Нормальные люди

Выражение его лица не изменилось, но руки переместились к ней под свитер, подтверждая: он все услышал. Через несколько секунд он ответил: если тебе этого хочется, да. Ты вечно заставляешь меня совершать что-то дикое.

Что это значит? – спросила она. Я вообще не в состоянии тебя заставить.

Еще как в состоянии. Ты думаешь, я бы еще с кем-то стал делать такое? Серьезно, думаешь, кто-то смог бы меня заставить забраться сюда после уроков и вообще?

И чего ты от меня хочешь? Чтобы я оставила тебя в покое?

Он взглянул на нее, явно ошарашенный таким поворотом разговора. Покачал головой и сказал: если бы ты это сделала…

Она посмотрела на него, но он ничего не добавил.

Если бы я сделала что? – сказала она.

Не знаю. В смысле если бы ты больше не захотела со мной встречаться? Честно говоря, я бы удивился, потому что вроде бы тебе это приятно.

А если я встречу другого, кому понравлюсь сильнее?

Он рассмеялся. Она сердито отвернулась, вырвалась из его рук, обхватила себя за плечи. Он сказал: эй, – но она не обернулась. Она смотрела на гнусный матрас, покрытый ржавыми пятнами. Он осторожно подошел к ней сзади, приподнял ее волосы и поцеловал в шею.

Прости за смех, сказал он. Просто когда ты говоришь, что не хочешь больше со мной встречаться, мне делается не по себе. Мне казалось, я тебе нравлюсь.

Она закрыла глаза. Ты мне действительно нравишься, сказала она.

Так вот, если ты встретишь кого-то, с кем тебе будет лучше, я страшно обижусь, ясно? Раз уж ты спросила. Мне будет тяжело. Понятно?

Твой дружок Эрик сегодня перед всеми обозвал меня плоскогрудой.

Коннелл помолчал. Она чувствовала его дыхание. Я этого не слышал, сказал он.

Ты в туалете был или где-то еще. Он при всех заявил, что я – гладильная доска.

Мать его так, вот козел-то. Так ты поэтому не в настроении?

Она отмахнулась. Коннелл обнял ее, положив ладони на живот.

Он специально достает тебя, сказал он. Если бы он думал, что ему с тобой хоть что-то светит, он говорил бы совсем по-другому. Он просто считает, что ты его презираешь.

Она пожала плечами, покусывая нижнюю губу.

С внешностью у тебя вообще никаких проблем, сказал Коннелл.

Гм.

Уж поверь, ты мне не за один только ум нравишься.

Она рассмеялась, вдруг почувствовав, как все это глупо.

Он потерся носом о ее ухо и добавил: если ты меня бросишь, я буду очень скучать.

А в постели ты тоже будешь по мне скучать? – сказала она.

Он обнял ее сзади за бедра, притянул к себе и тихонько сказал: да, и очень.

А можем мы сейчас поехать к тебе?

Он кивнул. Несколько секунд они стояли молча, он обнимал ее, щекотал дыханием ухо. Большинство людей проживают целую жизнь, ни разу не ощутив такой близости, подумала Марианна.

В конце концов – она уже выпила третий джин с тоником – дверь распахивается, появляются мальчики. Девчонки из комитета вскакивают и принимаются их дразнить, ругать за опоздание, все такое. Марианна стоит в сторонке, пытается поймать взгляд Коннелла, но он ускользает. На нем – белая рубашка и те же кроссовки «Адидас», в которых он ходит всегда. Другие парни тоже в рубашках, но рубашки у них наряднее, наглаженнее, а на ногах – кожаные ботинки. В воздухе висит густой будоражащий запах лосьона после бритья. Эрик ловит взгляд Марианны и внезапно выпускает Карен – этого движения достаточно, чтобы все остальные тоже обернулись.

Ну надо же, Марианна, говорит Эрик.

Ей трудно сразу сообразить, всерьез он или издевается. Теперь на нее смотрят все мальчишки, кроме Коннелла.

