Надежда

– Вы несчастливый? – жалостливо спросила я его.

– Бог с тобой. Войну прошел – ни одной царапинки. Дома односельчанам помогаю строить, печи кладу. Уважение от людей имею. Папаня с маманей живы. Мои дети в школе обучаются. Это ли не счастье?

– А кем вы в детстве хотели быть?

– Главным на огромном кирпичном заводе, города мечтал строить.

– Значит, все-таки сбылась ваша мечта?

– Масштабы не те, – усмехнулся дядя Петя, – Ну ладно, беги за жинкой Ивана Ивановича, а то завалится в какую-нибудь канаву, расшибется, забот ей прибавит. А вечером спать пораньше ложись. Завтра хату мазать будем.

Утром встала в немыслимую рань, а во дворе уже собралось человек двадцать.

– Принимай, хозяюшка, работников. Бог на помочь, – говорили они матери.

Женщины – веселые, как на празднике. Деловитые, важные мужчины стояли особняком и степенно беседовали. За работу принялись дружно.

– Конского навозу не жалей, – советовала одна соседка.

– Прибереги его. Чем хозяйка хату шпаровать (затирать трещины) будет через неделю? – возражает другая.

– Лошадки позаботятся, – шутит бабушка.

– Мужички, что-то вы больше языками работаете, чем вилами, – дразнится тетя Ксения.

– Ишь, раскомандовалась! Не на своем гумне, – огрызнулся ее сухощавый муженек.

Но мужчины добродушно одернули его:

– Дай бабе покомандовать, тебе меньше ценных указаний достанется. Ты ее чаще выпущай в люди, чтобы охолонула малость. Небось, угораешь от нее? Эка, печка! Молодец, баба. Огонь!

Толстый дядя Сеня не захотел по хлипким доскам носить глину на потолок, и я пошла вместо него в мужскую бригаду. Конечно, шары я себе катала размером поменьше, зато успевала дважды сбегать, пока мужчины по разу. Я изо всех сил старалась доказать, что могу работать не хуже взрослых, и частенько тащила шар, который был для меня тяжеловат. Но виду не показывала. Женщины ахали и говорили:

– Хлеб-девка, золото-девка! Бедовая дивчина!

Для меня их похвала звучала музыкой. В нашей семье не часто услышишь одобрение. Похвалят, если сделаешь что-либо особенное, неожиданное. Я работала неутомимо, самозабвенно, с удовольствием ощущая силу рук.

Работа близилась к концу, и мать с бабушкой принялись расставлять во дворе столы и скамейки. Мужчины приободрились и повеселели. Женщины шутили:

– Водочкой пахнет, огурчиками?

– Восполнять силы горючим требуется, – добродушно отзывались их мужья.

Подошел к плетню вялый, как весенняя муха, дядя Володя Постников с нашей улицы. Уже чуть навеселе. Вид у него был запущенный, какой-то зыбкий и подозрительно непривлекательный. К тому же он источал мерзкий запах. Неуклюжие мысли долго беспомощно толкались в его маленькой лысоватой голове, и, наконец, он выдавил пугливо и льстиво:

– Бог на помочь.

– Вовремя! Вожделенной бутылочкой запахло что ли? Сгинь, нечистая сила! – поморщился дядя Сеня.

– Не пью я больше, – нервно зевая, прошепелявил в оправдание назойливый гость

– Да и мы не пьем, а лечимся, – весело встрял дядя Егор, отец Вали Гандлер.

Но дядя Володя сделал вид, что не понимает иронии, и продолжал выпрашивать у матери «рюмашечку» на опохмел. Он всегда был настырным и бестактным – одним словом: забубенный.

Мужчины безжалостно и остроумно «отбрили» лодыря и пропойцу. Он помыкался у плетня, а потом высказал очередную гнусность и торопливо скрылся, провожаемый дружным смехом односельчан. Испугался, что мужики навешают ему тумаков.

