Надежда

КУСТИК

Вышла на крыльцо. Тусклое, серое утро. «Осеннее тепло как жар печи угасшей», – подумала я с грустью. Черной метелью над выгоном взметнулась птичья стая. Ветер лениво шевелит сухую ботву на плетне. Низкие серые тучи грозят холодным дождем, но извергают лишь редкие мелкие брызги, которые то возникают с порывами ветра, то вдруг исчезают, будто опять возвращаются в небо. Мои мысли под стать погоде – неуютные, порывистые и мокроглазые. В общем, дрянь-мысли.

Застегнула разошедшиеся фалды старого бабушкиного пальто и открыла садовую калитку. В конце нашего огорода растет абрикосовое дерево. Его никто не сажал. Само из косточки выросло. Издали оно красиво смотрится – как с картинки из книги по истории Древнего Китая. Ствол корявый, изогнутый, ветви наклонены в одну сторону и будто кланяются непогоде, защиты просят.

Подошла ближе. Теперь грустно на него смотреть. Кора во многих местах повреждена, закручена или бахромой кудрявится. На стволе глубокие извилистые трещины. И ветры дерево треплют, и ребятишки обламывают, когда срывают диковинные плоды. А придет весна, и снова буйно зацветет южное «благородное» дерево, и густые молодые побеги потянутся к солнцу, скрывая сухие сучья и раны. Трудно жить ему в наших краях. Но ведь не вымерзает! Может обилие снега спасает? Или аклиматизировалось?

Мимо меня промелькнул рыжий кот Пушок и напомнил грустную историю своего появления у соседки, бабушки Лизы.

Было такое же осеннее утро. Я бродила по огороду. И вдруг что-то непонятное привлекло меня и потащило к кусту черной смородины. Я послушалась невидимого ведомого и заглянула под ветки. В глубокой лунке на опавших листьях, свернувшись клубочком, лежал белый котенок с ярким розовым пятнышком-носиком. Взяла малыша на руки. Он не сопротивлялся. Тельце и лапки вялые. Видно, промерз, бедняга. Я отнесла его к бабушке Лизе. Она долго раздумывала: брать, не брать? А когда котенок согрелся и открыл глаза, мы ахнули одновременно: «Голубые!»

– Какой хорошенький! Красоте невозможно противиться. Оставлю, – согласилась соседка.

Сначала две старые кошки не приняли малыша, все шипели на него. Но потом одна из них, та, что моложе, сама подошла к котенку, облизала его и даже позволила себя сосать, хотя молока у нее не было. Он грелся на животе новой мамы, а она терпеливо лежала на спине.

Кошки были старые, давно не ловили мышей и вскоре одна за другой пропали. «Умирать ушли», – объяснила мне бабушка Лиза. И Кустик, так мы назвали найденыша, остался один. Первое время он очень скучал, мяукал, обнюхивал углы хаты и все время не отходил от бабушки. Она жалела его, гладила по спинке и приговаривала: «Второй раз без мамки остался, горемычный». Потом наливала тепленького молока, ставила блюдце себе на колени и кормила малыша. Котенок медленно лакал, потом закапывался в широких складках бабушкиной юбки и засыпал. Она его не перекладывала, а вместе с ним дремала у стола, облокотившись на шкафчик с посудой. Отправляясь на огород, бабушка брала Кустика с собой. В ведре его носила. Когда он немного подрос, то на огород ходил сам рядом с бабушкой, а, набегавшись, залезал в ведро и ждал свою хозяйку. «Наигрался, намаялся, маленький мой», – ласково ворковала баба Лиза и несла его вместе с овощами домой.

Она так привыкла к нему, что очень беспокоилась, если Кустик не шелестел рядом стеблями чеснока, не перепрыгивал грациозно через кочаны или не повисал на деревянных столбиках парника.

