчивое. Только, пожалуй, более смышленое. У Женьки в глазах всегда добрая, милая хитринка.

Неожиданно я выиграла. И Артура моя победа застала врасплох. Он изумленно смотрел на своих тузов и королей, будто задохнулся от шока. Слова не мог выговорить. Огромные голубые глаза полезли из орбит и стали еще крупнее и круглее.

– Чего расстраиваешься? Случайно выиграла. Я в самом деле не умею играть. Даже когда всерьез думаю, все равно часто проигрываю, – попыталась я успокоить студента.

– Почему? Как такое могло произойти!? Это какая-то авантюра, – закричал он. – Я же чемпион общежития по игре «в дурака»!

– Я не сомневаюсь в твоем титуле. Только нечем гордиться! Это же не шахматы, даже, на худой конец, не шашки, – презрительно фыркнула я.

– Знаешь, через что я прошел, чтобы завоевать этот титул? Я ночами играл, у меня были синие опухшие уши!

– На ушах нечему опухать. Выдумываешь, – не поверила я.

– Буду я врать! Сначала на щелбаны играл. Чувствую, мозгов могу лишиться. Потом оставшимися картами по носу стегали. Тоже тяжко было. Уши стал подставлять. А пока уши заживали, меня стелькой из спортивных туфель по мягкому месту охаживали. Не веришь? Хочешь, я разок тебе по ушам врежу?

– Отстань, – сердито буркнула я, отодвигаясь.

На соседней куче нас внимательно слушал Ванюшка с улицы Шворневка. Он-то и согласился на экзекуцию.

– Только разок и не совсем на полную катушку, – попросил он робко.

Артурик примерился, размахнулся – и малыш винтом закрутился на месте, а потом, схватившись за ухо, выскочил из-под навеса и кинулся наутек с криком:

– Гад! Немец!

– Ты что, ухо ему оторвал!? – вскочила я. – Смалился! Он же второклашка!

– Не рассчитал. Рука тренированная. Не только меня били. Я тоже врезал на совесть, – оправдывался студент.

– На совесть работать надо, а не дурью маяться. Не пристало взрослому обижать маленьких. Кто тебя воспитал таким злыднем? – сердилась я.

– Прости. Больше не буду. Он сам согласился.

– Согласился потому, что маленький и неразумный. А ты воспользовался. Скажи спасибо, что наших старшеклассников рядом не оказалось, несдобровать бы тебе, – бурчала я насупившись.

– Как ты в университет поступил? – после недолгого молчания полюбопытствовала я.

– У меня аттестат отличный. Без экзаменов шел, вне конкурса. Брат два года от меня не отходил, уроки со мной учил. Замучил. Весь первый курс помогал. Но теперь женился, и жена не позволяет ему ко мне часто ходить.

– У вас все такие в университете?

– Нет, я особенный.

– Слава Богу.

– Хватит мне лекции читать. Я должен отыграться, иначе буду чувствовать себя неполноценным.

– Ладно, давай, у меня есть время, – с величайшей неохотой, без тени интереса согласилась я.

Артур просчитывал каждый ход, строил ловушки. Вскрикивал от каждого удачного хода и все повторял:

– Чтобы меня кто-то обыграл?! Да не может такого быть! Это дикая нелепая случайность! Попрошу не зазнаваться.

– Моя победа и слава моя, – легонько подразнивала я Артура и спокойно бросала карту за картой.

Меня забавляло волнение студента. Вид его был необычен. Он смешно размахивал руками, вскакивал с кучи зерна, раскидывал ее ногами. Потом опять садился, внимательно изучал ситуацию и резко бросал свои карты поверх моих.

Странно, но судьбе было угодно, чтобы я опять выиграла. В изумлении Артур долго и неподвижно смотрел на меня, как на жителя Марса, потом вдруг взорвался, будто с ним беда стряслась немалая. Он брызгал слюной и кричал так громко, что девушки, лежавшие неподалеку от нас, недовольно зашумели:

– Что с ним?

– Проигрывать не умеет, – ответила я.

Наконец Артур угомонился и хмуро спросил:

– Ты в деревне чемпионка?