Чем богаты, тем и рады, – пригласила мать работников к столу. Мужчины, поглядывая на своих жен, пили в меру. Женщины сначала наравне с ними «звенели», а потом отставили рюмки, потому что им еще управляться по хозяйству.

Мама моей подружки Вали запела незнакомую народную сердечную песню. Три дочки ей подпевали. Потом мужчины вступили низкими голосами. Женщины снова поддержали высокими, звонкими. Красиво пели. Волнами. Никогда не слышала, чтобы простую крестьянскую песню на разные голоса с подхватами, переходами и перекатами пели. Потом тетя Оля задумчиво выводила рустную, долгую, как зимний вечер, песню. Мелодия плакала надрывной, невыносимо жалостливой тоской. «Как поет Ольга! Будто маленькими бубенчиками позванивает!» – восхищался сосед дядя Антон.

Мне понравилось, что за весь день я не услышала ни одного матерного, даже грубого слова. И беседа за столом велась хорошая: ни злословили, ни сплетничали, а деловито говорили об урожае, о политике, о здоровье.

Тетя Ксения, Зоина мама, встрепенулась:

– Пора и честь знать. В гостях хорошо, только домой идти надобно. Павлуша, покажи пример.

Двор опустел. За плетнем услышала голос одного из соседей:

– Хозяин, пора забор хороший ставить да крышу под шифер или железо крыть.

– Под шифер покроем. Но это уж на следующий год. Не потянем в этом, – объяснил отец.

– Правильно. Не стоит затевать геркулесовых хлопот, если не уверены в финансах. Как соберетесь, приглашайте.

– Обязательно, – ответил отец.

Голоса стихли. Я с удовольствием оглядываю ровные стены пристройки. Пахнет свежей теплой глиной, белым наливом и черносмородиновыми листьями. Приятная усталость разливается по телу.

– Пора корову встречать, – напомнила мне бабушка. – Притомилась?

– Ничего. С ребятами отдохну, – крикнула я уже из-за калитки.

РЫБИЙ ЖИР

Утром я не смогла встать с раскладушки. Если руки от работы в запястье болят – ерунда, дело привычное, но то, что не хватило сил даже пошевелиться, удивило меня. Я не чувствовала боли в теле, но оно было слабое и вялое. Родители шушукались за стенкой, а я испуганно думала: «Это навсегда или на время?» Пришел дядя Петя, осмотрел меня. Ноги согнул и распрямил, кончики пальцев потер и пощипал, потом сказал спокойно:

– Не журись, дивчина! Завтра начнешь потихоньку вставать, а денька через три побежишь. С твоим малокровием нельзя физических перегрузок. А ты меры в работе не знаешь. Откуда темное пятно возле твоей раскладушки?

– По утрам кровь из носа течет.

– Вот тебе еще одно подтверждение моих слов. За лето сантиметров на десять вымахала?

– На шестнадцать, – радостно отрапортовала я.

– Ого! Как ты еще работаешь при таком скачке в организме? Темнеет в глазах, когда наклоняешься?

– Совсем черно делается, особенно когда пол под кроватями мою.

– Арматура, а не девочка. Как она ест? – обратился дядя Петя к бабушке.

Я улыбнулась, услышав знакомое слово. Мать ответила:

– Борщ да молоко. Аппетита нет.

– Рыбий жир давайте, организму надо помогать, раз не справляется, – посоветовал дядя Петя и ушел.

А через неделю я была на станции и зашла в аптеку. В пузырьках рыбьего жира не нашлось, только на разлив продавали. Я сбегала в магазин за пустой бутылкой. Иду, довольная, что теперь буду не только сильная, но и крепкая. Удивляюсь, почему родители сами не сообразили, как мне помочь Они же знали про мою слабость. Надеялись, что сама перерасту?

Захожу в прихожую и радостно сообщаю всем, что купила лекарство, после которого меня перестанет качать из стороны в сторону. Родители обедали.

