Клубок памяти

1

Странная штука головная боль, как шлюха, заснуть с ней можно только единожды, но стоит проснуться, так и подмывает скорее соскочить с кровати. Одной рукой я что есть силы давил на висок, грозящий взорваться изнутри, другой держал сигарету и смотрел на изъеденную старостью стену, напротив. Мое фото, двадцатипятилетней давности – карапуз, лежит на животе, и широко открыв рот, заливисто смеется, тряся в руке игрушечного попугая. Два пигментных пятна на обоях – раньше там тоже были какие-то фотографии, отшелушившиеся чешуйки времени. Старенькая плазма на стене и тумбочка с синей, холодно смотрящей, бутылкой вина, целиком забитой окурками. У взрослых свои копилки. Сейчас рядом с ней стояли два бокала, раньше бы там скорее были просто две бутылки.

Состояние близкое к сперматоксикозу мыслями, а у мозга, тотальная, безнадёжная импотенция, и ничто вокруг не вызывает и намеков на стояк, чтобы хоть как-то привести в порядок всю эту кашу. Нет, у меня была пара хороших знакомых, но все они были далеко, а переписка и прочее – сплошной онанизм, ни чувств, ни эмоций, ни взгляда. Все в конечном итоге начинается со взгляда.

Сколько я проспал, час, два? Промозглое утро, осень истерит за окном. Нити дождя плетью бьются о стекло. Нити, да я думал тогда о нитях. Все мы не что иное, как клубки ниток, которые катятся и, распускаясь, оставляют за собой петляющий след. Иногда нити разных клубков переплетаются и завязываются в узелки, иногда нити одного клубка наматываются на другой, иногда сплетаются в красивый узор. Мое кружево, однако, напоминало какой-то штопаный…ну вы поняли. Вроде бы и целая пряжа, но каждая петелька сулила обернуться сплошными проблемами. Свою нить в этом переплетении отыскать уже не представлялось возможным, и, волоча за спиной весь этот ворох обрывков, я продолжал катиться вперед. Странные просветления в уме для шести утра воскресенья. Просветление ведет к пониманию, понимание лишает интереса. А интересовало меня, например, имя владелицы копны черных волос на соседней подушке.

– Нити, нити, – пробубнил я, смотря в окно, провожая взглядом завиток дыма сигареты.

– Не тянуть с чем? – отозвалась сонным голосом, приподнимаясь на локте, еще одна ниточка в моем клубке.

Волосы падают на лицо. Чистый шелк, окутывающий грязные мысли. Она поежилась, свернулась калачиком и снова закуталась в одеяло, так что выглядывали только огромные глаза и кончик носа. В сумраке комнаты не разобрать черт лица. Ощущение, что трахнул фоторобот.

– Доброе утро, думаю, наступил психологический момент для кофе, как думаешь?

– Я не говорила тебе, как меня зовут, можешь не вилять.

– И не думал. Романтика анонимности всегда берет верх.

Заминка. Укоряющий, победный, но игривый взгляд.

– Верх, если не ошибаюсь, этой ночью занимала я.

Губы были под одеялом, но я видел, как улыбались глаза. Губ я уже и не помнил, а вот в глазах было что-то живое, так ребенок смотрит на новую игрушку. Непорочная, подсознательная, инстинктивная жадность. Я улыбнулся, откинул голову на подушку и зажмурил глаза.

– По-моему, ты сама так хотела?

Пауза, какая-то возня под одеялом, я почувствовал тепло ее руки.

– Отучайся от прошедшего времени.

Вкус этих слов я почувствовал уже, смотря на нее снизу-вверх.

2

Дождь закончился, утихла и головная боль, а вместе с ней и затянувшееся утро, потому что, когда я открыл глаза снова, на часах был почти полдень. На этот раз первой проснулась она и когда я повернул голову, то первое что увидел, были ее миндалевидные, как оказалось ярко голубые глаза, все с тем же блеском улыбки, но улыбки странной. Так бы, наверное, улыбался Гитлер, смотря, как сынишка первый раз опускает рычаг для подачи газа в карцер. Улыбка вкрадчивой, заботливой жестокости. Теперь улыбнулись и губы, не сообщая, однако никаких перемен в глазах, такое ощущение, верхняя и нижняя части лица у нее жили отдельно, или она научила их жить отдельно. Наконец она моргнула и сказала:

– Тук-тук.

