Надежда

– Отвадить ее надо. А то, глядишь, вещи начнут пропадать. Да и что хорошего может наш мальчик получить от беспризорной? Еще заведет в какую-нибудь дурную компанию! Хиба ж (разве) может быть путевым детдомовский подкидыш? – говорила прабабушка.

– Ну, вы, мама, не совсем правы, – донесся голос бабушки. – Может, ее родители на войне погибли?

– А родня где? Почему не взяли к себе?

– У нас после войны племянница Лена год прожила, так, помните, сколько намаялись с ней!? А если на всю жизнь?..

Сердце мое сжалось. Я же не ела их хлеб, понимала, что бедные. Подозревать меня в воровстве?! Я – и вдруг воровка!? Да еще у своего друга! Задыхаясь от обиды, помчалась, не разбирая дороги. Слезы застилали глаза. Они уже иссякли, а я все бежала и бежала. И вдруг врезалась во что-то мягкое. Незнакомая женщина сказала с сочувствием:

– Что с тобой? Чуть с ног не сшибла! Так и под машину угодить недолго.

Я тяжело дышала. Стучало в висках.

– Успокоилась немного? – я опять как бы издалека услышала участливый голос. – Вот и хорошо. Теперь иди.

Мне стало легче, и я медленно побрела в сторону детдома. Шла и думала: «В твой дом, Леша, я больше никогда не приду! Хороши твои приветливые родственники! Придуривались. А зачем? Не хотели обидеть? Мне такая забота не нужна! Захочешь, сам приходи к нам. Я не смогу смотреть в глаза твоим бабушкам. Когда вырасту, в моей семье будет все по честному, по-доброму, без криков и унижений».

Не заметила, как поднялась на свой этаж. В коридоре тишина. Значит, все ужинают. Зашла в комнату и увидела дежурную воспитательницу с моим «дневником» в руках. Она тоже не ожидала меня увидеть и растерялась, но строго спросила:

– Что это?

– Дневник. Пишу… – ответила я, заикаясь. – Пишу для своего друга из дошкольного детдома.

– Можно почитать?

– Нет.

– Знаешь адрес друга?

– Нет.

– Я заберу твои бумажки. Нельзя хлам под кроватью собирать!

– Тогда… порвите при мне, – сказала я еле слышно.

Шевельнулась тоскливая мысль: «Еще одно несчастье на мою голову. Ну и пусть…» Ждала приговора в полном отупении. Воспитательница молча положила листочки на стол и вышла из комнаты.

Долго не могла прийти в себя… «Она – Человек! Настоящий Человек…» – бормотала я сквозь слезы, уткнувшись в подушку.

ЧТО ОТВЕТИТЬ?

После уроков ко мне подошла Анна Ивановна и странным, неуверенным голосом предложила пойти к ней в гости. Я почувствовала: волнуется. Неужели боится, что откажу? А я согласилась с радостью. Шли по крутому спуску молча и медленно. «Почему меня позвала?» – в который раз спрашивала я себя.

Почти у самой реки стоял небольшой домик, окруженный садом. Мы вошли в коридор. Всюду длинные связки лука. Дальше небольшая, чистая комната. В ней стол, книжная полка, кровать, два стула, сундук. На выскобленном полу лоскутные дорожки. А на стенах: вышитые крестиком и гладью цветы, лошади, олени. Зачем-то на кровати много подушек.

Анна Ивановна налила мне чаю. Первый раз в жизни я видела пирожное, трехслойное, с розовыми цветочками из крема. Я боялась его взять, но учительница мягко сказала: «Это тебе». Я ела и думала: «Что она хочет сказать? Почему не решается?» Анна Ивановна продолжала смотреть на меня. Потом очень тихо заговорила о том, как она одинока, еще о желании иметь такую дочку, как я. И про то, что двум одиноким людям лучше жить вместе.

– Потом я выдам тебя замуж. А когда умру, ты останешься жить здесь. У тебя будет свой дом, – добавила она.

