Клубок памяти

Мы поднялись на четыре пролета, когда я вдруг остановился. Она без удивления обернулась. Я подтянул ее к себе, и одним движением прижав к стене, жадно впился в губы. Ни секунды замешательства, будто она сама ждала этого момента. Зарывшись руками, взбила волосы у меня на голове, ни отпуская не на мгновение, не давая глотка воздуха. Минута за минутой, в сладкой истоме губы все еще пили друг друга поцелуями. Я медленно спустился рукой по шее, груди, к талии, еще ниже. Почувствовал, как она слегка укусила меня за губу, когда рука достигла кромки платья и провела по бедру, почувствовав подвязку чулок. Она приподняла голову, глубоко выдохнув, но я тут же снова поймал ее приоткрытые губы, чувствуя дыхание, дурманящий аромат вина. Она повернулась спиной и обе мои руки теперь ласкали ее тело, податливое, как горячий воск, готовое принять любую форму. Я чувствовал, что теряю голову, когда она резко выгнулась, повернулась, и еще раз припав губами ко мне, вдруг отпрянула и, потянув меня за руку, шагнула по ступеням вверх. Один пролет, ключ в замочной скважине, хлопок двери и мы оказались в комнате…

11

В комнате, после горячего душа, стояла приятная прохлада. Она по обыкновению лежала рядом, и рука ее вновь изучала поверхность моей груди, я не видел ее, только чувствовал скользящую щекотку. Голова все еще кружилась, и я был рад, что она не дала мне закурить сигарету. Плюс ко всему, подпитываемый любопытством к ее «рецензии» на мою писанину, я не мог успокоиться, бегал глазами по комнате, и чтобы хоть как-то сфокусироваться, остановил взгляд на винной бутылке, наполовину забитой окурками, хотя с утра мне казалось, что в ней не оставалось пустого места, в любом случае, курить и правда, нужно было меньше. Глаза слипались. Она все еще не спешила заводить разговор.

– Что значит твоя татуировка?

Голос донесся откуда-то издалека, видимо я уже начал проваливаться в сон, – Какая татуировка?

– На лодыжке. Сегодня перед бойней в душе, я не успел ее рассмотреть, но мне показалось это луна. И как нога, болит?

Пауза, рука ее замерла.

– Нога? Ты спишь или рассказываешь мне свой сон? У меня нет тату и никогда не было, и в душ я с тобой не ходила, не знаю, что за бойню ты там устроил без меня, но надеюсь, мне что-нибудь оставил.

– Ты знаешь, о чем я, хватит играть в мисс «мне на все похер», – сказал я более резко, чем хотел, но этот внезапный приступ головокружения и тошноты вперемешку с болью в висках расшатывал сваи моего терпения.

Я медленно открыл глаза и снова попытался не отрывать взгляд от бутылки. Ее контур трясся и двоился, словно по ней бежали мурашки, острые стеклянные мурашки. Или это трясся я и бежали мурашки по мне. Воздух стал густым, обволакивающим, и попадая в легкие, заполнял их, как вода утопленника. Озноб и жар поочередно начали пробегать, отталкиваясь от полюсов тела, и врезаясь друг в друга где-то внизу живота, разрождались вспышкой холодного огня.

– Что-то мне совсем херово, – процедил я, даже не ожидая ответа, а просто констатируя факт.

Волосы по всему телу встали дыбом, и я снова открыл глаза, чувствуя, что меня вот-вот вывернет наизнанку. Черно-белый свет комнаты осыпался пеплом, как помехи на экране телевизора. Бутылка вина больше не стояла на месте. Ее вообще больше не было, только пустой пыльный трельяж. И тут каждый волосок, что стремился выпрыгнуть наружу, молниеносно впился обратно, пронизывая кожу тысячей игл. Холодный пот выступил на лице. Словно по тлеющему фитилю, фитилю здравого смысла /…Forget me nots to help me to remember…/ к горлу моему подбирался огонек, готовый выпалить изо рта ядро крика – в мутном отражении на смятой кровати лежало одно лишь мое замершее, ввалившееся в простыню тело. Я медленно повернул голову, /…Baby please forget me not…/ подушка превратилась в кусок льда, холодный, недвижный кусок льда, который медленно и нехотя таял, обжигая левую сторону лица.

