Бабушка и «Варшавянка»

И вот сейчас «Варшавянка», задрав в голубое небо выпуклый нос для приемки боевых торпед, смотрит влюбленными глазами на приближающегося командира, словно спрашивая его: «Командир, когда же закончится эта земная свистопляска, и я, наконец окунусь в чистую, прохладную толщу океана?»

Однако командир почему-то молчит. Почему? И отчего у него такой виноватый взгляд? В этом взгляде кроме любви и нежности… еще и жалость появилась. К кому? Ясное дело – ко мне. Может, он что-то узнал о моей дальнейшей судьбе? Судьбе, которой не позавидуешь, которую боится не только лодка, но и люди, достигшие определенных лет, проще говоря – старости, о которой они со страхом говорят, что старость – не радость. Да уж… Если командир узнал, что лодка обречена на слом, на забвение, пусть скажет прямо, глаза в глаза. Хотя, нет, не сейчас, позже, после похода…

Да ничего командир не знает! Адмирал ничего такого для меня страшного не говорил… не помню такого! Ведь не говорил же, нет! Конечно, нет! Нет-нет!..

А командир все ближе и ближе. И вот уже между ними происходит коротенький диалог, понятный только им двоим.

– Ну, здравствуй, моя красавица!

– Здравствуй, командир. Почему тебя так долго не было? Я соскучилась.

– Прости… и я по тебе соскучился. Ну ничего, теперь мы опять вместе.

– Я так ждала тебя. Наверное, я выгляжу старухой?

– Нет, нет! Ты прекрасно выглядишь. Немножко обросла ракушкой, да кое-где ржавчина проступила местами. Больно?

– Не очень. Ты же знаешь, я терпеливая. В док бы меня.

– Я бы с радостью, но пока не получается. Прости…

– Да чего уж там, я все понимаю. Потерплю.

– Зато завтра я тебе обещаю океан, прохладу глубин, соленые брызги волн, крепкий порыв ветра.

– Спасибо. Я долго этого ждала. Когда отходим?

– Скоро… Вон уже бункеровщик отшвартовался. Чадит керосинщик, как заядлый курильщик.

– Да, смешной чудак…

«Варшавянка» видит в глазах командира что-то для нее непонятное, отрешенно-тоскливое, и, хотя это непонятное спрятано глубоко внутри, лодку не проведешь, она хорошо знает своего командира и понимает, что его что-то, что-то гложет, он будто сам не свой, какой-то вроде как потерянный или что-то потерявший. Но что? Предстоящий поход? Однозначно – нет, нет и нет! – командир из тех, кого хлебом не корми, а дай выйти в море. Может, с адмиралом вдрызг разругался, у него это хорошо получается. Что и говорить, адмирал – не подарок, любого может по стойке «смирно» поставить, и ну с него ржавчину снимать, да все с наждачкой, с наждачкой норовит – побольнее. Тот еще кашалот! Впрочем, не зря ли она наговаривает на адмирала – разговор между ним и командиром происходил на повышенных тонах, однако был вполне доброжелательным, корректным. На этот раз командующий базой был удивительно терпелив с командиром, что объяснимо – посылает его на чрезвычайно трудное задание, похожее на человеческую сказку: пойди, черт знает куда, принеси – черт знает что. Любят люди себе головоломки составлять. Так что нет – причина угрюмости командира, не адмирал. Остается одно: семья! Это его единственное слабое место, люди еще называют это место – ахиллесовой пятой.

Да, именно семья! «Варшавянка» знает, что у командира есть жена с дочкой. Или как еще люди говорят – супруга… благоверная… сожительница… телка… Нет, телка, вроде, из другой песни. Лодка видела их здесь, на пирсе, сразу после возвращения из «автономки». Увидела, так прямо и ахнула: «Ах, как они похожи на тропических, изумительной красоты бабочек, что иногда садятся на палубу в теплых южных морях!» Дочка – такая прелестная, такая забавная, такая хрупкая, невесомая! Подбежала к командиру и, порывисто обхватив того за шею, все приговаривала и приговаривала своим звонким детским голоском: «Папуля мой, папулечка!» А командир – этот заросший щетиной морской волк – с невидимыми слезами на глазах, все целовал и целовал кукольное личико дочурки. Затем, он осторожненько опустил свое волшебное воздание на бетон пирса, и крохотная яркая бабочка с чисто детской радостью запорхала вокруг стоящих в строю подводников. И они – рыцари подводных глубин – такие грубые в повседневной жизни, тотчас светлели лицами и умиленно, если не сказать – глупо улыбаясь, подбрасывали похожую на куклу девочку вверх, и на мгновение над серо-мрачным пирсом зависало маленькое разноцветное облачко, полное детского счастливого смеха.