– Бог с тобой. Карты – верная погибель. Я вообще не люблю в них играть. Пустая трата времени. Согласилась из-за непогоды, чтобы день скоротать, – возразила я недовольным голосом.

– Давай еще? А? Должен же я отыграться! Ничего не могу понять. Ситуация не поддается логике, – мямлил он, убитый проигрышем.

– Отстань, – отозвалась я и решительно направилась к своим подругам.

Прошло некоторое время. Артурик медленно подошел ко мне и, молча, заторможенными движениями сдал карты. Голубые глаза его были белесыми. Рот приоткрыт. Дыхание неровное, отрывистое. Над губой и под глазами капли пота. Пухлые губы стали тоньше. Лицо бледное, окаменелое, и только крупные уши полыхали огнем.

Чтобы мой партнер расслабился, я пошутила по-деревенски: «Чего голову повесил? Не корову проигрываешь». Артур будто не слышал, погруженный в расчеты комбинаций. Он был серьезен и задумчив. По скулам бегали желваки. Пытаясь подловить меня, он каждую карту изучал так, словно видел в первый раз. А я с трудом сдерживала смех, боясь обидеть студента, задеть его самолюбие. Под длинным навесом воцарилась мертвая тишина. Я пользовалась при игре одним простым правилом: карты крупной масти беречь, а мелочь сбрасывать.

Артурик теперь не воображал, не обещал повесить погоны или оставить меня с «кучей карт на лапе». Он только легонько вздрагивал при каждом моем удачном ходе и уже не визжал от радости, когда я снимала. Я достаточно эмоциональный и азартный человек, но почему-то в тот день так и не завелась. Во мне говорило одно любопытство. В третий раз мне повезло с козырями.

Карты бросали молча. Сдал, побил, отбросил. Сдал, побил, снял. Игра шла монотонно, без крупных неудач с обеих сторон. Наконец, на руках осталось по пяти карт. Артур напрягся, как струна, и сделал ход. Я отбила и походила двумя последними шестерками. Не удалось от них раньше избавиться. Студент дико вскрикнул и вскочил как ужаленный! Одна карта оказалась ему не в масть! Я сама не предполагала подобного глупого исхода игры.

– Этого не может быть! Потому что не может быть никогда! – вскричал студент, переходя на фальцет.

Потом схватился за голову и, раскачиваясь, забормотал:

– Ну, один раз проиграл. Ладно. Бывает. Но три раза подряд?! И с девчонкой, которая толком играть не умеет!? Наваждение какое-то! Я же все время был начеку. Где законы логики, теории вероятности? Один раз проиграл – случайность. Во второй – совпадение. Но трижды! Это уже закономерность! В чем причина? Совокупность несчастливых факторов? Ты играла по особой женской логике, а я по мужской?

– Без логики я играла. Вот и все! – фыркнула я.

– Отсутствие логики разбивало все мои комбинации и хитроумные варианты?

– Отстань, от меня со своими теориями, – раздраженно ответила я и отвернулась.

Артур стоял возле меня поникший, измученный, разбитый. Я тоже задумалась над этим странным фактом.

– В этом нет ничего удивительного. Ты ждешь от игрока умных действий, но я в картах не соображаю. Значит, с дураком надо играть по-дурацки, – как могла, успокаивала я своего нового знакомого.

– Хорошо, что я не в общежитии. Вот позор был бы, – вдруг пробормотал он и вытер нахлынувшие слезы.

Теперь Артур вновь напоминал мне маленького обиженного ребенка. Он выпятил пухлые губы, а его небольшой вздернутый нос вздрагивал от каждого всхлипывания. Студентки тактично скрылись из поля зрения.

– Не переживай. Считай этот случай плохой комедией, – сказала я Артуру и поднялась с бурта.

Моросит дождь. Беседа с девчонками идет ленивая, скучная. Я стала подумывать о возвращении домой. Стыдно без толку лежать на боку. Вдруг опять подскочил Артур и процедил сквозь зубы:

– Может, ты секрет какой знаешь? Признайся. Я куплю его, только расскажи!

– Вот привязался, ничего я не знаю! Для меня самой твои неудачи – загадка! Кидала карты, как бог на душу положит. Понял? Не подходи больше!