Я серьезно, говорит Эрик. Отличное платье, жутко сексуальное.

Рейчел хихикает, нагибается к Коннеллу и шепчет что-то ему на ухо. Он слегка отворачивается и не смеется с другими. Марианна чувствует, как что-то давит в голове, и снять это можно только криком или слезами.

Пошли потанцуем, говорит Карен.

Ни разу не видела, чтобы Марианна танцевала, говорит Рейчел.

Ну, так сейчас увидишь, говорит Карен.

Карен берет Марианну за руку и тащит на танцпол. Звучит песня Канье Уэста, вариация на тему Кёртиса Мэйфилда. Марианна все еще держит в одной руке лотерейные билеты и чувствует, как потеет другая рука, которую сжимает Карен. Танцпол забит, дрожь от басовых нот проникает через туфли в ноги. Карен пьяно опирается рукой на плечо Марианны и говорит ей на ухо: не обращай на Рейчел внимания, она просто злится. Марианна кивает и двигается в такт музыке. Она тоже опьянела, и оглядывается, пытаясь понять, где Коннелл. И видит его сразу – он стоит на верхней ступеньке. Смотрит на нее. Громкая музыка пульсирует во всем ее теле. Вокруг Коннелла – смех и разговоры. А он просто молча смотрит на нее. Под его взглядом все ее движения кажутся преувеличенными, непристойными, рука Карен на плече делается чувственно-горячей. Марианна покачивает бедрами и проводит рукою по волосам.

Карен шепчет ей на ухо: а он с тебя глаз не сводит.

Марианна смотрит на него, потом снова на Карен, ничего не говорит, стараясь, чтобы и лицо ни о чем не сказало.

Теперь ты понимаешь, почему Рейчел на тебя злится, говорит Карен.

Марианна чувствует в дыхании Карен винные пары, видит ее пломбы. В этот момент Карен ей очень нравится. Еще немного потанцевав, они вдвоем поднимаются по ступеням, держась за руки, запыхавшиеся, улыбаясь без всякого повода. Эрик и Роб в шутку ругаются. Коннелл делает почти незаметное движение в сторону Марианны, их руки соприкасаются. Ей хочется схватить его ладонь и облизать кончик каждого пальца по очереди.

Рейчел поворачивается к ней и говорит: ты вообще билеты-то собираешься продавать?

Марианна улыбается, улыбка выходит заносчивая, едва ли не презрительная и говорит: хорошо.

Вон те пацаны наверняка захотят купить, говорит Эрик.

Он кивает в сторону двери – в нее только что вошли парни постарше. Вообще-то им здесь быть не положено, вход в ночной клуб сегодня только по билетам. Марианна не знает, кто они такие, наверняка чьи-то братья – родные или двоюродные, или просто амбалы за двадцать, которые решили заглянуть на школьный благотворительный вечер. Увидев, что Эрик им машет, они подходят. Марианна нашаривает кармашек на сумочке, где лежит сдача, – на случай, если они все-таки купят билеты.

Как жизнь, Эрик? – говорит один из них. Которая тут твоя подружка?

Это Марианна Шеридан, говорит Эрик. Вы наверняка знаете ее брата. Алан, в одной параллели с Миком учился.

Парень просто кивает, смерив Марианну взглядом. Ее этот знак внимания оставляет безразличной. В грохоте музыки не разобрать, что Роб говорит Эрику на ухо, но Марианна чувствует, что это связано с ней.

Давай угощу, говорит парень. Что пить будешь?

Нет, спасибо, говорит Марианна.

Тогда он кладет руку ей на плечи. Она замечает, что он очень высокий. Выше Коннелла. Пальцы скользят по ее голому предплечью. Она пытается сбросить руку, но парень не отстает. Один из его дружков хохочет, Эрик присоединяется.

Классное платье, говорит парень.

Отпусти меня, пожалуйста, говорит она.

И вырез-то какой здоровый, а?