Однажды, убирая урожай в ветреную погоду, бабушка сильно застудилась. Температура – сорок градусов. Врач «скорой» приехал через пару часов и поставил диагноз – грипп. Вечером участковая подтвердила его слова. А молоденькая медсестра, что жила по соседству и часто заходила к бабушке, возразила каким-то неуверенным виноватым голосом:

– Воспаление легких у вас. Надо, чтобы сынок ваш, Иван Алексеевич, побыл с вами две-три ночи. Вызвать его?

– Зови, доченька. Худо мне что-то, – согласилась баба Лиза.

Ночью низкий фитиль лампы еле освещал бледное лицо бабушки. Она тяжело, прерывисто дышала. Сильный кашель сотрясал ее полное тело.

На мгновение жуткая тишина заполняла комнату, а потом опять стоны и хрипы вырывались из полуоткрытых губ больной. Иван Алексеевич ни на минуту не задремал. Страх за мать держал его в напряжении. Малейшее изменение в дыхании пугало его, настораживало, и он подходил к кровати, внимательно изучал лицо больной, трогал горячие слабые пальцы и замирал.

Кустик спал на комоде и только иногда во сне вздрагивал хвостом. Около трех часов ночи дыхание старушки стало угасать. Иван Алексеевич растеряно сидел у кровати, перебирая в памяти: «Все ли сделал? Чем еще помочь?» Слова медсестры Кати: «Эти два дня – критические», – не выходили из головы.

Вдруг Кустик проснулся, резко подскочил, будто его подбросили, и спрыгнул с комода на кровать. Потом как-то очень громко заурчал, залез под одеяло и прижался к спине бабушки. Примерно через час он перебрался к ней на грудь. А когда вылез из-под одеяла, подошел к комоду и тут же на полу уснул. Будто сил у него не было залезть на любимое место – на вязаный коврик.

Наутро бабушка почувствовала себя лучше. А через неделю совсем поправилась. Медсестра потом шутила, что кот правильно поставил диагноз и спас бабушку. Вскоре приснился Ивану Алексеевичу сон, будто собака кричит и Кустик там же. Мальчик рядом стоит. Потом он исчез, а появился мужчина с ружьем.

Проснулся. Неприятно на душе. Маме сон рассказал. Она объяснила:

«Мальчик – это маета, а мужчина – ужас. Если даже Господь предупреждает нас о беде, распознать и избежать ее трудно». И пошла на огород.

Вдруг Иван Алексеевич видит в окно, что испуганная мать, насколько позволяют силы, бежит и палку на ходу бросает в сторону соседского огорода. Он выскочил на крыльцо. А Кустик уже у нее на руках, весь в грязи и крови. Соседский пес на него напал. Котеночек открыл глаза, мяукнул и умер. Схоронили его под тем же кустом, под каким и нашли. Иван Алексеевич потребовал днем не отпускать с цепи агрессивную собаку. Сосед заупрямился. Иван Алексеевич только и сказал: «А если бы это был ребенок?» И ушел.

А вечером того же дня услышала бабушка Лиза, будто кто-то скребется на улице под окном. Вышла. На старом пне сидел рыжий пушистый кот и просился в дом. Покормила она его и оставила ночевать. Кот лег на больную бабушкину руку и заурчал. «Почему-то мне кажется, что есть в нем что-то от Кустика? Может, душа его переселилась в этого кота? А может, вообще есть связь между нами и животными?» – тихо и задумчиво говорила бабушка сыну.

Оказывается, кот раньше пытался прижиться у соседа, но что-то ему не понравилось и он выбрал бабушку Лизу. Назвали кота Пушком. Вошел он в дом, все углы проверил, обнюхал, на каждом стуле посидел, свой запах оставил и стал хозяином…

Соседка сзывает курей. Я встрепенулась. Потом еще немного побродила по пустынному огороду, «поклевала» с кустов остатки красной смородины и направилась домой. На кухне распяла на вешалке влажное пальтишко и села за уроки.