– Ты из-за него за семь верст киселя хлебала, время тратила? А где бутылку взяла? – строго спросила мать.

– Купила. В аптеке не было фасованного лекарства, – чуя неладное, тусклым голосом объяснила я.

– Я не давала денег на бутылку! Ты не имела право тратить без разрешения! Транжира! – грозно закричала мать.

И пошло-поехало…

– Я же хотела поскорее выздороветь, как лучше хотела… А бутылку потом вымою и сдам… – забормотала я сквозь слезы и выскочила из хаты.

«Не поймешь ее. Пожалела копейки для моего здоровья. Сама давно могла бы купить лекарство, чтобы голова у меня на уроках не кружилась, чтобы я лучше работала, и не пришлось бы мне каждый день пол ножом драить перед кроватью… Неужели я не заслужила денег на эту несчастную бутылку? Что еще надо, чтобы из-за всякой мелочи на меня не кричали?

Выплакалась и ушла за огород рвать траву корове. Что угодно согласна на улице делать, только бы реже видеть их! Еще не выдохлась обида, а я уже трезво рассуждала: «Может, она кричит на меня из-за отца? Заискивает перед ним? А может, я и ее раздражаю?»

СЕНО

В этом году участок сена нам выделили за двадцать километров от села. Далеко. Приехали ни свет ни заря, когда растения только начинали менять ночную серую окраску на утреннюю зеленую и птицы осторожно пробовали голоса, разгоняя уцелевшие звуки ночи, когда еще не обозначились дома ближайшей деревни.

Трава на пайке оказалась удивительно нежной, без бурьяна. Луг у реки ровный. Косить – одно удовольствие. Воздух утром был сухой, ароматный, легкий. Освежающая зелень приятна глазам. А когда полуденный раскаленный зной будет немилосердно обливать горячим светом луг, на время обеда прохлада тенистого леса к нашим услугам. Прелесть!

Я еще в прошлом году просила дать мне косу, но бабушка не разрешила:

– Суетная ты больно. Ноги посечешь. Степенность при косьбе нужна.

А отец в шутку отправил меня на полеглый клевер. Уродился он мне по пояс и к тому же горохом да викой перевитый. Я махнула косой, а вытащить из-под клевера не могу. Ее будто плитой привалило, будто держал ее кто-то неведомый сильный и упрямый.

– Эх ты, косарь! Штаны редки мужскую работу выполнять, – дразнил меня отец.

Я огрызнулась:

– Учиться надо на хорошей траве. На математике тоже сначала легкую задачку дают, а потом уже сложную…

А сегодня он сам предложил косить. Грыжа его беспокоила.

Осенью из-за болезни он нам с братом впервые поручил перепахать огород. Я лемех плуга в землю воткнула и что есть силы вглубь давлю. Лошадь рвется вперед, а с места никак не сойдет. Дядя Петя хохотал тогда:

– Ты гляди! Одни мослы, а с конем тягается! Бедняга, никак не пересилит тебя. Слабже вожжи держи. Конь должен пахать, а ты только управлять.

А сосед шутил:

– Дай мне хоть лошадь кнутом погонять, а то за что же я чарочку на грудь принимать буду?

– Ну и девка! Умора! А вообще-то молодец! Упорная, всего добиваешься. Только откормить тебя надо. Кто ж такие мослы замуж возьмет? – продолжал посмеиваться надо мной сосед.

– Рано мне замуж, – недовольно бурчала я и краснела.

Но на шутки не обижалась.

Пахать научилась быстро. Конечно, первые борозды пьяно виляли, а потом ничего, выровнялись… Правда, в конце огорода кусты мешали. Ничего! Поднимала плуг, обносила куст, и лошадь мимо обводила, чтоб не поранить растения…

Косить сегодня мне долго не пришлось. Кому-то надо было траву на машину грузить. Она влажная, тяжелая. Я беру на вилы небольшие ровные слои. Из опыта знаю: так разумнее. Тяжело поднимать, – быстрее уставать. Таскаю траву, а за спиной отрывистые равномерные звуки: шорк, шорк, – перемежаются со звонким металлическим скрежетом косы о точильный камень. Слышу шорох скошенной травы, обнажающей землю и падающей извилистыми рядами, чувствую мощный запах свежего разнотравья и цветов.