А командир уже протягивал руки к большой бабочке – к женщине, жене, супруге, благоверной… черт бы их всех побрал! Он крепко обнимал ее, жарко целовал, а она, такая ослепительно красивая! – опустив руки, молчала, лишь разок чмокнув, или даже скорее – уткнулась в его колючую щеку. О! И тогда болезненная ревность пронзала «Варшавянку» от носа до кормы. Она всем своим умным нутром чувствовала, что эта холеная красивая женщина-бабочка, от встречи к встрече все больше и больше охладевает к командиру. Да и как лодке было не чувствовать, ведь и она сама, вроде как женского рода.

Эта вероломная бабочка-красавица, иногда надолго похищала командира, хотя еще неизвестно, у кого из них двоих на него было больше прав. Вот именно, неизвестно! Ночью, глядя на веселые огоньки военного городка, «Варшавянка» мучительно ревновала, переживала, иногда даже плакала, отчего вода вокруг нее становилась еще более соленой. Она безумно ревновала, а вокруг плескалось стылое равнодушное море. И тогда лодка – той женщине – разлучнице диагноз поставила: холодная, как арктический лед! А еще лучше: не рыба и не ракушка – медуза!

– Сми-рно! – заметив приближающегося командира, старший помощник быстро сбежал по трапу и, старательно печатая шаг, пошел к нему навстречу, затем остановившись в двух шагах от командира, бросил руку к пилотке и принялся докладывать: – Товарищ капитан второго ранга, личный состав лодки готовится к выходу в море! Весь экипаж на борту! Больных и отсутствующих без уважительной причины нет! Закончили приемку топлива, заканчиваем погрузку торпед, разгружаем продукты…

– Вольно! – скомандовал командир, пожимая руку старшему помощнику. Затем они медленно пошли по пирсу, в направлении носа лодки. «Варшавянка» знала, что ее командиры – одногодки, что закончили одно и то же училище и, поэтому оставшись наедине, отбросили служебную официальность.

– Ну, что у нас с ремонтом? – поинтересовался командир, внимательно оглядывая корпус лодки.

– Не докрашены торпедные стеллажи, в пятом отсеке электромех кое-что разобрал из своего хозяйства, обещал сегодня же собрать, на запасном командном пункте немного недоделали, в основном по мелочам, так, несущественно. Не успели… Я приказал с берега шланги перебросить, свою вентиляцию на полную мощь врубили, думаю, запах краски уже почти исчез. Если бы не сегодняшняя авральная спешка, за пару недель с ремонтом спокойно бы управились. Но и так экипаж ударно потрудился, думаю, не мешало бы поощрить…

У «Варшавянки», прямо-таки корма в зуде зачесалась указать отцам-командирам на многочисленные, по ее мнению, недоделки и прочие недостатки в виде прохудившихся сальников-прокладок, однако она нашла в себе силы смолчать: она – не ябеда, да и надобно соблюдать субординацию… черт бы ее побрал!

– Как настроение у людей? – Остановившись, командир посмотрел в сторону матросов, хулиганисто перебрасывающих друг дружке крупноголовые кочаны капусты.

– Да как сказать… Настроение, образно выражаясь, как в толще океанской воды: наверху тепло, внизу – холодно. Этим я желаю донести до командира, что экипаж и в море рвется, и в то же время… Зарплату бы, домой без денег не хочется возвращаться. Командир, ты понимаешь, о чем я… А действительно, что там наверху насчет зарплаты?