Он одним движением снимает руку с ее плеча и стискивает ее правую грудь, прямо у всех на глазах. Она отшатывается, вздергивая платье до самых ключиц, чувствует, как лицо наливается кровью. Взгляд ее так и жалит, там, где он ее схватил, разливается боль. За спиной у нее раздается смешок. Она это слышит. Смеется Рейчел, в ушах Марианны звук пронзительно дребезжит.

Марианна, не оборачиваясь, выходит, дверь хлопает у нее за спиной. Она в вестибюле, у гардероба, и не может вспомнить, справа выход или слева. Ее трясет. Гардеробщик спрашивает, все ли в порядке. Марианна не понимает, насколько она пьяна. Делает несколько шагов к дверям слева, прислоняется спиной к стене и сползает на пол. Грудь, за которую ее схватил тот парень, болит. Он не шутил, он действительно хотел сделать ей больно. Оказавшись на полу, она обхватывает руками колени.

Дальняя дверь снова открывается, выходит Карен, за ней – Эрик, Рейчел и Коннелл. Они видят Марианну на полу, Карен подбегает, остальные остаются стоять, не зная, что делать, а может, просто не желая вмешиваться. Карен опускается перед Марианной на корточки, дотрагивается до ее руки. В глазах у Марианны слезы, она не знает, куда смотреть.

Ты как, нормально? – говорит Карен.

Все хорошо, говорит Марианна. Простите. Я, наверное, слишком много выпила.

Брось ты ее, говорит Рейчел.

Да ладно, это он просто пошутил, говорит Эрик. На самом деле Пэт нормальный парень, если его узнать получше.

По-моему, вышло забавно, говорит Рейчел.

Тут Карен рывком оборачивается и смотрит на них. Если вам забавно, так чего вы сюда приперлись? – говорит она. Идите тогда и радуйтесь жизни со своим дружком Пэтом. По-вашему, приставать к малолетним девчонкам – забавно?

Это Марианна-то малолетняя? – говорит Эрик.

Да мы там все обхохотались, говорит Рейчел.

Неправда, говорит Коннелл.

Все оборачиваются и смотрят на него. Марианна тоже. Глаза их встречаются.

Ты в порядке? – говорит он.

Ты ее еще поцелуй в утешение, говорит Рейчел.

Коннелл сильно краснеет, касается брови. Все так и смотрят на него. Марианна чувствует спиною холод стены.

Рейчел, говорит он, отвали, блин.

Тут Карен с Эриком переглядываются, широко открыв глаза, – Марианна это видит. В школе Коннелл никогда так не поступает. За все эти годы она ни разу не видела, чтобы он разозлился, даже когда его доставали. Вскинув голову, Рейчел уходит обратно в зал. Дверь с грохотом затворяется. Коннелл еще секунду потирает бровь. Карен что-то шепчет Эрику одними губами, что именно, Марианна не понимает. А потом Коннелл смотрит на Марианну и говорит: хочешь домой? Я за рулем, могу тебя подвезти. Она кивает. Карен помогает ей встать с пола. Коннелл прячет руки в карманы, будто бы боится случайно до нее дотронуться. Прости за переполох, говорит Марианна Карен. Я чувствую себя полной дурой. Не привыкла пить.

Да ты ни в чем не виновата, говорит Карен.

Спасибо, ты такая хорошая, говорит Марианна.

Они еще раз сжимают друг другу руки. Марианна идет следом за Коннеллом к выходу, затем мимо гостиницы, к машине. Снаружи темно и прохладно, за спиной слабо пульсирует музыка из клуба. Она садится на пассажирское сиденье, пристегивается. Он закрывает водительскую дверь, вставляет ключ в зажигание.

Прости за переполох, говорит она снова.

Не ты же его устроила, говорит Коннелл. Прости, что все так глупо себя повели. Они считают Пэта крутым, потому что он иногда устраивает дома вечеринки. Получается, типа, что если ты устраиваешь вечеринки, тебе можно издеваться над людьми.

Мне было больно. Правда.