В обед долго не засиживались. Не каждый день грузовик дают. Надо его на максимум использовать. Работали молча, дружно, споро. Дождик дважды срывался. Слегка землю взбрызнул. Как у нас принято говорить: «Даже пыль не прибил и духоты не убавил». Как-то быстро опустился вечер. Уже в темноте привязывали длинное бревно, прижимающее траву, чтобы в дороге не раструсилась и потерь не было. Я удобно разместилась в уютной пахучей ложбинке и укрылась дерюжкой. Лесом едем медленно. Колея глубокая, расхлябанная, изрытая рытвинами. Разворотили, взмесили дорогу машины в дождь, а теперь она покрылась огромными засохшими струпьями. Яркие лучи фар вырывают из ночи отдельные хаты, пересчитывают стволы деревьев. Вдруг впереди машины замелькал заяц. Он бежал строго по линии света.

– Сворачивай, дурашка, – крикнул шофер, высунувшись из кабины, и притушил свет.

Когда фары вновь осветили дорогу, зайца уже не было.

– Бестолковые. В полосе света могут долго скакать. Под колеса часто попадают, – пояснил мне шофер.

А утром бабушка разахалась:

– Чудо, какая мягкая трава, сама бы ела, а корова отказывается от нее. То ли запах у нее особый, то ли несъедобная она? Рогозу с болота жует, бурьян с выгона тоже, а от этой прелести морду воротит.

Пришлось отцу отвозить траву в колхоз на подстилку скоту, а себе другой участок выпрашивать. Мать обиженно возмущалась: «А я все удивлялась, отчего это местные не забрали пайку себе? Ничего просто так не бывает!»

Выкосили мы новый участок, высушили, в копны сложили и уже вывозить собрались, да зарядили дожди. Бабушка за эту неделю вся «истекалась», как наседка. Не зря говорят: «Сельский человек погодой живет». Но лето опять заулыбалось. Мы подсушило сено и благополучно перевезли домой. Пока я затаскивала в сарай первую копну, Коля с отцом поехали за другой.

– Детонька, давай я буду носить сено, а ты утрамбовывай, – попросила бабушка.

– Вы же тяжелая и лучше приминаете, – удивилась я.

– Задыхаюсь я в сарае, трудно мне скакать. Годы не те, – вздохнула она.

Не любила я «тонуть» в сене, колоться о жесткий бурьян и ветки, но ведь бабушка попросила.

Наконец я выбралась из сарая вся серая от пыли и легла на пороге. Руки, ноги и лицо в кровавых царапинах. Тело горит. Надышаться не могу. Во всем теле тяжелая усталость. Бабушка, разминая руки, присела рядом с миской груш.

– Откуда груши? – удивилась я.

– Заранее нарвала, знаю, как приятно рот промочить после душного сарая.

– Зачем вы с больными ногами на грушу лазили? Я бы сама.

– После двух возов сена на грушу не влезешь.

– И то правда, – устало улыбнулась я и прижалась к ее плечу.

Что может быть ближе бабушки усталой!

– Ляг на раскладушку. Через час наши мужчины опять с сеном приедут.

– Только на этот раз я таскать буду, а Коля пусть трамбует, – заявила я.

Подъехали мужчины. Бабушка ушла на кухню, а мы с отцом по очереди заносили сено в сарай. Коля еле успевал за нами. Наконец, последняя охапка ровно легла на свое место. Я от восторга завизжала и со всей силы воткнула вилы… и взвыла. Усталая рука сделала неверное движение, и вилы воткнулись в ногу, пригвоздив ее к земле. Мгновенно выдернула зубцы и поскакала ополаскивать ногу. Коля побежал за йодом и бинтом. Выскочила на порог мать и закричала:

– Без фокусов и приключений не можешь!