На мое счастье, в то самое время выглянуло солнце. Вскоре и ветер помог обсушить траву.

– Девчонки, в поход! – махнул рукой наш шофер дядя Вася, брат известного на селе комбайнера Ивана Скоробогатова.

Мы с готовностью вскочили в кузов.

БЕДА

Сегодня бригадир попросил меня и Раю остаться на току: не хватило рабочих на зерносушилке. Меня не прельщало топтаться с городскими и старушками. Но ведь попросил, да еще вежливо, без крика. Как тут откажешь?

До двух часов не разгибалась. Моя сушилка работала без сбоев, и транспортерная лента вхолостую не ходила. Подошло время обеда. Я позвала подругу с собой, но она отказалась, сославшись на то, что мать дома накормит. Лежим на бурте под навесом. Молчим. Я оглядываю ток, ищу, с кем бы отправиться в столовую. Чувствую: тишина какая-то напряженная, а причины понять не могу. На соседних буртах бабульки шепчутся, исподволь на меня косятся. Наконец, одна из них, метнув в мою сторону сердитый взгляд, принялась насыпать овес в узкие длинные мешочки. Я с любопытством смотрела, как она, подняв подол длинной черной юбки, привязывала к поясу «колбаски». И до меня дошло: ворует! Я покраснела и отвернулась. Бабки за спиной шуршат, пыхтят. Даже колченогая старушка шебуршит подле меня. Гляжу на одноклассницу. Она спокойна, даже безразлична. Когда женщины неторопливым «косяком» отправились по домам, я обратилась к Рае:

– Поэтому они здесь работают?

– Чего встрепенулась? Вот невидаль! Что хорохоришься? Ты просто не выносимая. Одно наказание с тобой работать. Вечно лезешь не в свое дело, никому житья не даешь. Обуздать тебя, на ум наставить некому. Глупая, шибко правильной себя мнишь. Нечего тут рыскать, за людьми подглядывать. Избавь меня от своего присутствия. Они не корыстные. Много не берут. Как говорится: «в сутки по одной утке». Ты думаешь, с травы и картошки план по яйцу перед государством выполнишь? Ваша семья тоже ведь сдает яйца по разнарядке?

– Конечно. Но мы отходы для кур покупаем.

– Отходы зимой хороши. А летом птице свежак подавай, – сказала Рая уверенно.

– Бабуси не боятся? – растерянно спросила я подругу.

– Нечего понапрасну стращать. Кто им юбки задирать станет? К тому же бригадир знает, что без этих бабушек зерно «сгорит» в буртах.

– Платили бы больше, так сразу нашлись бы желающие поработать.

– Ты об этом председателю скажи.

Рая говорила, а сама затягивала резинки в нижней части шаровар и засыпала в них зерно. Я спустилась с кучи, вытряхнула из резиновых сапог попавшее за голенища зерно и направилась к столовой.

– Почему ты в сапогах? – с подозрением остановила меня Рая.

– Я же в поле собиралась.

– А зачем в больших?

– Отцовские, у меня своих нет. Мы их все по очереди надеваем.

– В них килограмма три зерна унести можно.

– Ты с ума сошла? – испугалась я даже мысли о воровстве.

– А ты мозгами пошевели. Работаем с шести утра до десяти вечера. Это две взрослые смены, а в ведомости нам ставят три четверти трудодня. Платить будут по ведомости. Справедливо? Вот мы и «доплачиваем» себе зерном. Поняла?

– Я не задумывалась над этим. Привыкла, что мы обычно бесплатно помогаем колхозу, – пробормотала я растерянно.

– Раз нас приняли на работу, даже книжечки выдали, то должны платить. Не позволяй себя обманывать. Насыпай в сапоги пшеницу.

– Страшно, – прошептала я и оглянулась по сторонам.

– Курочки спасибо тебе скажут, – засмеялась Рая. – Насыпь совсем чуть-чуть и попробуй пройтись уверенно. Что ты наивную из себя корчишь? Гляди, сколько его по дорогам и току рассыпано. А сколько в буртах гниет? Тонны! Возьми вот эту, пророщенную, кормовую. Бракованную пшеницу на элеватор не повезут.