НА СВЕКЛЕ

Мне всегда казалось, что девчонки чувствительнее ребят. Но один случай поразил и убедил, что все мы одинаковые. Просто взрослая жизнь заставляет мальчишек воспитывать в себе мужчин. Саша из шестого «Б» класса отличался от многих ребят тем, что очень много читал, совсем не интересовался спортом, военными играми, много изобретал, никогда не дрался и к тому же часто болел, что было явлением редким у сельских детей.

Как-то работали мы в поле. Свекольные кучи у наших классов оказались рядом. Саша сидел около меня. Он был весел и возбужден. Ему нравилось находиться в шумной компании, владеть вниманием девчонок, бурно реагирующих на его беспрерывные шутки. Учительница уже трижды просила Сашу одеть фуфайку:

– Заболеешь, что я твоей матери скажу? – настойчиво наступала она.

Саша неожиданно резко оборвал ее:

– Отстаньте! Я уже не маленький.

И осекся.

Потом встал, оделся и отошел от бурта. Я поразилась такой перемене в его поведении и тихо пошла за ним. Он остановился у грейдера. Мимо нас двигались машины со свеклой. Саша стоял бледный. Глаза его расширились. Он отстраненно смотрел вдаль и тяжело, прерывисто дышал открытым ртом. Прошло минут пять. Напряженное волнение не сходило с его лица.

Вдруг он резким движением полоснул себя ножом по пальцам левой руки. На землю закапала кровь. Я похолодела. Саша повернулся в сторону поля и, увидев меня, с растерянной, страдальческой еле заметной улыбкой глухо выговорил:

– Не пугайся. Меня как магнитом непонятная сила тянула на дорогу. Я готов был броситься под машину. Мне надо было как-то отвлечься… Я впервые в жизни нагрубил учительнице и вообще впервые… Понимаешь?

И, сжав губы, усилием воли погасил в груди беззвучный стон. Только зубы застучали как в лихорадке.

– Понимаю, все понимаю! Но нельзя же быть таким ранимым, – скрывая слезы и пытаясь жизнерадостно улыбаться, мягко упрекнула я Сашу.

– Да, к слову сказать, я не потворствую капризам моего организма, стараюсь воспитывать себя, читаю страшные книжки… Немного получается, – поспешно выпалил Саша, пытаясь справиться с нервной дрожью.

Он зажал платком рану и пошел через дорогу в посадку. Я за ним. Он не возражал. Когда мы сели на сломанную березу, Саша вдруг заговорил тихим, покорным голосом:

– Я спросил у мамы: «В армии обязательно стрелять?»

Она ответила: «Да».

– А если я не смогу?

– Военный трибунал судить будет.

– И меня расстреляют?

– Расстреливают во время войны. В мирное время в тюрьму сажают, – неумолимо спокойно объяснила мама.

И тут я понял, что моя жизнь не имеет смысла. Я все равно погибну в тюрьме. Уже год думаю об этом.

– Ты вырастешь, и все страхи пройдут. Раньше и у меня было их очень много. Как говорят: «Все перемелется, мука будет», – попыталась я успокоить мальчика.

– Это не страхи, – понуро пробормотал он.

В этот момент он показался мне совсем затравленным судьбой. Я поежилась от жалости и беспомощности и начала неуверенно:

– Чего кручинишься? Чудной ты, в армии по мишеням стреляют, как в тире.

– Недавно слышал по радио о присяге. Я не смогу быть предателем и погибну в первом же бою, – могильным голосом произнес Саша.

– Сколько же глупостей в твоей голове!? – теперь уж разозлилась я.

– Это не глупости, – он осадил меня тихо, но твердо.

– Ты преодолеешь себя. До армии еще много времени. Вот я раньше была очень несдержанная. Как разревусь, никто успокоить не мог!

– Оттого, что не закатываешь истерики, внутри ты спокойнее не стала, – уверенно сказал Саша.