Ее последние слова как-то не дошли до сознания. Мне казалось, я всегда буду в детдоме. Самые разные мысли пронеслись в голове. И как это Анна Ивановна может умереть? Не должна, не должна! Умирают чужие, незнакомые люди. Я настолько разволновалась, что лишь растерянно спросила:

– А я смогу быть Вашей дочкой?

Увидев мое замешательство, учительница поторопилась успокоить:

– Не спеши с ответом. Потом скажешь. Если не захочешь, будем считать, что никакого разговора не было.

После этих слов она проводила меня за порог. Я возвращалась взволнованная и растревоженная. Мысли путались в голове. Радоваться ли мне? Предложение хорошее или плохое? Анну Ивановну я очень уважаю, просто обожаю! Люблю ли? Человека любишь, если без него плохо. А я после уроков Анну Ивановну редко вспоминаю. Вдруг не полюблю по-настоящему? Она умная, все поймет, и обе будем страдать. Ведь даже в комнате, если девочки не очень подходят друг другу, им тяжело жить вместе. А тут семья! Раз она меня выбрала, значит, считает хорошей? Может, привыкну? Мы с ней будем жить дружно, не как в семье у Леши. И все же боюсь. В семьях все так сложно и непонятно! Но гадости делают плохие люди. А может, она мне будет бабушкой? Мамой, бабушкой и учительницей одновременно? Не понимаю. Каша в голове. Господи, что мне делать?

УСПЕХ

В нашем парке есть площадка, где каждое воскресенье проходят выступления лекторов, артистов, детей. Лекции читают очень серьезные тети и дяди. Я редко захожу сюда. Но сегодня среди выступающих детей должна быть Лида из нашего детского дома. Любопытство заставило меня отодвинуть все планы. Я не очень внимательно слушала первые номера, все ждала, когда появится моя знакомая. И вот на сцену выскочила цыганка. Цветастая шаль развевалась вместе с подолом широкой юбки, как крылья огромной птицы. Лида остановилась, высоко подняла голову и медленно поплыла по кругу. Лицо напряженное и бледное. Глаза полузакрыты. Темп музыки изменился, и ворох ярких юбок взметнулся, понесся с головокружительной быстротой. Ноги в черных чулках мелькали, будто не касались пола. Платок скользил в руках, обнажая плечи. Вдруг Лида преклонила колено и затрясла плечами. Звон украшений и стон скрипки слились воедино. Опять застучали каблучки. Девочка сделала глубокий поклон и под аплодисменты умчалась за кулисы.

Во время танца на лице Лиды я впервые увидела настоящее вдохновение. На сцене была истинная цыганка! Я даже забыла, что девочка светловолосая и голубоглазая. Изумляющая перемена! Как несет себя! Прямо артистка! Куда пропала серенькая, медлительная школьница? Я гордилась Лидой. У меня появилось желание самой научиться чему-то красивому, особенному, что могло бы тронуть сердца других. Я долго бродила по парку, пытаясь представить себя в тех или иных ролях.

А вокруг шумела весна, гремела музыка, ярко светило солнце.

ШРАМЫ

Сегодня я получила три пятерки, и мне не терпелось сообщить об этом Петиной бабушке. Прибежала раньше времени. Заскочила на кухню, отвела рукой пеструю занавеску и в растерянности замерла. Я впервые увидела маму Пети раздетой. Она стояла в корыте, а бабушка из кувшина лила ей воду на спину. Я тихонько отступила назад. Почему у тети Зины вся спина покрыта огромными жуткими шрамами? Она же не воевала? Вечером не выдержала и спросила:

– Бабушка, откуда у тети Зины такие ужасные шрамы? Я случайно увидела, когда она мылась на кухне.