Рая насыпала мне по паре горстей в каждый сапог. Ноги погрузились в приятное теплое зерно.

– Надо же, теперь сапоги не хлабыскают, совсем впору тебе стал сорок третий размер! Идем, я провожу тебя домой, – предложила бойкая одноклассница.

Сначала я шла достаточно спокойно, но, когда проходила мимо сельсовета, разволновалась так, что идти не могла. Тело зудело, ноги не слушались. Мысли в голове, будто только проснулись, наскакивали на меня злыми петухами, больно клевали сердце: «Если мать узнает, жди крупного разговора. Кляча ненасытная! Влипла по чистому недоразумению? Опять доверчивость подвела? Пришло время сознаться, что не настал еще черед мне умнеть».

Рая сердилась, тащила меня за руку, а я с трудом переставляла ватные ноги и мысленно искала себе оправдание. Вот и наша хата. Подруга направилась к своему дому, а я осторожно открыла калитку и заглянула во двор. Никого. Слава Богу. Высыпала зерно посреди двора. Цыплята сначала с перепугу прыснули в разные стороны, а потом поспешно принялись клевать вкусную еду. Куры, хотя их никто не звал, вмиг слетелись из всех углов. Бабушка, услышав шум крыльев, вышла на крыльцо, а я прошмыгнула на кухню. Отец с матерью обедали. Бабушка вернулась со двора и как-то очень оcторожно спросила:

– Ты, что ли, курочек решила побаловать зерном?

Родители переглянулись. Мое сердечко мелко задрожало. Я тихо пролепетала:

– Рая тоже брала. И старушки. Нам же колхоз платит неправильно. Мы хорошо работаем.

– Мимо сельсовета шла? – озабоченно спросил отец.

– Да.

– А если бы остановили? Ты представляешь наше положение? Наверное, подумала: авось да небось?

– Воровство ничем нельзя оправдать. Когда человек привыкает свою вину на другого перекладывать, он превращается в преступника. Не сворачивай с пути истинного. Веди себя, как подобает, своей головой думай, – тихо сказала бабушка.

В голове закрутилась страшная картина: я стою перед толпой селян, а парторг колхоза тычет в меня пальцем и кричит в рупор: «Пионерка, дочь директора школы – воровка! Позор на всю Европу!.. Как мне теперь, несчастной, жить, горе мыкать? Как в глаза людям смотреть?»

Вне себя от ужаса опрометью выбежала из хаты. В висках стучало. Во рту пересохло. Ноги дрожали. Слезы брызгали. Через некоторое время за сарай пришла бабушка и холодно спросила:

– Целый день обещала работать?

– Да, – понуро ответила я.

– Ну, иди, подружки, наверное, заждались, – сказала она спокойно, но опечаленно, и подала сверток с едой.

Я поплелась на ток. То были часы полные страданий, томительного ожидания, мучительного самобичевания.

Вечером за ужином родители разговаривали о завтрашних планах. Бабушка возилась на кухне. Коля читал. Все вели себя так, будто ничего не случилось. А я все переживала: «Произошло ужасное, жуткое! Почему поддалась уговору? Я же была уверена, что никогда в жизни не смогу своровать. Позор! А если в школе узнают? Господи, помоги Рае забыть об этой истории. Разошлись-разъехались наши с ней пути-дорожки. Я больше никогда так не сделаю! Оплошала. Промашка вышла. Безвинно пострадала. «Не лукавь! Сознайся не ради красного словца, а ради крепости духа», – так говорила когда-то бабушка. Виновата!»

Лежа в постели, снова скулила: «Господи, смилостивься, снизойди! Витек, ты тоже меня презираешь? Мне гадко, словно кто-то зазря наотмашь по лицу отхлестал. Страх напрочь одолел. Каюсь, а стыд все равно неотступно следует за мной. Сама не своя. Беда на шее словно камень висит. А еще говорят: «Добро наживать, худо забывать». Видно не про мой случай эта поговорка. Не про воровство она. Время вспять не повернешь, дела плохие из памяти не вымараешь. Я исправлюсь! Витек, ты веришь мне? Правда?»