Коннелл ничего не говорит. Просто стискивает руль обеими руками. Смотрит на свои колени и шумно выдыхает – почти что кашляет. Прости, говорит он. Двигается с места. Несколько минут они едут молча, Марианна остужает лоб об оконное стекло.

Хочешь заехать ко мне ненадолго? – говорит он.

А Лоррейн разве не дома?

Он пожимает плечами. Постукивает пальцами по рулю. Она, скорее всего, уже спит, говорит он. В смысле посидим немножко, а потом я отвезу тебя. Не хочешь – ничего страшного.

А если она еще не легла?

Да ладно, она из-за таких вещей вообще не заморачивается. В смысле вряд ли ее это смутит.

Марианна смотрит в окно на город. Она знает, что он хочет сказать: он не против, если его мать узнает про их отношения. Может, она уже знает.

Похоже, Лоррейн – отличная мама, замечает Марианна.

Да. Наверное.

И наверняка тобой гордится. Ты – единственный парень в школе, который вырос хорошим человеком.

Коннелл бросает на нее взгляд. В каком смысле – хорошим? – говорит он.

Как это в каком? Тебя все любят. И, в отличие от большинства, ты действительно очень симпатичный.

Смысл его гримасы ей понять не удается, он то ли приподнимает брови, то ли хмурится. Они подъезжают к его дому – окна темные, Лоррейн уже легла. Они поднимаются к Коннеллу, ложатся рядом и шепчутся. Он говорит, что она очень красивая. Раньше она этого никогда не слышала, хотя в глубине души и догадывалась, но услышать такое от кого-то еще – совсем другое дело. Она прикладывает его руку к своей груди, туда, где больно, он целует ее. Лицо у нее мокрое, она плакала. Он целует ее в шею. Как ты, в порядке? – говорит он. Она кивает, он гладит ее по волосам и говорит: не переживай, ты по делу расстроилась. Она зарывается лицом ему в грудь. Ей кажется, что она превратилась в мягкую тряпочку, которую только что выжали, но с нее все еще стекают капли.

Ты бы никогда не ударил девочку, правда? – говорит она.

Нет, конечно. Ни за что. А почему ты спрашиваешь?

Не знаю.

Ты думаешь, я только тем и занимаюсь, что бью девчонок? – говорит он.

Она крепко-крепко прижимается лицом к его груди. А мой отец бил маму, говорит она. Несколько секунд, которые тянутся целую вечность, Коннелл молчит. А потом говорит: господи. Какой ужас. Я не знал.

Да ладно, говорит она.

А тебя он бил?

Случалось.

Коннелл снова умолкает. Ложится, целует ее в лоб. Я никогда и пальцем тебя не трону, говорит он. Никогда. Она молча кивает. Мне с тобой очень здорово, говорит он. Проводит ладонью по ее волосам и добавляет: я люблю тебя. Это не просто слова, правда люблю. Глаза ее снова наполняются слезами, она закрывает их. Даже в памяти этот миг навсегда останется наполненным огромным смыслом, и она знает это уже сейчас, пока все происходит. Она никогда не верила, что ее кто-то полюбит. А теперь начинается новая жизнь, это первый ее миг, и даже когда пройдет много лет, она будет считать так же: да, вот таким и было начало моей новой жизни.

Через два дня

(апрель 2011 года)

Он стоит рядом с кроватью, пока мама ходит за медсестрой. И больше на тебе ничего нет? – говорит бабушка.

Гм? – говорит Коннелл.

Ты только в этом джемпере и пришел?

А, говорит он. Да.

Замерзнешь. И сам сюда попадешь.

Утром бабушка поскользнулась на парковке рядом с «Алди», упала прямо на бедро. В отличие от многих других пациентов она еще совсем не старая, пятьдесят восемь лет. Маме Марианны столько же, вспоминает Коннелл. Но, как бы то ни было, бедро бабушка, похоже, повредила, может, даже сломала, и Коннеллу пришлось везти Лоррейн в Слайго в больницу. На соседней кровати кто-то кашляет.

Да ничего, говорит Коннелл. Тепло на улице.