Я молча обработала ногу и пошла ужинать. По комнате ходила почти не хромая. Делала вид, что не больно.

На зиму для коровы не хватало еще одного воза сена. Ох, уж мы с ним и помучались! Дожди шли через день. Не успеет чуть обсохнуть трава, как опять намокает. За две недели почернела она и годилась только на подстилку. Пайки нам больше в колхозе не давали, и отец пошел выпрашивать в колхозе солому. Председатель снизошел, выписал. Но за нее надо было неделю на стоговании соломы отработать. А у отца опять грыжа разыгралась. Я пошла в бригаду. Мужчины возмутились, мол, нечестно девчонку взамен себя присылать, какой прок с нее. Но женщины с нашей улицы вступились за меня, и я не подвела их, наравне со всеми работала. А когда солому повезли домой, ливень хлынул. Потом дождики каждый день срывались, а то и по два-три раза на дню. Целую неделю из сарая во двор и назад солому таскали, пока не просушили как надо. Замаялись. И все же справились мы. Закончилась сенная эпопея!

– С кормом будем! – радовалась бабушка, будто себе сено на зиму заготовила, а не корове. Я понимала ее.

ПЕРВАЯ ВЯЗАНКА

Каждый день мы ходим с девочками рвать коровам траву. На этот раз мы пошли на картофельное поле. Повилика устилала всю землю, а щир и лебеда высокими свечками торчали выше картошки. Прежде чем положить траву в мешки, мы отрывали корни. Коровы грязное не станут есть.

Подошел бригадир:

– Почему только повилику рвете? Всю траву выпалывайте, а то выгоню с поля!

Я заволновалась. Зойка бойко ответила за всех:

– Повилика обвивает и душит картошку, а от лебеды большой беды нет. Только удобрение жрет, но его тут предостаточно, всем растениям хватит.

Бригадир ушел прочь, а Зоя обратилась ко мне:

– Смешная ты, всем веришь. На испуг он брал. Пусть спасибо скажет, что задаром от травы картошку спасаем. Он и сам понимает, что, кроме нас, никто ему не поможет.

– А зачем грозил? – обиженно промямлила я.

– Пыль в глаза пускает, начальника из себя строит. У начальников пропасть всяких заморочек, – рассмеялась она.

«Глупо ведет себя бригадир», – подумала я и тут же забыла о нем.

Мне не хотелось таскать за собой тяжелый мешок, поэтому траву я сначала складывала в кучки, а затем собирала. На этот раз травы набралось так много, что я с трудом затолкала ее в мешок. Гляжу, а девчонки уже разбежались. Первая попытка поднять мешок на плечи не удалась. Пробовала взвалить и сидя, и стоя. Бесполезно! Залезла в ров, положила мешок на плечо, но вылезть с грузом не получилось. Хоть отсыпай половину! Увидела в конце поля столб высотой около метра. Он разделял участки разных сортов картофеля. Подтащила мешок, взгромоздила на столб. Но, падая, он пролетел мимо меня. «Все равно добьюсь», – злилась я на свою неловкость. Во второй раз не выпустила завязку мешка из рук. И, когда он начал сваливаться со спины, я успела подправить его. Ура! Получилось.