– Одни обещания. Извини…

– Ч-черт бы их всех там побрал! Как все это уже надоело! Только и слышно, как по телевизору талдычат: «подводный флот – надежный щит страны, гарант безопасности!» А у этого «гаранта» ветер в карманах гуляет, пусто – хоть шаром покати! Веришь, мне самому домой не хочется возвращаться, придешь —так и кажется, что вся семья с укором на тебя смотрит. Иногда, младшенький прямо в лоб спрашивает: «Папа, когда ты денежку принесешь, мне форму надо купить. Ты что, забыл, я же в этом году в школу пойду?» И-их! Как это унизительно – свои, кровно заработанные просить!

– Да понимаю я, Гена… – Командир смотрит себе под ноги.

И «Варшавянка» понимает, что в настоящий момент заботит друзей. Деньги! Что это такое, она знает, неоднократно видела в руках у людей эти разноцветные бумажки, которые они иногда почему-то называют презрительным металлом… или презренным? Лодка видела, как они радуются, пересчитывая деньги, и огорчаются при отсутствии последних. Она также уяснила, что деньги касаются и ее лично, потому как при их полном отсутствии тебя не поставят в док, не купят запчасти, топливо; при этом начальство отговаривается непонятным словом – недофинансирование. Пока выговоришь, язык сломаешь – как метко замечают люди. И «Варшавянка» для себя решает: если вдруг у нее когда-нибудь появится много-много денег – например, она выловит в океане сейф с деньгами, – она непременно отдаст их экипажу, все-все, до последней копейки. Для нее людская боль – как своя.

– А что адмирал? Наверное, как всегда, обещает? – Начинает заводиться старпом.

– Успокойся, – морщится командир. – Адмирал делает все, что в его силах и возможностях. Обещал нам в первую очередь зарплату, правда, в случае успешного выполнения задания. Так и обнадежил: первыми получите. Тебе что, этого мало? Объяви людям… Кроме того, отпуска обещал, грамоты.

– Да пошел он со своими грамотами! – Психованно дернулся старпом, видно, не в силах успокоиться.

– Не кричи… – взял его за локоть командир. – Твои эмоции, денег нам не принесут. Вернемся с победой – надеюсь, за три месяца получишь, оптом. Так что, успокойся, на тебя экипаж смотрит. Да и вообще, Гена, что-то я тебя не узнаю. Помнится, ты меня всегда в первую очередь спрашивал после моего возвращения из штаба: «Куда идем, командир?» А сейчас тебя больше волнует другой вопрос: «Командир, когда будут деньги?» Куда это твой патриотизм подевался, а, Гена? Или ты переродился в мелкобуржуазного мещанина?

– Ну знаешь ли… – Старпом от возмущения пунцово покраснел. – Ну ты даешь! Тоже мне, сравнил! Раньше мне не приходилось Христа ради умолять, зарплату выпрашивать на лекарство заболевшего сынишки…

– Ну извини, извини, тут ты прав, неудачное сравнение! – Поспешил взять свои слова обратно командир, на что старший помощник примиряющее махнул рукой, мол, да ладно, забыли.

– Командир, а вот теперь я хочу спросить тебя насчет выхода в море. – Старший помощник огляделся по сторонам. – Что это за дикая спешка такая? Торопимся сломя голову, точно на пожар. Из штаба подгоняют: давай, давай! Смотрю, сам командующий базой подключился, все что попросишь, выдают по первому требованию безо всяких бюрократических проволочек и очередей. Волшебство! Мясо-чуть ли не «мраморное», без костей, картофель – не прошлогодний проросший, а скороспелка молоденькая! А говорят, продуктов нет! Вино —нектар, чисто молдавское, не суррогат какой. Пока тебя на пирсе не увидел, думал – сам адмирал вступил в командование лодкой. Ей-богу! Куда идем? Или как обычно – пакет за семью печатями с большим-большим секретом, вскрыть в океане на глубине 250 метров! – предположил старпом с нескрываемой иронией.

Командир молча указал на щит, висевший на пирсе, на нем белыми буквами на красном фоне было написано «Болтун – находка для шпиона!» Затем, хлопнув старпома по плесу, сказал:

– Гена, друг, может, хватить мучить своего командира нескончаемыми вопросами, ты что, забыл, что я без пяти минут холостяк, у которого в холодильнике пусто, хоть шаром покати? Лучше предложи мне перекусить, у тебя камбуз, поди вовсю работает. Ей-богу, с утра крошки во рту не было. Давай, приглашай голодного отпускника в свою хлебосольную кают-компанию.