Бабушка вздыхает, как будто его слова о погоде причиняют ей боль. Похоже, все, что он делает, причиняет ей боль, она ненавидит его за неистребимое жизнелюбие. Она критически осматривает его с ног до головы.

Да уж, совсем ты не похож на свою мамашу, говорит она.

Да, говорит он. Не похож.

Лоррейн и Коннелл внешне действительно совсем разные. Лоррейн – блондинка, с мягким округлым лицом. Мальчишкам в школе она нравится, и они часто Коннеллу про это говорят. Она, видимо, вообще нравится мужчинам, ну и ладно, его это не оскорбляет. У Коннелла волосы темнее, а лицо угловатое – художник мог бы таким изобразить преступника. Впрочем, он прекрасно знает, что бабушкино замечание никак не связано с его внешностью, это шпилька в адрес его отца. Ну, ладно, на это ему сказать нечего.

Кто стал отцом Коннелла, не знает никто, кроме Лоррейн. Она говорит: когда надумаешь – спросишь, но ему действительно не интересно. Иногда на вечеринках друзья задают ему этот вопрос – можно подумать, это нечто важное и многозначительное, о чем можно говорить только на нетрезвую голову. Коннелла это расстраивает. Он вообще не думает про мужчину, обрюхатившего Лоррейн, да и с какой радости? Все его друзья просто помешаны на своих отцах и из кожи вон лезут, чтобы быть на них похожими или не похожими – кто как. Когда они ругаются с отцами, всегда выходит, что на поверхностном уровне их разногласия значат одно, а на более тайном и глубинном – совсем другое. Если Коннелл и ругается с Лоррейн, так из-за мокрого полотенца на диване или чего-нибудь в этом роде, причем речь идет именно о полотенце или, в крайнем случае, об общей безалаберности Коннелла, потому что он хочет, чтобы Лоррейн видела в нем ответственного человека, несмотря на его привычку разбрасывать полотенца, а Лоррейн говорит, что, если бы он хотел, чтобы она видела в нем ответственного человека, он бы и вел себя по-взрослому – все в таком духе.

В конце февраля он возил Лоррейн на избирательный участок, по дороге она спросила, за кого он собирается голосовать. За кого-нибудь из независимых кандидатов, ответил он неопределенно. Она рассмеялась. Да ладно, сказала она. За коммуниста Деклана Бри. Коннелл не поддался на провокацию и продолжал смотреть на дорогу. На мой вкус, немного коммунизма нашей стране не помешало бы, сказал он. Краем глаза увидел, что Лоррейн улыбается. Не дрейфь, товарищ, сказала она. Это я научила тебя уважать социалистические ценности, помнишь? Что верно, то верно, у Лоррейн есть ценности, которые она готова отстаивать. Она интересуется Кубой и делом освобождения Палестины. В результате Коннелл проголосовал-таки за Деклана Бри, который все равно недобрал голосов. Два места получила «Фине Гэл», остальные – «Шинн Фейн». Лоррейн сказала: ну просто позорище. Поменяли одну шайку преступников на другую. Коннелл послал Марианне сообщение: фг в правительстве, мать твою. Она ответила: партия Франко. Ему пришлось искать в интернете, что это значит.

Недавно ночью Марианна сказала, что, по ее мнению, он вырос хорошим человеком. Сказала, что он симпатичный, что его все любят. Он поймал себя на том, что все время об этом думает. Приятно было возвращаться к этому мыслями. «Ты симпатичный, и все тебя любят». Чтобы испытать себя, он пытался некоторое время про это не думать, но потом мысль возвращалась к тому же, от этого вновь делалось хорошо, и он сдавался. Почему-то очень хотелось передать эти слова Лоррейн. Ему казалось, что это как-то обнадежит ее – но в чем? Она поймет, что ее единственный сын не стал никчемным человеком? Что она не зря прожила свою жизнь?

Я слышала, ты в Тринити поступать собрался, говорит бабушка.

Да, если баллов доберу.

Кто это тебя надоумил?