Мешок был тяжелым уже в самом начале пути. Но идти-то всего метров двести. Прошла несколько шагов. Отдохнула. Мешок с плеча на плечо перекатила и продолжила путь. Потом в область поясницы мешок приладила. Вот уж из низины выбралась. Хата совсем рядом, а сил больше нет. Колени дрожат, ноги еле переставляю. Пот глаза застилает. От жутко усталого нетерпения и желания поскорее избавиться от нещадно, чудовищно раздражающей ноши во мне нарастала жалостливая злость. Очень хотелось перебороть себя. Но уже не помогали настойчивые возражения болезненного самолюбия. Приподняла голову. Вижу: бабушка у калитки стоит, рукой мне машет. «Переоценила свои возможности, – недовольно подумала я и тут же почувствовала, что силы на самом деле стремительно покидают меня. И не выдержала. Сбросила мешок! Полились слезы бессилия и задетого самолюбия. Стала спиной к дому и не двигаюсь, как присохла. «Не смогла преодолеть себя! Проявила неуверенность и опозорилась», – удрученно, покаянно говорила я себе и молча психовала. Бабушка подошла ко мне и сразу все поняла.

– Вот так мы с Кларой пни корчевали. А когда совсем из сил выбивались, волоком тащили… Упорная ты, это хорошо. Пригодится в жизни. Но другой раз лучше дважды сходи, если перебор выйдет. Лошадь меры не знает в работе и гибнет.

И добавила поразительно важную для меня провидческую фразу:

– Не надорвись, детка. О себе думай. Иначе избыток самолюбия и рвения может сыграть с тобой злую шутку.

Мы взяли мешок с двух сторон и занесли во двор. Я продолжала на ходу глотать горькие слезы неловкости.

– Спасибо тебе коровушка скажет жирным молоком, – улыбнулась бабушка.

Усталость сразу отступила.

Я понимала, что бабушка торопилась воздать должное моему старанию. Она очень бережно относилась к моему стремлению быть хорошей.

– Никуда не уходи. Скоро в Обуховку на велосипеде поедешь, – предупредила бабушка Аня.

Шаркающие шаги больных ног затихли. И я, окрыленная добрым напутствием, побежала в сарай за железным конем.

Через два часа была у стариков в Обуховке. Бабушка Маня встретила ласково:

– Я пойду колоски собирать, а ты почитай. Знаю, очень любишь книжки.

– Помогать приехала, – уверенно и убедительно возразила я.

Мне льстила ее забота, но я не могла позволить себе воспользоваться добротой старого человека.

– Ты нашенскую работу не сумеешь. Теперь только старики на нее горазды, – вздохнула бабушка.

– Можно с вами пойти? – попросилась я.

– Тебе решать, – улыбнулась уголками губ старушка.

Вышли в поле. Впереди, сколько глаз хватает, желтая стерня. Воронье кружит над свежими скирдами. Вдалеке, как муравьи, копошатся люди вокруг незавершенного стога. Одни работники маленькие копенки подтаскивают, другие – складывают солому в стог, формируют надежный скат, как у крыши дома.

Разглядывая окрестности, не заметила, что иду по хлебу. Только когда начала сгребать граблями остатки соломы и колосков, увидела полные рядки ядреной пшеницы.

– Отчего пшеница на земле? – удивленно спросила я, трогая плотные крупные зерна.

– Председатель ждал, когда сверху прикажут убирать. Прежний самостоятельный был. Хозяин! За народ душой болел. Образования не хватало, но житейский опыт помогал руководить колхозом. Так сняли его.

– Нас не заругают? – испуганно оглянулась я по сторонам.

– Не бойся. Раньше наш объездчик следил, чтобы детишки колоски для себя не собирали. Стеганет пару раз кнутом по земле, и они, как воробьи, – по стерне: «Фр…фр», – и скрылись. Свой мужик был. Понимал. А в других деревнях за пять килограммов пшеницы люди в тюрьму попадали. А теперь другая крайность. Ну, хватит скрести. Давай готовить вязанку.

Бабушка свернула веревку вдвое и попросила разложить ее концы на земле на ширину шага.

– Клади солому. Хватит, не дотащишь. Просовывай концы веревки в петлю и стягивай. Покрепче, а то по дороге половину раструсишь. Давай подсоблю на плечи вскинуть.

– Не надо. Единым махом одолею! Вязанка очень легкая, – возражаю я, сноровисто ухватившись за веревку.