Незабудки, повсюду цвели незабудки, оплетённые красными нитями …/ …I want you to remember…/

12

…Белое сукно подушки перестало быть холодным…

…Но кровать выросла в размерах и тоже стала твердой…

…Не помню у себя такой простыни…

Я лежал на белом кафеле пола ванной комнаты, до ушей доносился шум, как если бы на голове было надето стальное ведро. Кто-то тряс мое плечо и, кажется, пытался посадить. Легкие хлопки ладоней по щекам, голова закружилась и резко опустилась, как будто кукловод вдруг опустил палец, к которому была привязана, держащая ее струнка. Алые нити, как лопнувшие в глазу сосуды, расходились по кристально белому полотну, повторяя контур швов плитки, огибая крапинки синих созвездий.

– Брось эту сраную коробку, – отдалось эхом в левом ухе, затерялось где-то в голове и вынырнуло из правого, – и не стой просто так, звони в скорую, придурок! Эй, ээй, не смей блин закрывать глаза! Последовал удар по щеке, более увесистый. Я поднял голову, мне подняли голову. Свет, блики теней. Я закрыл глаза. Темнота. Паралич мыслей.

13

Кровать снова стала мягкой. Белый свет просачивался даже сквозь закрытые глаза, ломом раскурочивая слипшиеся веки. Я попробовал пошевелись головой, впрочем, безуспешно, только мозг казалось сотрясся внутри черепной коробки, и я снова замер. Медленно открывая глаза, почувствовал, как по телу прошла дрожь. Лицо напротив. Глаза холодными лучами уставились в пол, не моргая. Статическое отчаяние. Страдальческое выражение казалось, перманентно въелось в каждую морщинку и дрогнуло, только когда мы встретились взглядами. Он быстро встал и подскочил к кровати, схватил меня за руку, тут же отпустил и залепил стене такую оплеуху, что склянки, стоявшие на столике, зазвенели.

– Спасибо, что не мне, – одними губами, просипел я.

– А следовало бы, – он резко повернулся и, не разжимая зубов, процедил, – а теперь ты мне расскажешь, что там твою мать случилось. Он облизнул губы и оглянулся, видимо встревожившись, что на шум кто-нибудь прибежит.

– Ты что выхлопотал мне отдельную палату?

Он молчал, не отрывая взгляда. Я попытался улыбнуться и уголок рта задрожал. Каменное выражение на его лице сменила миролюбивая досада. Он снова сел и взял мою руку, а указательным и большим пальцем другой, массировал уголки глаз /…Теория пальцев снова в деле…/

– А где она?

– Что? – он опустил руку и поднял покрасневшие глаза на меня.

– Девушка…в ванной, ей тоже нужен доктор, она порезалась, – я делал между словами большие паузы и видел, что он старается скрыть нервное нетерпение, как в разговоре с заикой. Дослушав, он медленно перевёл глаза вниз, и я сначала не мог понять, на что он смотрит, потому что так и мог шевелить головой.

– Ты, знаешь ли, тоже…порезался, – он кивнул, указывая подбородком куда-то вниз.

Я собрался с силами и увидел, что от запястья до половины предплечья правая рука была туго забинтована.

– Когда мы пришли…

– Мы?

– Да, чувак из доставки пиццы, стоял у входа. Он дошел со мной до твоей двери, и мне даже стало спокойнее, но, когда мы зашли, – он увидел, что я сощурил глаза, вытащил из кармана пачку дубликатов ключей и позвенел ими в воздухе, – когда мы зашли и увидели тебя на полу. Ты был не один? Или тебя ограбили?

Я закрыл глаза, и он сжал мою руку, – Эй, ты или сам начнешь рассказывать или…

– Нет, тот день мы…

– День? – он оборвал меня, – я не мог дозвониться трое суток. Сначала решил, что ты, как всегда полуночничал и на день выключал телефон, но ты пропал и из сети, мне даже позвонила…

Он заметил, как округлились мои глаза. Кивнул.