– То-то мне показалось, будто кто мелькнул за шторкой… А шрамы… В войну пединститут, где училась Зина, сначала на окопах под Курском был, а потом их в Мордовию эвакуировали. Работала учительницей, жила на квартире. По утрам сапоги к полу примерзали. Голодала. За бостоновый костюм ей на рынке дали чугунок картошки. Рассказывала: воды в кастрюлю нальет, половину картошины натрет и варит. Это на день вся еда. Выпьет болтушки – и к детям. А они русский плохо понимали. Пока растолкует урок, – согреется. Потом пальто на еду сменяла. Скоро ни еды, ни одежды не осталось. Застудилась. Чирьями все тело пошло. Стала уж помирать. К счастью, отец в командировке был в тех краях. Селедку ей привез, сухари. Но, увидел в каком она состоянии и забрал в свой лазарет. Там и выходил. Только шрамы остались.

– Что ж никто ей не помог?

– Местные жители тоже на подножном корму жили. Только и мечтали – до лета дотянуть. Зимой кору с деревьев сдирали и ели, а весной из лебеды борщ варили. Я-то в родной деревне осталась. Перед войной год был урожайный. Заработанное в колхозе зерно продать не успела. Вот с картошкой, думала, управлюсь, а там уж по мешочку и переношу в город. Повезло, что не продала. Всю войну по горсточке расходовала… А в сорок шестом с Украины люд к нам полз с голодухи. Ох, бедовали… Я на ферме лучшей дояркой считалась. Да какое молоко, если по весне коров на веревках подвешивали, не могли они сами подняться. Я для своих буренок с санками ходила далеко в поле, из-под снега полусгнившую солому выкапывала. Плачу над ними, и у коров тоже слезы текут…

– А почему Петина мама ничего этого не рассказывает? – удивляюсь я.

– А что душу-то зазря травить? У всех своего горя хватает. Если бы радость какая.... Радости только и оставалось, что живы, что солнышко светит, да дети и внуки рядом. Может, ваша доля лучше сложится? Посмотреть бы, что будет. Успею ли? Годочки ой как быстро летят!

– А у меня не быстро. Неделя как целая вечность. Еле до воскресенья дотягиваю.

– Мне бы твои годики вернуть, с каким желанием училась бы! А то все образование – два церковных класса и коридор. Ох, намаялась сегодня, устала…

Бабушка засыпала. Я тихонько вышла. Мне-то до семи часов можно спать, а ей в половине пятого уже на ногах быть.

СЫНОК

Иду к Пете. Справа от дороги растут молодые сосны, слева – березки. Порыв ветра прошуршал в их ветвях и улетел. А запах молодых листочков и почек, что разбухли, как жуки, остался. Я не тороплюсь. Люблю пригород – он напоминает мне деревню. Подхожу к колодцу, а там очередь. Женщины, набрав воды, не торопятся уходить. Почему? Интересно… Прислушалась. Одна, приложив руки к губам, проговорила:

– Приходите вечером. Сала не обещаю, а картошки с пахтой вдоволь будет. Помянем моих сыночков.

Потом, оглянувшись на меня, шепотом добавила:

– С заупокойной некому съездить. Плохо без церкви-то.

Другая женщина задумчиво предложила:

– Бабоньки, может, в Москву отписать, попросить, чтобы девятое мая праздничным днем сделали? Ведь день великий и память великая. А?

– Услышат ли? До Москвы далеко. Если только в сельсовете посоветоваться? – засомневалась третья.

Пришла к Пете, но застала только бабушку Дуню.

– Скажите, пожалуйста, что такое девятое мая? – спросила я с порога.

Бабуся, бойко управлявшаяся на кухне, сразу сникла. По лицу серой волной прошла тень. А после и слезу смахнула. «И чего я вечно суюсь со своими вопросами?» – занервничала я. Бабушка тронула мое плечо и сказала:

– Не переживай за меня, о сыне печалюсь, сколько буду жить, столько и буду о нем плакать. Все война проклятущая…

Она открыла сундук, достала аккуратный белый узелок и, не торопясь, развязала. Сама с минуту смотрела на фотографию, потом мне подала. Худенький, белобрысый паренек, с автоматом через плечо, который никак не вязался с его пухлыми губами и детским выражением лица. Медаль на груди не прибавляла ему ни мужественности, ни взрослости. Пока я разглядывала снимок, бабушка прижимала к груди медаль и горку писем-треугольников.