Я не нашлась, чем возразить, и потащила мальчика к ручью, чтобы промыть рану.

– Спасибо за понимание. Теперь я один вернусь к ребятам, а ты чуть позже подходи, ладно? – попросил Саша.

Я кивнула.

Сосны в посадках, предвещая дождь, шумели угрожающе сердито, угрюмо и тревожно. Под их сенью испуганно трепетали нервные осины. Дрожали акации и рябины. Листьями-флажками размахивал орешник. В первом ряду метались ивы, раздавая низкие поклоны всем и вся. Они лохматили себя, хлестали, закручивали. А огромный дуб независим и уверен: не реагирует он на злые нападки холодного ветра.

«И все-таки, – думала я, – наверное, всем, даже растениям, хочется тепла и тишины. Только осенняя тишина отличается от летней. Она другая: неуверенная, ненадежная, беспокойная, настороженная. Какую-то отрешенность я почувствовала сегодня в стеной стоящих соснах. И серое неуютное небо, и грустный таинственный шепот воды в ручье, и шелест листвы – все навевает мне печаль».

Встряхнул ветер куст ивняка, и поплыли по ручью желтые листья, вечные спутники ранней осени. Как утлые беспомощные лодочки, понеслись они навстречу неизвестности. Разлапистые репейники неодобрительно качали ярко-малиновыми головками. Я осторожно понюхала цветы и встала с колен. Посадки провожают меня неприветливым гулом сосен, бледными пятнами лужаек, пухом созревших семян цветов. Ветер буравит меня, сверлит. Я зябко повожу плечами, но не оттого, что день стылый, просто тоска навалилась. Одолело тревожное чувство. Невыразимо защемило сердце от чужого пронзительного горя.

Два дня переживала. Даже ночью мне снился Саша. А в воскресенье под большим секретом рассказала обо всем его маме-учительнице. Она выслушала меня очень серьезно.

– Саша пацифист, как и отец. Я ежедневно занимаюсь с ним гимнастикой, беседую осторожно. Я виновата. Не ожидала, что его так рано затронет проблема армии, и не подготовила. Теперь придется исправлять ошибку. Не представляла, что он раним до такой степени. Даже мне, педагогу, трудно предугадать, что у него творится в голове и сердце. Спасибо. А ты его понимаешь?

– Понимаю. В некоторых ситуациях я такая же.

– Не волнуйся. Все у него будет хорошо. Мы справимся.

Мое настроение после разговора улучшилось. Вспомнила, как летом Саша со слезами на глазах бежал по улице. Я догнала его и спросила:

– Почему ты один? Поссорился с другом?

– Да. На всю жизнь! Он больше никогда, никогда не подойдет ко мне!

Мне тогда захотелось сказать Саше что-то доброе, но пока я соображала, он скрылся из виду, оставив в моей душе теплую грусть.

Хотела бы я иметь такого друга.

ТОСКА

Утро. Воскресенье. Иду в магазин. После вчерашнего, отвратительно нудного дождика зябко. Опять сомкнулись тучи. У блеклого, мутного горизонта хмурые холмы и черный заколдованный лес, как царство тьмы. Деревня под серым колпаком сырого тумана. Солнце пытается протиснуться меж облаками, но его пугливые бледные лучики, скользнув по сизым верхушкам деревьев и размытой слякотной дороге, пропадают, не успев порадовать.

Иду через парк. Задумчиво склонили вязь ветвей тонкоствольные сиротливые березки. Редкие порывы ветра смахивают слезы дождя с колючих кустов акации. Огромный серебристый тополь грозно воздел к небу седые ветви. Остановилась у старого мощного дуба. Кора в нескольких местах у самых корней треснула по периметру и пошла гофрированными волнами, как меха гармошки. Присмотрелась. Ствол под корой тоже в складках, будто тело дряхлого полного старика. Даже дубы не выдерживают тяжести жизни.