Засмеявшись, они развернулись и направились к трапу. «Варшавянка» с любовью смотрела на их стройные, ладные фигуры в черных кителях. У трапа старший помощник приотстал, остановив пробегавшего мимо пожилого запыхавшегося мичмана. Спросил тихо, вполголоса, чтобы не услышал командир:

– Саныч, ты все имущество с плавбазы переправил?

– Так точно, кажись, все, – доложил тот, переминаясь с ноги на ногу, будто всем своим видом показывая, что ему некогда.

– Кажись, или все? – Не отставал старпом. – А спасательные жилеты? Лично я их нигде на лодке не видел. Ты их проверил сам, или опять кому перепоручил?

– Бог ты мой! Геннадий Андреевич! Товарищ капитан третьего ранга! Виновен, простите ради бога, забегался я с этой спешкой сумасшедшей! Разве за всем уследишь? – Принялся оправдываться мичман, зачем-то застегивая китель по самую верхнюю пуговицу. – Не беспокойтесь, я сейчас, сейчас! Я прикажу, прикажу, мигом доставят! Проверил, самолично проверил, в сохранности жилеты, только на некоторых лампочки не горят, должно быть, от старости подсели… окаянные!

– Понятно… Ну, Саныч, не ожидал. Ты вот что, бросай все дела, задницу в горсть, но чтоб через час спасательные жилеты были на борту. Вам все понятно, товарищ старший мичман? Выполняйте!

Стемнело. Немые громады сопок нависли над городом, и он, чтобы не потеряться в темноте, осветил себя фонарями. На востоке, там, где океан, набухали водой темные тучи, явные предвестники грядущей непогоды. Кроваво-красная луна, опасливо косясь в сторону туч, предпочла обойти их стороной. Одиноко сиротливый луч маяка, раз за разом пытался установить узенькую световую дорожку на гладкой поверхности моря.

Лодка скрытно выходила из бухты. Все тот же ворчливый буксир с таким же закопченным напарником, осторожно оттащили массивное туловище лодки от пирса и отбуксировали ее в открытое море. Многоопытная лодка с пониманием отнеслась к мерам предосторожности, о которых позаботились люди – она хорошо знала значение таких слов, как скрытность, военная тайна, ее неразглашение и, конечно же – шпионаж. Особенно шпионаж. Это неприятно шипящее слово, она считала самым опасным. Похоже на нее шипели жутко уродливые, заросшие водорослями морские змеи в теплых водах Филиппинского моря, вблизи острова Гуам, где она следила за передвижением неторопливого верзилы – многоцелевого авианосца «Мидуэй», ну очень опасного своими противолодочными вертолетами, оснащенными очень чуткими гидроакустическими буями и самонаводящимися торпедами. Лодка также знала, что от шпионажа происходит слово «шпион». Шпионы, которые, как и морские медузы, обитают везде и всюду, могут находиться даже в собственном штабе соединения, что очень и очень опасно, потому как куда бы ни шла лодка, ее наверняка будут там ждать не для дружеской беседы, а чтобы вцепиться в нее мертвой хваткой и утопить легко, как пустую стеклянную бутылку. И тогда, чтобы спастись, лодке придется покрутиться-повертеться, не хуже живой рыбы на горячей сковородке – так, иногда говорят люди, когда речь заходит о преодолении каких-нибудь труднопреодолимых испытаний.

Почувствовав, как ослабли швартовы, лодка увидела, что буксиры повернули в родную гавань, на их приземистых мостиках задергались теплые огоньки. Прощаются, хрипатые!

– Командир, с буксиров семафорят: «Счастливого пути! Ни пуха вам, ни пера!»

– Сигнальщик, передай: «Спасибо за работу!» И пошли их к черту!

«Катись к черту, старый ворчун! – Закричала лодка, опережая сигнальщика. – Старик, жди меня! Слышишь, жди! И запомни: я еще поживу, мы посмотрим, кого вперед на корабельное кладбище уволокут! Посмотрим!»

– Боевая тревога! Всем вниз! Проверить наличие людей! Рубочный люк задраен!

– Боцман! Ныряем на сорок!

– Есть, нырять на сорок!

– Курс двести! Скорость – пять узлов!