– Вот это прочти, – попросила она.

Я развернула треугольник – обыкновенный листок из школьной тетради.

«Дорогая мамочка! Шлю тебе привет из-под города Чары. Здесь состоялось мое первое крещение. За один этот бой я, наверное, больше повзрослел, чем за месяцы рытья окопов. Детство сразу ушло, когда стали погибать товарищи. А меня твои молитвы хранят. И твоя любовь. Получил медаль за храбрость. Можешь гордиться мной. Теперь я не только петь и на гармошке играть умею. Я – защитник Родины. Мама, немецкого гада мы обязательно победим!

Здоров. Твой сын Петр».

Я замолчала. Взглянула на седые волосы бабы Дуни, на скорбное, морщинистое лицо… И вдруг мне представилась ее горем израненная душа белой березой с черными зарубками на стволе…

– Всего полгода воевал сынок. Через месяц после того, как объявили Победу, пришло от него последнее письмо. Писал: «Ура! Победа! Скоро буду дома!» Не доехал… Пропал без вести…

Я прижалась к бабушкиной щеке. Наши горячие слезы текли по моим рукам.

Вечером, вспомнив письма-треугольники, спросила с моей дурацкой наивностью:

– Бабушка, почему у дяди Пети плохой почерк? Он был троечником?

Она ничего не ответила, лишь взглянула на меня далеким, печальным взглядом.

Я поняла: плохой почерк – это такая малость! Был сын. А теперь его нет.

А НАУТРО ВОРВАЛАСЬ ВОЙНА

– Бабушка Дуня, вы помните, как началась война? – спросила я.

– Все помню, дитятко. Жила я тогда под Курском. В тот день возилась на огороде. Вечерело. А солнце красное, и будто в малиновых облаках купается.

– Быть завтра ветру: вон, зарево какое пылает. Не люблю такой закат. – Это, соседка Наталья, так сказала.

Я уже дела на огороде заканчивала, а тут другая соседка меня окликнула:

– Евдокия, посмотри на солнце. Чудится мне или впрямь Господь знак нам подает?

Я глянула и остолбенела. Рядом с солнцем крест горит. Красный, огромный! Хотела перекрестить себя, а руки от страха занемели. Как сейчас слышу голос Михайловны: «Быть большой беде». А уж она-то за свои девяносто два года всякого повидала. Хоть побаивались люди ее жутковатого взгляда, но верили. Совсем страшно стало от ее слов. Домой пришла как с похорон. А душу не с кем облегчить. Дочь на учебе в Курске, Петя на гулянье. Без его гармошки ни один праздник не проходил. Прилегла. А сна нет. Крест перед глазами стоит. Не случилось бы чего с Петей. Слава Богу, – шаги в сенцах.

– Петя, ты? – спрашиваю.

– Я, – отвечает. – Чего не спите? Если из-за меня волноваться станете, то гулянье мне будет не в радость.

На кровать ко мне присел и говорит:

– Скорей бы два года пролетели. Окончу школу, выучусь на заведующего клубом, и больше не будете мешки с картошкой в город таскать.

Хорошо мне сделалось, покойно. Луна в окошко светит, ясно Петино лицо вижу.

– Какая вы у меня красивая! – вдруг сказал он.

Прикрыл одеялом и пошел спать. А заметил Петя мою красоту потому, что милая девчушка покорила его сердце. И любовь к ней сделала его еще нежнее и чувствительнее. Помню, подумала тогда: «Не обойди, Господи, своей милостью сыночка моего». А утром началась война.