Скучен парк в это тусклое, унылое утро. Поплыли тоскливые мысли, и мне стало неуютно, как мокрому воробышку. От холодного ветра мне кажется, что я тонкая тростинка на заброшенном болоте. Моя судьба неприветливая, непостоянная, даже угрюмая. Наверное, она похожа на волны северного моря. Дома у меня постоянно гнетущее состояние. Семья и семейные отношения являются для меня предметом ужасных сомнений, а иногда и бурных, бесполезных протестов. Возвращаюсь из школы и сразу чувствую себя сиротливо. На меня нападает тоска, весь мир бледнеет. Ничто не превозмогает моего одиночества.

В книжке про рабов я прочитала, что страх превращает человека в животное. А меня он делает машиной-автоматом. Я совсем перестала мечтать о радостном. Какая жизнь, такие мечты: скудные, куцые. Их мечтами-то не назовешь. Кислятина противная! И мысли как маленькие холодные, ледяные шарики. Странная штука тоска: с одной стороны, хочется, чтобы не мешали, а с другой, – она возникает, когда меня оставляют одну, не замечают. Я знаю: волны тоски обычно возникают от ударов обид. Сегодня опять мать накричала. А за что? Из-за ерунды. Я как была в одном платье, так и кинулась в дождь. Долго домой не возвращалась. Иногда присутствие матери для меня невыносимо.

С Колей она другая: хлопотливая, заботливая. По одному и тому же поводу она ему говорит спокойно, даже ласково, а со мной на повышенных тонах. Она не замечает, как со мной разговаривает? «Очнись! Не путайся под ногами! Где тебя носит?» И все в том же духе. Но по моим наблюдениям мать не злая, а нервная. А может, я переживаю, потому что постоянно сравниваю себя с Колей? Он в моих бедах не виноват. Он добрый. Мы никогда всерьез не ссоримся и еще ни разу не дрались.

Каждый день я вижу взгляды, которые говорят мне: «Надо. Ты должна». Знаю, знаю, что «надо»! Зачем на меня так смотреть? Часто говорю себе: «Я не должна страдать от иждивенчества, я честно отрабатываю свой хлеб». Но поведение взрослых опять напоминает об этом. Где-то есть прекрасная, счастливая жизнь, а в нашей семье только притворная противоречивая тишина, усугубляющая однообразие. Безрадостные отношения с родителями очень утомляют меня. Только начинаю привыкать, забывать обиды, весело бегать по дому, даже улыбаться, – и опять натыкаюсь на ледяной взгляд. Радость сразу гаснет, обиды непомерно разрастаются. И ночью мысли одолевают, заснуть не дают. Папу Яшу вспоминаю. Сравниваю жизнь с ним, она для меня теперь как безошибочная мера бед и радостей.

А еще беда в том, что я слишком правильная и очень боюсь быть плохой. Мне так хочется, чтобы похвалили, одобрили! Даже себе в этом не всегда признаюсь. Стесняюсь. Неловко желать многого. Я очень люблю колоть дрова, но когда отец заденет за живое, то молча с какой-то необузданной яростью выполняю даже любимую работу.

Я никогда не ною вслух, никому не докучаю своими бедами. Я снова вернулась в обычное, привычное с раннего детства общение самой с собой. Раньше была в скорлупе, а теперь еще попала в клетку. Двор – моя тюрьма. Никакого простора душе. Только работа. Все бегом, бегом и глазами в землю. Я норовлю урвать немножко времени для чтения, но мать моим жалким ухищрениям постоянно чинит препятствия, препоны ставит из разного вида домашних дел. А они нескончаемы, как ни стараюсь.