– Так держать!

– Есть, так держать!

– Говорит командир. Поздравляю экипаж с выходом на боевое дежурство!

Набухая водой, лодка устремилась в мрачную глубину.

8

«Надо бы картошечки подогреть, да чайку погорячей, может, сынки заглянут…» – подумала баба Маня, осторожненько прикрывая раскаленную дверцу печи. Сынками она называла воинов пограничников, день и ночь охраняющих это далекое побережье России. Старушка жалела молодых парней, в любую погоду сбивающих ноги по узеньким тропинкам над скалистыми обрывами. Пограничники частенько заглядывали «на огонек», зная, что седенькая бабулька, по ночам охраняющая сарай со старыми, вряд ли кому нужными сетями, никогда не выпустит их в ночную темень, не угостив картошкой с рыбой, не напоив горячим чаем; при этом у нее для каждого из них найдется доброе слово, отчего и служба покажется не такой тяжкой, а темная ночь будто посветлеет. «Эта бабуля – точно лучик в темном царстве!» – Так про нее однажды высказался младший сержант по имени Максим, призванный из далекого уральского городка Нижняя Салда. Грамотный был паренек, демобилизовался недавно.

«Где у меня был чай? Ага, нашла… – бормотала баба Маня, насыпая пачечный индийский чай в беленький чайничек с треснувшим носиком. – Ну, вот и готово… накроем его тряпочкой, пусть настаивается… Солдатики, поди, промокли, чаек им будет в самый раз: и согреет, и настроение подымет, поди трудно им в такую погоду службу править, ой как трудно! Сейчас только и слышно: дескать, всем трудно. Трудно, кто же спорит, но при чем здесь солдатики, чем они-то перед страной провинились, коль их на голодный паек посадили? Как-то неправильно это, у нас завсегда армию и любили, и почитали потому как – все мужики из рода в род, в армии служили. И это действительно так – все служили: и прапрадеды, и прадеды наши, и деды, и отцы, и мужья с сыновьями; служили верой-правдой и царю батюшке, и советской власти служили, и нынешнему президенту служат, хотя и говорят, будто он горький пьяница. Всем властям служили, за всех буйные головушки ложили, живота своего не щадили. Всякое, конечно было, однако такого наплевательского отношения к своей армии, что-то не припоминается… – размышляя, баба Маня, кажется, забыла и про чай, и про картофель на печке. – Вот пусть кто мне в глаза ответит: можно ли голодному воину службу править? Конечно, и такие найдутся, кто скажут: «да, можно». Да вы мне хоть кол на голове тешите, я все равно не поверю, а прямо скажу: такого быть не может! Такое в голове не укладывается! И это не пустой трезвон.

В прошлом годе, к примеру, у нас в поселке случилась такая напасть: кто-то стал постоянно картошку выкапывать с наших огородов. Придешь утречком, глянешь – и сердечко от боли зайдется: огород наполовину выкопан! Остается только за голову хвататься: кто-о?! кто посмел?! На городских валили, только они на своих дорогущих джипах могут так пошалить, больше некому. А с другой стороны, эти на джипах все больше при деньгах, зачем им наши огороды грабить, разве что фулиганства ради? От безделья озорничают? Им бы лучше башкой своей подумать: кто нынче эти самые огороды сажает? В основном, только одни пенсионеры, которым, ох как нелегко на пенсию прожить. Вот и копаются старики да старухи на своих крохотных сотках-наделах; молодежь предпочитает продукты в магазинах покупать. Может, это и правильно: почему бы и не купить, раз у тебя деньги имеются, а с другой стороны: а если у тебя их нет? Такая вот хитрая арихметика получается. Вот потому-то и приходится на старости лет в прямом смысле пахать. На себе пахать – лошадей-то сейчас ни у кого нет. Ведь мало сказать: я огород имею – его ведь надо еще вскопать, посадить, прополоть, окучить. Ой, да что там говорить, на этом огороде все жилы вытянешь, пока молоденький картофель попробуешь. А вот тут еще вопрос: а попробуешь ли ты его вообще, не «помогут» ли тебе выкопать «люди добрые»? Точно, помогли! Все выкопали, с корнями вырвали, ножищами перетоптали: и твою любимую «синеглазку», и розовую, и желтенькую… шут их забери! Ну как тут за сердечко не схватиться, давление-то, поди, за двести скакнуло. И в мыслях одно: кто мог?! Ироды! Креста на них нет! Поймать! башку отрубить! в море утопить! Народ шибко рассердился, сговорился караулы в кустиках выставить, с ружьями-вилами затаиться, однако тех воров, кровь из носа, но поймать и судить. Самим судить.