НЕТ НАДЕЖДЫ

Воскресенье. Я снова у Пети. Бабушка Дуня сегодня странная: тихая, задумчивая, ходит как во сне, задевая углы в полупустой хате. Я не пристаю к ней. Но время идет, а бабушка молчит.

– Что-то здесь не так, – не выдержала я. – Ба, а, ба, что с вами? И обедать почему-то отказались?

И тут ее прорвало. На пухлые, красные от горячей воды, руки закапали слезы.

– Все, детка, все! Не надо мне больше ждать сыночка! Господь не позволяет. Сказал, что нет его в живых. Девять лет ждала, надеялась. Ведь не было похоронки! Без вести пропал. Вон у покойницы Михайловны через пять лет правнук вернулся. Я думала: может, и мой сынок память от контузии потерял, и судьба так повернулась, что жить за границей ему пришлось. Чего война с людьми ни делала.... А теперь все. Нет надежды!

– Да что случилось, бабушка?

– Сон привиделся. Петенька мой весь оборванный, в солдатской одежде, босиком стоит передо мной и говорит: «Холодно мне, мама, нет душе покою. Что ж вы не поминаете меня добрым Божьим словом в церкви? Или я плохим сыном был?» Проснулась… Казалось, что с ума схожу, не чувствую где сон, где явь.

– Да нет! – кинулась я успокаивать бабушку. – Сон – это то, о чем думаете.

Тетя Зина, услышав конец нашего разговора, жестом дала мне понять: «Не разуверяй» – и стала предлагать матери имена старушек, которые могли бы съездить в город и отслужить заупокойную службу.

– Бабушка, – простодушно попросила я, – вы думайте, что внук Петя – вроде как сын ваш. Вам тогда будет чуточку легче.

– Ой, детонька, не бывает так! Сыночка никто не заменит, – вздохнула она.

Я не знала, что на это ответить, и только сильней прижалась к бабушкиному плечу.

СЧАСТЬЕ ЛИЛИ

Последнее время Лиля не находит время погулять со мной. Сегодня опять иду одна по садовой аллее. Уже отцвели деревья и кустарники, появилась молодая завязь плодов. Осторожно раздвинула колючие ветки крыжовника, чтобы сорвать ягоду, и увидела то ли маленький пестрый коврик, то ли букетик желто-серых цветов. Прикоснулась. Оказывается – это полное гнездо плотно прижатых друг к другу птенцов с раскрытыми клювиками! Пока смотрела, они не издали ни единого звука, даже не шелохнулись! Надо мной беспокойно вилась красивая серо-голубая птичка. Я тихонько отпустила ветки.

Вернулась в детдом. Зашла к Лиле в комнату. Сижу неподвижно, как те птенчики в гнезде, наблюдаю, как она учит уроки. Лиля читает про себя текст, закрывает книгу и на листочке мелким почерком рисует незнакомые крючки и картинки. Снова читает, закрывает глаза и, чуть шевеля губами, долго повторяет урок. Иногда лицо ее почему-то расцветает розовой фиалкой.

Когда она открыла глаза, я спросила:

– Стихи учишь?

– Физику. Мало понимать предмет, хотя это тоже очень важно, его надо знать. Я по памяти записываю текст, а потом еще проговариваю шепотом.

– А я все сразу запоминаю.

– Это потому, что в школе вам еще мало задают. Возьми карандаш, порисуй, не отвлекай меня.

Я не обижаюсь на Лилю. К экзаменам готовится. Вдруг она опять замерла с мечтательной улыбкой, потом испуганные ресницы взлетели к бровям, она нахмурилась и, обхватив плечи руками, снова взялась за уроки.

Наконец Лиля захлопнула учебник и сама потащила меня в парк. Я в восторге! Даже залезла ей на плечи и гордо оглядываю прохожих. Пусть смотрят, какая у меня хорошая сестричка! Но я – наездница сознательная. Погладив напоследок ее черную корзину кос, соскакиваю на землю. Мы садимся на мою любимую скамейку, окруженную березами.

– Лиля, ты сегодня будто загадка. Что-то случилось?