Я не имею возможности, как раньше, уйти в лес или поле, чтобы развеяться, успокоиться. В деревне некогда наслаждаться природой, а мне не хватает ее. Лето прошло. Как мне хотелось от души валяться в траве, скатываться с высокого бугра в пахучую зелень, мяч гонять! Ведь в деревне живу! А на самом деле – в клетке. Я должна всегда бежать, не идти, а именно бежать домой. Такая вот жалкая участь иждивенки. И по ночам тоска долбит мозги как дятел. Длинные ночи не любят со мною прощаться. Эх, Витек, может твоя судьба добрее? Думаешь, слишком часто и много тебе пишу? Так ведь где тоска, там вихри грусти и метели исписанных страниц.

ЛОТЕРЕЙНЫЙ БИЛЕТ

Я первый раз в этом городе. Мать поехала в пединститут, а меня оставила на квартире у знакомых. Старшая дочь хозяйки Галя возится на кухне, а я скучаю. Вышла на балкон. На ветви кленовой аллеи будто красная заря опустилась. «И все же таких солнечных кленов, как в деревенском детдомовском лесу здесь не увидишь», – подумала я, и душа моя мгновенно приземлилась красным листом клена и распласталась на мокром черном асфальте.

У лип пожелтели отдельные пряди, а березы пестрят всей кроной, будто золотом обрызганы. Розовеет прелестница-рябина, расцвеченная терракотовым бархатом ягод. Кроваво-красной змеей дикий виноград обхватил осинку и ползет по ее тонкому стволику к солнцу. Расчесала косы ива редким гребешком. Тусклым красноватым перламутром листвы увядает ясень. Удивительное разнообразие оттенков желтого, бурого, красного, зеленого! Ни одного похожего по цвету дерева. И совсем не унылая пора! Праздничная в этом году осень, щедрая на яркие краски и долговременные теплые дожди.

Попросила у Гали разрешения спуститься в сквер. Села на скамейку в детском городке. После дождя воздух как парное молоко. Густо вьется мошкара над стрижеными кустами. Шелестят березы. Кряхтит, вздыхает, вяло шепеляво бормочет на ветру редкими обломками блеклых ветвей очень старая сосна. Рдеет барбарис в конце аллеи. Издали веточек не видно, и кажется, что не листочки дрожат, а хоровод ярких бабочек вьется над рубиновыми сгустками зрелых ягод. Незнакомые мне кустики вокруг детской площадки колеблются, как маленькие веселые костерки. Песни осени шепчет и мощный дуб. Он еще тенист и темен. Под ним дремлет сказочным сном весело раскрашенный теремок. С него волнами стекают плети дикого винограда. В них-то, наверное, и запутываются фантастические истории ночной жизни парка.

Осень разбросала по испещренным светотенью дорожкам каштаны и желуди. На лавочках одиноко сидят старые люди. Видно, парк утром для старичков, а вечером для молодых.

Вернулась на квартиру. Пришла младшая дочь хозяйки Альбина, черноглазая толстушка, моя ровесница, и села писать заметку в стенгазету. Я, чтобы не мешать, просматриваю «Пионерскую правду». Закончив, Аля протянула мне листок. Я читаю и удивляюсь:

– Это не заметка о ребятах вашего класса, а передовица из газеты «Правда». Здесь одно только детское предложение о том, что ребята дергают девочек за косы. Вас учили писать заметки?

– Нет. Я, наверное, так пишу, потому что мы с третьего класса к политинформации готовимся по главным газетам страны.

– А мы по «Пионерке». Там то же самое, только написано нормальным языком. Классный руководитель хочет, чтобы вы заумными выросли?

– Нет. Она перестраховщица, перед директором выпендривается. Ты знаешь, какие вопросы нам в первом классе задавали?! Я помню такой: «Раз ты учишься отлично, значит ты умная, как Ленин? Ты сможешь стать похожей на Ленина?» Мне тогда страшно было от таких вопросов. Я хлопала глазами и пыталась сообразить, какой ответ от меня ждут. А сама думала: «Разве может, кто-нибудь сравнивать себя с вождем?»