Он пожимает плечами. Она смеется, но смех звучит как насмешка. Ну, самое там тебе и место, говорит она. А изучать-то что будешь?

Коннелл давит желание вытащить из кармана телефон и посмотреть, который час. Английскую филологию, говорит он. На тетушек и дядюшек этот выбор произвел сногсшибательное впечатление, что сильно его смутило. Если он поступит, то будет иметь право на стипендию, но все равно летом придется работать, а весь учебный год – подрабатывать. Лоррейн не хочет, чтобы он во время учебы много работал, говорит – лучше занимайся побольше. Ему от ее слов не по себе, потому что английская филология – это не то образование, с которым можно найти нормальную работу, а ерунда какая-то, и тут он начинает думать, что надо было все-таки подавать на юридический.

Лоррейн возвращается в палату. Туфли ее негромко шлепают по кафелю. Она заводит с бабушкой разговор о консультанте, который сейчас в отпуске, о докторе О’Малли и о рентгене. Все эти сведения она сообщает очень подробно, самое важное записывает на бумажке. Наконец бабушка целует его в щеку, и они выходят. В коридоре он дезинфицирует руки – Лоррейн стоит и ждет. А потом они спускаются по лестнице и выходят из больницы на яркий, липнущий к коже солнечный свет.

После того благотворительного вечера Марианна рассказала ему правду о своей семье. Он не знал, что ответить. Начал говорить, что любит ее. Оно само вышло – как вот отдергиваешь руку, дотронувшись до горячего. Она плакала и все такое, и он просто сказал, даже не думая. Было ли это правдой? Чтобы это понять, он еще слишком плохо знал жизнь. Сперва подумал, что было, раз уж сказал, зачем ему врать? А потом вспомнил, что иногда же врет, непреднамеренно, не зная зачем. Собственно, желание признаться Марианне в любви он испытывал не впервые, и не важно, правда это или нет, но впервые он поддался ему и произнес это вслух. Он заметил, как долго она думала, прежде чем заговорить, какой мучительной оказалась для него эта пауза, как будто она могла не ответить тем же, а когда она ответила, ему сразу стало легче, хотя, возможно, ее слова ничего не значили. Коннелл часто думал: здорово было бы узнать, как другие выстраивают отношения, и брать с них пример.

На следующее утро их разбудил звук ключа, который Лоррейн повернула в замке. День стоял солнечный, во рту у него пересохло, а Марианна сидела и одевалась. Она только и сказала: прости, прости меня. Видимо, они оба случайно уснули. А он же накануне собирался отвезти ее домой. Марианна надела туфли, он тоже оделся. Когда они вышли на лестницу, Лоррейн стояла в прихожей с двумя пакетами продуктов. На Марианне было вчерашнее платье, черное, с тонкими лямками.

Привет, лапушка, сказала Лоррейн.

Лицо Марианны засветилось, словно лампочка. Простите за вторжение, сказала она.

Коннелл с ней не говорил и к ней не прикасался. У него ныло в груди. Она вышла на улицу со словами: пока, простите, спасибо, еще раз простите. И закрыла за собой дверь еще до того, как он успел спуститься с лестницы.

Лоррейн сжала губы – казалось, она сдерживает смех. Помоги с продуктами, сказала она. Подала ему один из пакетов. Он пошел вслед за ней на кухню, поставил пакет на стол, даже не взглянув на него. Потирая шею, смотрел, как она распаковывает и убирает покупки.

Чего смешного-то? – спросил он.

Да незачем вот так сбегать только потому, что я домой вернулась, сказала Лоррейн. Я только рада ее видеть, сам знаешь, что мне Марианна очень нравится.

Он смотрел, как мама складывает полиэтиленовый пакет, чтобы использовать снова.

Ты думаешь, я ничего не знала? – спросила она.

Он на несколько секунд закрыл глаза, потом открыл снова. Пожал плечами.

Ну, я просекла, что здесь кто-то днем бывает, сказала Лоррейн. И я, сам знаешь, у нее в доме работаю.