– Только тебе скажу. Счастье боюсь потерять. В городе есть педучилище. Я столько раз стояла возле него и думала: «Если уж с мечтой о пединституте пришлось расстаться, так попасть хотя бы в училище!» И вот перед Новым годом стою у входа, и до того грустно мне стало, что слезы потекли. Ничего не вижу вокруг. Слышу, кто-то спрашивает:

– Девушка, я могу чем-нибудь помочь?

Парень, интересный, лицо доброе. В первый момент хотела убежать. Никогда с чужими не разговариваю. А тут взяла и выложила ему свои беды. Он тоже о себе рассказал: Живет со старенькой мамой, вечером учится в училище, днем работает на заводе. Я даже не подала ему руку на прощание. Разволновалась, смутилась. Теперь мы по воскресеньям встречаемся и беседуем.

– Ты с ним целовалась?

– Откуда у тебя такие глупости в голове?!

– Не сердись. От девочек слышала.

– Мне кажется… – сказала Лиля и чуть покраснела, – что я… нет, не буду торопить события. Пока не стану ему говорить про свою любовь. Ты представляешь, если я закончу седьмой класс на отлично, то меня возьмут в педучилище без экзаменов! Только бы суметь договориться с училищем, куда меня распределили! Мама Анатолия – учительница. Она ходила к нашему директору с просьбой помочь мне. Он обещал. Мы обнялись с Лилей, и я готова была заплакать от счастья. И тут заметила тоненькое деревце, которое склонило белый шар цветов почти до земли. Одна веточка отщепилась от ствола, и коричневая рана увеличивалась, когда порывы ветра трепали вишню. Лиля расплела косу и тесемкой прикрепила ветку к стволу. А я оторвала от плаща кусок подола, привязала деревце к спинке скамейки и сказала:

– Так крепче будет.

– Ты же плащ испортила! – испугалась Лиля.

– Не испортила. Он длинный. Ты думаешь, вишня выживет?

– Будем надеяться. Нашла же силы зацвести. И клей ей в этом поможет. Вот он, густой, липкий и светится как янтарь.

– Может, это не застывший сок, не клей, а слезы, которые не высыхают. Правда, деревце, будто в подвенечном платье!

– Ты, как всегда, фантазируешь. Есть в тебе склонность к метафоричности, – улыбнулась Лиля.

И в этот момент она показалась мне похожей на нашу вишню.

САМОЕ ГЛАВНОЕ

Бабушка Дуня разбудила меня рано. Двор был еще влажный от росы. Холодок пробежал между лопаток. Захотелось опять нырнуть в постель, но… я быстренько бросила в лицо горсть ледяной воды и вытерлась полотенцем, висевшим на проволоке.

– С чего начнем? – бодро спросила я бабушку.

– Гуся надо зарубить.

– Бабушка, а может еще кто? Курей я уже научилась резать, а на гуся рука не поднимается.

– Некому, детка. Дядя Коля с Петей ушли в поле. Руки мои слабые стали, не удержат гуся и топор.

– Ну, ладно. Только я держать буду, договорились?

– А сможешь? Он ведь ох, как затрепыхается, когда душа из него выходить станет.

– Разве у животных есть душа? Может, и у растений тоже?

– Не знаю. У Бога все воедино связано.

– Бабушка, и вам жалко животных резать?

– А ты как думаешь! Я ведь ухаживаю за ними. Да что поделаешь, так жизнь устроена. Мне и цветы рвать жалко. Но я так рассуждаю. Птичку вольную или скотину какую дикую убивать – это против Бога. А вот то, что человек сам растит для своего проживания – не грех. Не против природы.

Гусь в моих руках бился сильно и долго, даже сумел выпростать крылья. Но я, закрыв глаза, терпела, когда он хлестал меня по лицу. Потом он подрожал еще немного и обмяк. Я дрожала вместе с ним. Пыталась вспоминать, как он щипал меня за ноги. Не помогало. Все равно жалко…

Второго гуся держала бабушка. А я, глубоко вздохнув, взмахнула топором… и убежала к соседке. Бабушка вскоре позвала:

– Иди. Надо гусей обработать, пока не застыли. А то замаемся потом.