Мускулы лица заледенели и я, как больной базедовой болезнью, уставился в пуговицу на воротнике его рубашки, не отрывая взгляда. Попробовал повернуться на бок и, застонав, понял, что лучше не двигаться. Он поправил подушку, так чтобы я мог сесть повыше.

– Меня не ограбили. Была девушка, мы затусили в баре и пошли ко мне. Я стрельнул глазами на стакан, и он дал мне глотнуть воды – словно ледяной комок желе проскользнул в горло. Я облизнул губы, видя, как он смотрит на меня с нарастающей тревогой. – Не веришь мне? Помада…хорошо, ее помада должна быть на окурках.

– Верю, но я навел небольшой порядок в разоренном гнезде, которое ты зовешь квартирой, и да, выкинул целую гору окурков, но если ты не снял шлюху, которая пользуется гигиеничкой, то извини. Имя у нее есть, как она выглядела, может я ее видел, когда приехал, во что она одета, блин, хоть что-нибудь?

Я собирался с мыслями, пока он мерил шагами палату. Удары сердца начали отдаваться глухим стуком в голове.

– Нет, она не шлюха, она…Она рассталась с кем-то, и мы…говорили. Незабудки…Она читала мои черновики. Она рассказала мне про пальцы…У нее голубые глаза… Я смог изобразить на лице подобие улыбки, – в одежде я ее, к сожалению, почти не видел.

Он хмыкнул, прошелся к двери, запустив обе руки в волосы и беспомощно опустив их, погрузил в карманы, прислонился к стене.

– Пальцы? Рассказала про пальцы? Это очень кстати, – может быть она тебе и маникюр сделала? – увидев, что даже на моем неживом лице отобразилось непонимание, он помотал головой и нервно кивнул на мою руку.

Я снова опустил глаза, и кончики пальцев на руке затряслись, дрожь начала подниматься выше и уголки рта снова пришли в движение, игравшая на них улыбка потрескалась и ее сменила недвижная гримаса карнавальной маски. Он быстро подошел ко мне и взял за плечи, – Что? Эээй! Эй, что с тобой? Но я смотрел сквозь него на ногти левой руки, покрытые синим, местами уже сошедшим…лаком. Кусочки паззла в голове вкривь и вкось, упираясь пазами, собирались в уродливый узор, распадались и осыпались.

Он отодвинул стул, присел на корточки рядом с кроватью, понизил голос и с предупредительностью, уместной по отношению только, наверное, к умирающему, сказал, – Слушай, у меня к тебе есть два вопроса, в худшем случае три – он снова обернулся на стеклянное окно двери, смотря, чтобы никто не зашел внутрь. – Я знаю…знаю, что ты все еще…переживаешь Ее уход, – я приоткрыл губы, но он поднял указательный палец, – почему ты не позвонил мне?

Я продолжал смотреть себе на руку, но картинка как-то смазалась, жидкий туман обволакивал контуры предметов.

– С двумя детьми сразу даже тебе нянчиться не по силам, – голос стал похожим на снег, таял, исчезал, растворялся на белом фоне стен.

Он наклонил голову и посмотрел на пол, снова на меня, сжал губы в тонкую линию и этот шов сдержал, как видимо слова, не уступающие по силе ранее нанесенному удару по стене.

– Тогда второй вопрос, он перешел на шепот, – скажи мне сколько…сколько голубых таблеток ты уговорил? Не делай из меня идиота, когда мы пришли, весь, – он бесконечно растянул слово, – весь пол был усыпан дормикумом, как белье в горошек.

– Две…может быть, – я смотрел ему прямо в глаза, давая понять, что говорю правду.

– После двух таблеток, даже моя бабка пробежит марафон, не неси чушь.

Я не отрывал глаза, не моргал, и тогда его осенило. Он протер ладонью рот и сжал ее в кулак, – Две пачки?! – он вскрикнул, и, опомнившись, снова понизил голос, – Две пачки?! Видя мое безучастное лицо, он замолчал, громко сглотнул, и шепотом добавил, – Ты ведь догадываешься, каким будет третий вопрос?