И что вы думаете, на третий день воров словили! И ворами-то оказались, кто бы вы думали – солдатики с ракетной части, что недалеко от нас стоит, как раз под сопкой. Те-кто нас защищает-обороняет от врагов. Кто бы мог на них подумать, на защитников своих? Да это просто уму непостижимо! Двое! Стоят бедолаги, слышно, как от страха зубками постукивают, тельцами тощенькими трясутся под наставленными на них ружьями да вилами мужицкими. И видно, что страшно служивым, ой как страшно! Я обратила внимание, что шейки у них тонюсенькие, кажется надень им на голову каски-отвалятся шейки. А форма солдатская при свете фонарей грязная-грязная и болтается на них, будто на вешалке. Стоят, личиками виноватыми так и зыркают, и зыркают по сторонам, чисто волчата в капкан угодившие. Мальчишки, ну как есть мальчишки!

Мужики-то наши сгоряча, уже и бить их намахнулись… Один солдатик вдруг, возьми да заплачь громко, да навзрыд, да сопли по лицу размазывая. А личико его сморщилось, как у пятилетнего обиженного ребенка; всхлипывает он, просит, умоляет: «Дядечки родненькие, миленькие! Простите нас, мы больше не будем… просто кушать сильно захотелось… старослужащие послали нас… мы больше не будем…» О, Матерь Божья! Прямо детский сад! Мужики наши все в годах, в жизни много чего повидавшие – руки опустили, матюгнулись крепенько и в душу, и в мать. Гляжу я на них и не узнаю: вроде как стыдно им, словно это они в чем-то провинились перед этими голодными ребятишками. Опосля я их спрашивала об этом – плечами пожимали, дескать, ничего путного по этому поводу объяснить не могут, стыдно стало – и все тут. Отпустили тех ребятишек воровитых, вместе с выкопанной ими картошкой отпустили: господь с ней! пусть солдатики кушают на здоровье, силушку набирают для защиты нашей. Правда, наказ дали больше не воровать. В этом году пока, бог миловал.

А я до сих пор думаю: почему это нашим мужикам должно быть стыдно? Нашим, а не красноштанным да большезвездным генералам армейским? С какой это такой стати? Неужно наши генералы такие слепые и ничегошеньки не видят, особливо как солдатикам голодно служится? Ой ли! Все они знают и видят, просто равнодушие давно уже разъело их душонки, как тля зеленая – мою капусту. Против тли я настойку с крапивой или табачком применю, а вот чем генеральское равнодушие одолеть – того я знать не знаю и не ведаю. Сидят они, где-то там у себя наверху, штанишки протирают, должно быть, зарплату хорошую получают и в ус себе не дуют, и ничегошеньки для солдатиков не делают. Эх, была бы моя воля, я бы их… Ох, боже ты мой! Никак, картошка моя подгорела? Вот раззява!»

Баба Маня схватила голыми руками раскаленную кастрюлю и, взвизгнув, и обжигая пальцы быстренько отодвинула ее на край печи. Затем тонкой стороной ложки убрала крышку кастрюли – горячий пар устремился в потолок, вмиг запотели и лампа, и окно. Постояла, подумала, что делать с картошкой: то ли оставить ее круглой, то ли истолочь. Решила истолочь – круглая уж больно для рта сухая. Влив в кастрюлю подсолнечное масло из бутылки, старушка деревянной толкушкой принялась мять круглый картофель, превращая его в мягкое пюре. Толкла, продолжая разговаривать сама с собой:

«Точно, раззява! За одной кастрюлей не усмотрела, едва не спалила картоху! А еще генералов осуждаю. У генерала поди целая армия солдат, и за каждым глаз да глаз нужен, ведь их и одеть надобно, и обуть, и накормить-напоить, и воевать научить умело, чтобы он с войны с победой возвращался. Кто-то, может, и скажет: тебе что, карга старая, больше всех надобно, чего ты так и норовишь за генералов думать? Они, чай, академии заканчивали, а кто ты такая? А я этим злопыхателям так отвечу: больше – не больше, а солдатики-то свои, не чужие, как же о них не думать? Тяжело сейчас всему народу нашему, тяжело и солдатикам нашим. Вот такой пример приведу.