Он кивнул, так и не проронив ни слова.

Тебе она, похоже, очень нравится, сказала Лоррейн.

Зачем ты все это говоришь?

Ты же из-за нее в Тринити собрался?

Он закрыл лицо руками. И тут Лоррейн рассмеялась, он это слышал. Теперь мне из-за тебя туда больше не хочется, сказал он.

Да ладно, прекрати.

Он заглянул в пакет, стоящий на столе, вытащил пачку макарон. Сосредоточенно отнес ее к шкафчику у холодильника, положил рядом с другими макаронами.

Так значит, Марианна – твоя девушка? – сказала Лоррейн.

Нет.

Как это так? Ты с ней спишь, но она не твоя девушка?

А вот теперь ты лезешь в мою жизнь, сказал он. Мне это не нравится, это не твое дело.

Он вернулся к пакету, вытащил упаковку яиц, поставил на стол рядом с подсолнечным маслом.

Это из-за ее матери? – сказала Лоррейн. Думаешь, она не одобрит такой выбор?

Чего?

Потому что она может, сам знаешь.

Не одобрит меня? – сказал Коннелл. Бред какой-то, чего я сделал-то?

Ну, она может решить, что мы им маленько не ровня.

Он уставился на мать через всю кухню – она как раз убирала дешевые овсяные хлопья в шкаф. Мысль о том, что Марианнина родня может считать себя лучше их с Лоррейн, относиться к ним свысока, раньше просто не приходила ему в голову. Он и сам удивился, как она его разъярила.

Она что, считает, что мы для них недостаточно хороши? – сказал он.

Не знаю. Может, еще и выясним.

Чтобы ты убирала у нее в доме, она, значит, не против, а чтобы твой сын общался с ее дочерью – ни-ни? Да не смеши меня. Просто какой-то девятнадцатый век, уржаться.

Что-то тебе, по-моему, не смешно, сказала Лоррейн.

А вот и смешно. Прямо умираю от смеха.

Лоррейн закрыла шкафчик и с любопытством посмотрела на него.

А зачем вы тогда прячетесь? – сказала она. Если не из-за Денизы Шеридан. Или у Марианны есть парень и ты не хочешь, чтобы он про это пронюхал?

Слушай, хватит меня допрашивать.

Значит, у нее все-таки есть парень.

Нет, сказал он. Но больше я тебе ни на какие вопросы отвечать не буду.

Лоррейн повела бровью, но ничего не сказала. Он взял со стола пустой пакет, смял в руке, да так и замер.

Ты ведь никому об этом не проболтаешься? – сказал он.

Что-то ты мутишь, правда. Почему никому нельзя говорить?

Он ответил, осознавая собственную бессердечность: потому что тебе от этого никакой пользы, а мне куча неприятностей. Подумал и хитроумно добавил: и Марианне тоже.

Да ну вас, сказала Лоррейн. Я и знать-то ничего не хочу.

Он все ждал, понимая, что однозначного обещания молчать так от нее и не добился, а она только всплеснула руками и сказала: слушай, мне, честное слово, есть о чем посплетничать, кроме твоих романов. Не переживай.

Он поднялся наверх, сел на свою кровать. Потом не помнил, сколько там просидел. Думал он про семью Марианны, про то, что она, мол, слишком для него хороша, и про то, что узнал от нее прошлой ночью. От одноклассников он слышал, что девчонки иногда выдумывают всякое, чтобы привлечь к себе внимание, – рассказывают, какие с ними приключались ужасы. То, что ему рассказала Марианна, явно рассчитано на привлечение внимания – ее, мол, бил папа, когда она была маленькой. А папы уже нет в живых, самому ему не оправдаться. Коннелл понимал, что Марианна запросто могла соврать, напрашиваясь на жалость, но одновременно он с полной отчетливостью сознавал, что это не так. Наоборот, она до последнего скрывала от него все самое плохое. Его передернуло от того, что он теперь знает про нее это, что они еще и этим повязаны.