Голос его хоть и был тихим, но отдавался стальным эхом в ушах. Безразличие в моих глазах, похоже, подливало масла в огонь. Но в голове у меня за место играющего трубного оркестра теперь царила сырая темнота, в ней плавали мысли, обволакивались густой смолой и тонули. Кадры памяти – негативы фотопленки, медленно погружались в нее и таяли.

– Нет, я не хотел…не хотел, это ты хочешь услышать? И этот порез, я, наверное, просто упал и по пути задел угол полки, – буквы жевали друг друга, и вместо пауз все звуки теперь слипались в одно сплошное слово. – Мне просто нужно было спать… я должен был поспать.

– О да, ты блин заснул. Ты же был почти в кататонии, гребаный летаргический сон, понимаешь ты или нет, мистер «мне на все похер»? Он не заметил, как я вздрогнул, – А теперь пообещай, если наша дружба что-то для тебя значит, что ты говоришь правду.

Я зарядил голос последний уверенностью, что смог соскрести со стенок разума.

– Я говорю правду и..спасибо тебе.

Он молча смотрел на меня. Наконец развел руками, что, дескать, тут поделаешь. И потеряв надежду выяснить правду, или приняв за правду мои слова, снова встал, прижимая пальцы к вискам.

– Долго я был в отключке?

– Почти день.

– Ты был здесь?

– Да, сказал, что ты разродился новым рассказом, и мы отметим это дело, только не упомянул, что капельницей.

Мы оба замолчали и наконец, он подошел к кровати, – Слушай, когда закончится все это дерьмо, – он обвел рукой комнату.

– Я посигналю.

– Я бы хотел, чтобы ты на какое-то время перебрался к нам, но ты же понимаешь, – настала моя очередь оборвать его, – Ни за что. И я не встаю на одни и те же грабли во второй раз.

– Да, ты на них блин прыгаешь, – он скорчил сардоническую улыбку, и я шевельнул уголками рта, – мне правда пора, извини.

– Ты и так сделал больше, чем мог. Только ничего не…

– И не собирался. Ты сам обо всем расскажешь. Напишешь об этом, третье лицо – лучшая маскировка, но, впрочем, не мне тебя учить.

– Нет, думаю, на этот раз в первом.

– Как знаешь, – он крепко пожал мою руку, приобнял и еще раз обернувшись у двери, вскинул подбородок, я кивнул в ответ.

– Выключи свет.

14

Он вышел, и я в темноте сполз на кровати вниз, растекаясь по простыни. Я понятия не имел, сколько было времени, ума не мог приложить, какой был день, но решил, что он утряс вопрос с работой. Сразу за дверью уходил вперед длинный коридор и судя по тому, что свет в нем тоже приглушили, час был поздний. Нужно было все обдумать, нужно было все вспомнить, но не сейчас.

В привычной для глаз темноте стало спокойнее – как глоток свежего воздуха, хотя глоток дыма был бы куда приятнее. Безумно хотелось курить, но глаза чесались, как будто комната и так была полна дыма. Единственным плюсом было то, что я действительно хотел спать, впервые за долгое время, глаза сами закрылись и я, кажется, даже улыбнулся. Голова наполнялась туманом, и пусть внутри теперь саднила какая-то маслянистая, обволакивающая пленка утраты, да, я кажется, улыбался.

Нужно было попросить его выключить и кондиционер, двигаться самому было пока что выше моих сил. Его мерные вздохи обдавали лоб, и когда я был уже готов повернуться, они вдруг прекратились и над самой моей головой тихо и вкрадчиво, разрывая одновременно тишину и темноту, раздалось:

– Тук-тук.

В уголки рта мне словно вставили по указательному пальцу, и начали растягивать к мочкам ушей. Рука затряслась, и я сжал кромку кровати. По трясущимся щекам покатились слезы. Крик застрял, упершись в преграду стиснутых зубов, и утробным стоном вернулся в горло.

Слова уже почти слетели с губ, но я вспомнил, что теперь знал правила приличия, и медленно открывая глаза, улыбаясь, прошептал:

– Кто там?