Надо, значит, надо. И я учусь, не испортив кожи, выдергивать пух.

– Знаешь, смотреть, как теленка осенью режут, не могу до сих пор, – призналась бабушка Дуня. – По утрам все лето отвожу его пастись, в обед пою теплой водой. Вечером, когда возвращаемся домой, он взбрыкивает радостно, тычется влажной мордочкой в ладони. Они же хлебом пахнут. А то вдруг помчит меня по лугу через лопухи. Юбка за колючки цепляется, вся в репьях! Как удержать такого шустрого на веревке!? А еще раньше, в марте, помаленечку приучала к пойлу… От него молоком пахнет, лижет он мне лицо и тощим боком прижимается. Никак не хочет отпускать. Голову положит мне на плечо и трется. Говорю ему: «Отстань!» А он понимает, что я не сержусь, на самом деле люблю его, и от радости мычать начинает. А голос-то детский, срывается. И такой весь, как дитя доверчивое! Ноги скользят, расползаются в разные стороны. Пол – то на кухне гладкий. Упадет, кричит жалобно и все встать пытается…

С гусями возимся и час, и два. Я собираю пух в одну сумку, перья – в другую и делюсь с бабушкой Дуней своими заботами.

– …Недавно говорит мне Анна Ивановна: «У тебя все пятерки за год, кроме письма. По чистописанию тебе натянула четверку». Ну, разве не обидно? Я от стыда и злости на себя отвечаю: «Лучше бы тройку поставили!»

– Чудачка ты, – усмехается баба Дуня. – Анна Ивановна поставила тебе четверку авансом. Значит, верит, что станешь терпеливее, старательней. У тебя тройки за грязь в тетрадках или за ошибки?

– За мазню.

– Вот видишь! Я права.

– Вы знаете, а я про Толяна часто вспоминаю. И в дневнике записала: «Толя, я помню тебя».

– Друзья детства – друзья на всю жизнь, – задумчиво произнесла баба Дуня.

– А мои знакомые инвалиды войны – дядя Валя и дядя Ваня, – ну, те, что были на каталках, работают в нашей школе. У них теперь ноги железные.

– Директор помог?

– Да. И еще Анна Ивановна. Я к ней обращалась. А мой друг Андрей уехал в военное училище. Я его спросила: «Ты будешь убивать людей?». А он ответил: «Я не могу стрелять в людей. Моя специальность – чинить самолеты. В военное училище пошелиз-за государственного обеспечения». Он просил меня учиться десять лет, чтобы находиться под присмотром учителей. Боится за меня, потому что я слишком самостоятельная. А Лиля будет учительницей. Мама ее друга Анатолия не хочет, чтобы она работала и училась. Пусть, говорит, наша Лиля учится с удовольствием. Мама Анатолия сказала, что, когда Лиля выйдет замуж, на нее свалится много забот, и тогда она будет вспоминать годы учебы как самые счастливые.

– Что-то ты, детка, сегодня такая встрепанная?

– Почему так думаете?

– Говоришь скороговоркой. Вроде гнетет тебя что-то, а?

– Верно, бабушка, почувствовали.

И я вздохнула:

– В последний раз к вам пришла. К родственникам меня отвозят.

– Боженька смилостивился! Рада за тебя. Какое счастье!

– В самом деле?

– Семья для человека – самое главное, самое важное в жизни. Что бы человек ни делал, к чему бы ни стремился – все во имя семьи, для семьи. Запомни, семья – это маленькая родина, именно с нее начинается большая Родина. В крепости семьи сила и надежность страны.

– А у меня сразу большая Родина… Я боюсь ехать…

– С твоим характером, в любой семье приживешься. Все тебя будут любить.