Я решительно вознамерилась доказать свою способность к любой крестьянской работе.

– Посмотрим, что скажешь, когда к дому будешь подходить. Путь не близок, – вздохнула бабушка.

Не сразу я поняла, что ее слова – не старческое брюзжание. Но чем дольше шла, тем тяжелее казалась мне ноша. Вязанка покачивалась, и я, как матрос на палубе, вместе с нею. Последние десятки метров брела, закусив нижнюю губу, борясь с противным назойливым желанием сбросить ненавистный груз. Самолюбие диктовало выдержать, и я терпела усталость, склоняясь все ниже и ниже. Вдруг меня сильно зашатало, и я испугалась, что свалюсь на землю вместе с грузом. Остановилась, расставила ноги пошире, отдохнула несколько секунд, поправила вязанку и, собрав последние силы, пьяной походкой двинулась дальше. Наконец, колоски лежат у сарая, а я растираю онемевшую поясницу и думаю: «Как бы я выглядела перед бабушкой Маней, если бы не донесла? Не буду привередничать, другую вязанку поменьше сделаю».

Вернулась на поле. Бабушка спросила:

– Ну, как?

– Нормально. Только маленькую вязанку я быстрее донесу.

– Разумно, – сказала бабушка, помогая мне увязывать солому и хитренько улыбаясь.

А вечером она хвалила меня перед дедом. Я радовалась и краснела, потупив глаза к полу. Приятно слышать похвалу, пусть даже несколько неумеренную. После ужина мы обмолачивали колоски цепами. «Теперь овцам хватит соломы на зимнюю подстилку, и курочкам зерна немного перепадет. Не одной же картошкой им питаться. Всем разнообразия хочется», – говорила довольная всем баба Маня. В десять часов вечера я отправилась домой. Меня провожала полная яркая луна. Семнадцать километров не расстояние, тем более что дорога очень интересная: то подъемы, то скаты, то лесок пересекаешь. Птицы поют так, что душа радуется. Травы пахнут. Настроение – на все сто!

ГРИБЫ

Отец послал меня к своей родне на край села договориться насчет поездки на Украину в Суджу. Утро выдалось прохладное, хрустальное. Иду, загребаю пыль босыми ногами. Неяркие лучи света струятся, осыпая соломенные крыши хат широкими бледными потоками. Они скользят по стволам яблонь, но до верхушек не добираются. От этого в садах за плетнями тенисто и уютно.

Поговорила с дядей Юрой. Иду домой, а сама думаю: «Разве можно пройти мимо березового леска? До него всего-то метров сто, не больше, а домой можно бегом возвратиться, чтобы потерянное время наверстать». Не вдруг такая мысль пришла. С вчерашнего утра засела, когда услышала от пацанов бурные, хвастливые заверения о горах грибов, собранных приезжими родственниками-москвичами.

С радостным нетерпением захожу в первый ряд березового молодняка. Слегка подрагивают листья. Кое-где они поредевшие и ржавые. Мох под ногами нежный прохладный. Узорный ковер папоротников застилает прогалки. А здесь полянка покрыта неизвестными мне растениями, белые пушистые шапки семян которых будто хлопковое поле с картинки в учебнике биологии. Мощная роса приятно омывает ноги. И все же я вздрагиваю, когда брызги попадают выше колен. Подол-то платья я за поясок подвернула. Не идти же потом по селу с мокрым «хвостом»? Подняла руки кверху, касаюсь тонких веточек. Я – в зеленом, прохладном море. Раздвигаю «волны». Они ласковые, не хлещут меня, а приятно скользят по разгоряченному лицу. Закрываю глаза и плыву по пахучему океану. В голове приятное кружение, радостные мечты, светлые иллюзии. «Ах, это торжественное молчание волшебного утра! Ах, эта пагубная склонность к розовым мечтам!» – тут же мягко, иронично отрезвляю я себя.