Недавно ко мне забежали офицерики из той самой части, что рядышком стоит, нас своими ракетами защищает. Сколько помню, эта часть всегда на этом месте стояла – сначала с пушками, их еще зенитками называли, опосля – уже с ракетами. Бывало, зенитки как начнут в небо пулять – у нас стекла с окон вылетали, сейчас ракету выпустят – ажно поселок трясется, и все дымом заволакивает. Сначала страшно было, опосля – ничего, пообвыкли. Я как на пенсию вышла – а вышла, когда мне уже было за семьдесят, – так эти молоденькие офицерики, которые холостые, повадились ко мне бельишко для постирушки носить за небольшую плату или за пару банок тушенки. Тогда тушенка, ой какая вкусная да пахучая была! Несладко им тут служилось в отдаленности у моря холодного, в тайге бескрайней, в климате суровом без мамочек родненьких, без ласковых женских рук, без теплого семейного уюта. Сразу после училища военного – и сюда, в в сопки, в тайгу, в глухомань.

Так вот, принесли они, как обычно бельишко, сидят, чай с брусничным вареньем попивают. Обычно шумные, веселые, а тут заметила – не шибко. «Робятки, – спрашиваю я, как обычно называя их „робятками“, – пошто головушки повесили, случилось что?» – «Случилось, баб Мань, – отвечают кисло. – Расформировывают нас, не нужны мы стране». – «Ой, робятки, да что вы такое говорите?! – запричитала я. – Как без вас можно?» – «Получается, можно, – развели они ручками. – Сокращают армию, говорят, сейчас у нас врагов нет». – «Как же нет? А эти – мериканцы? Они вон что по телевизору вытворяют, прямо беда!» – «Не противники они нам больше – наилучшие друзья», – сообщают офицерики. «Так нам и Гитлера, помню, велели лучшим другом называть, запрещали о нем плохое говорить. А этот… ну, который совсем рядом… Мао Цзедун, вот! Этот нам как родной брат был. А что из всей этой дружбы вышло, знаете?» – «Знаем! – ответили дружно. – Баб Мань, ты в правильном направлении мыслишь, тебя бы к нам замполитом!» Смеются, служивые. «И куда вы теперича пойдете?» – не отстаю, допытываюсь я. – «Страна большая, – отвечают вроде как беззаботно, но чую – с горечью. – В банкиры подадимся… или в дворники с метлами». Невозмутимые робятки, веселые, прямо красавцы, дай бог им счастья и здоровья, и жен толковых да любящих! Ушли мои офицерики, а я долго еще не могла успокоиться. Бог ты мой, думаю, чего только на моем веку не было, чего только не валилось на голову нашей армии. Тут вам и демобилизации, и расформирования, и разоружение! Как новый руководитель, так какое-то новшество, да ладно бы в хорошую сторону – так нет же, все куда-то… в кювет, вот! Помню, при Сталине что-то было? А-а, демобилизации! Ну, это для страны нужное было дело – война закончилась, надо было восстанавливать разрушенное. А вот опосля, уже и не знаю, была ли нужда во всех этих разоружениях? Волна за волной. Дай бог памяти, при Хрущеве разоружились. До сих пор помню, везде красные транспаранты висели с надписью: «Сократим Советскую Армию на миллион!» Опосля, кажется, еще на два или три. Сократили, правда говорили, будто бы поторопились. А Мишка Горбатый – тот прямо ужас какое разоружение затеял… шут его забери! Сейчас вот Бориска разоружается. Этот вообще, бог знает что вытворяет! Ну, никак не идет нам учеба впрок, хоть в лепешку расшибись – не идет! Только и учимся, что на своих собственных ошибках да ошибках! А опосля локти кусаем, кого-то обвиняем, виновных ищем – находим. Сейчас разоружаемся, опосля как бы нагонять не пришлось. Ой, боюсь, придется!