В дверь постучали. На пороге появился черноволосый кудрявый, очень красивый мальчик. Он был чуть полноват. Удивительно грустные карие глаза выдавали его незащищенность. И все-таки он был из тех, чей ровный жизненный путь был предопределен родителями.

– Юра, садись. Бери печенье. Ты сегодня как из-за угла мешком… Меня аж слеза прошибает, – рассмеялась Альбина.

– Ну, зачем ты так? – смущенно остановила я новую знакомую.

– Да ладно тебе, – она примирительно улыбнулась. – Он всегда из мухи слона делает. Сам себе проблемы создает.

– Будто у тебя их нет, – снова встала я на защиту мальчика.

Юра поднял на меня огромные печальные глаза и вдруг робко спросил:

– У тебя когда-нибудь было несчастье?

– Моя жизнь – сплошные несчастья, – грустно усмехнулась я.

– Такого не бывает, – не поверил он.

– Бывает, – вздохнула я.

– А со мной раз жуткая история произошла. Никак не могу про нее забыть. Теперь даже мечтать не хочу. Больше не верю в чудеса. Вся радость в жизни исчезла, – с неподдельным трагизмом сказал гость.

– Что с тобой случилось? – испугано спросила я.

– Папа купил мне лотерейный билет. А розыгрыш должен быть только через год. Я мечтал о настоящей машине. Каждый день представлял, как папа сообщает о выигрыше и я хожу гордый и самый счастливый. И вот пришел этот запомнившийся на всю жизнь день. Я, с утра окрыленный, носился по коммуналке, рассказывая всем о своем билете, о выигрыше. Я удивлялся безразличию соседей, но не обращал на них внимания, так как был безмерно счастлив предстоящим триумфом. Переполненный восторженным ожиданием, я не стал дожидаться, пока папа придет с работы, выпросил у мамы ключ от почтового ящика и через каждые полчаса сбегал вниз. Наконец, увидел в щель краешек долгожданной газеты! Долго не получалось попасть в замочную скважину. Я прижал газету к груди и с бьющимся сердцем взлетел на свой этаж. Лотерейный билет с вечера лежал на моей тумбочке. Напряженно глядя маме в лицо, подал ей газету и билет. Я давно выучил его номер, но произнести его от волнения не решался. Мама проверила все цифры и спокойно сказала:

– Пустой.

– Что пустой? – не понял я.

– Без выигрыша.

Я никак не мог вдохнуть воздух. Наверное, я побелел или изменился в лице, потому что мама участливо пояснила: «Не все билеты выигрывают. Потому и называется – лотерея. Это нормально. Ее принцип – случайное везение».

Внутри меня что-то надломилось. Я не допускал мысли, мне в голову не приходило, что билет может не выиграть. Такого не должно быть! Счастье рухнуло мгновенно. Весь мир сделался серым и ужасным. Я ни о чем больше не мог думать, кроме как о моем несчастье. «Это мой рок. Я невезучий», – крутилось в голове. У меня пропало желание куда-то идти, что-то делать и вообще иметь какие-то мечты. Я потерял интерес ко всему: друзьям, книжкам, играм. Особенно играм. Мир в моих глазах перевернулся. Он плохой, он безрадостный. Я никак не мог успокоиться. Если бы меня заранее предупредили, объяснили, что не все билеты выигрывают, может быть, я не настроился на выигрыш и не мучился бы? Теперь я осторожный. Не верю никому.

Аля стала успокаивать Юру, а я подумала: «Мне бы твои трагедии! Никому своих бед не пожелаю. Может, рассказать Юрику про них, и он будет меньше переживать из-за ерунды? Он домашний, что с него взять? Мои проблемы, наверное, не дойдут до его сердца? А может, поймет? Он такой чувствительный!»

Юра взял у Али тетрадь и ушел. А я взглянула в серое вечернее небо и немного загрустила. Какой хороший мальчик!