– Кто там? – сказал я, закрывая обратно глаза, неосознанно, прячась от ее взгляда. Он мне начинал нравиться, а глаза для меня стояли в списке женских атрибутов сразу после длины ног, и удержи эти две голубые искорки мое внимание еще на минуту, как день закончится в кровати, так и не начавшись.

Она не отвечала. Я снова повторил вопрос, но ответа не последовало.

– Так ты скажешь или нет?

Небольшая пауза, я не видел, но чувствовал, как она улыбается.

– Ты ведь не открываешь входную дверь с закрытыми глазами?

– Я вообще не открываю дверь, не посмотрев в…

Осекшись, я открыл глаза и повернулся к ней.

– Ну, так кто же там?

Победоносная усмешка все еще играла на лице, но теперь и глаза, и губы и изгиб бровей и даже кончик носа, все кусочки мозаики стали вплетены в один узор. Имени этому созвездию еще не придумали, но смотреть на него можно было, не отрываясь до рассвета.

– Давай оставим это на потом. Ты, кажется, совсем недавно что-то говорил о кофе?

Я решил попробовать перехватить инициативу.

– А кто такой я и что делаю, тебя тоже не интересует?

– На данный момент, ты делаешь выводы, и ты тот, кто сварит мне чудесный горячий кофе.

Во мне крепла инстинктивная настороженность, но планов на день все равно не было, и я решил поиграть в ее игры, захватил сигареты с пола у кровати и поплелся на кухню.

– Много молока и много сахара! – услышал я вслед нарочито капризный притворный детский голос.

– А ничего не слипнется?

Интонация ее сменилась так же быстро, как вспыхнул огонек моей зажигалки.

– Думаю, с этим ты мне поможешь справиться…если кофе будет и правда хорош.

Я не удержался и рассмеялся, чуть не выронив из зубов сигарету, порылся в ящике, нашел турку, помедлил и очень старательно принялся за дело.

3

Сквозняк из щелей в окнах разнес по квартире аромат кофе. Она вышла на кухню, облачившись только в мою рубашку и губную помаду, растрепанная, с закрытыми глазами, походкой зомби, протянув вперед руки.

– Не замерзнешь? А то у меня микроклимат. Могу дать халат.

Она открыла глаза, и тут же преобразилась, совсем как цветы, распускаясь с рассветом.

–Думаю, что зажигалки хватит.

Я протянул сигареты и поднес огонь. Она наклонилась и в густом воздухе, пропитанном дымом и запахом кофе, я уловил терпкий аромат духов, а с ним ее взгляд, и вместе они действовали не хуже самого сильного афродизиака. Я тоже хотел закурить, но она положила ладонь мне на руку и опустила на стол. Глаза она не отводила, только подносила сигарету к губам, сначала к моим, потом к своим. Голубые язычки пламени от горелки на плите были единственным источником тепла, но я почувствовал, как меня обдает волнами жара. Вдоволь наигравшись в гляделки, не выпуская сигарету, взяла кофе, пригубила глоток, улыбнулась и завершила ритуал глубокой затяжкой, затем поднесла губы к моим. Вот чем она была – вредной привычкой, от которой черта с два просто так отказаться, даже зная, что она сведет тебя в могилу.

– Я так понимаю, это чаевые за кофе? – сказал я, медленно открывая глаза.

Она изогнула брови то ли в вопросительном жесте, то ли в знак игривого согласия. Уточнять я не стал. За окном снова некстати (или к месту, я еще не решил) начинался дождь. Выдержав паузу, якобы заинтересовавшись погодой, я понял, что она не отводит глаз и, не поворачиваясь, спросил:

– Что за оценивающий взгляд?

– Когда девушка приходит в ювелирный, ей не нужно смотреть на ценники, она и так знает, что ей по карману, а что нет.

– Ты не носишь украшений.

– Так и познакомились мы не в ресторане.

Пауза, барабанная дробь дождя.

– То есть я принадлежу к разряду бижутерии?

– Все просто. Ты или знаешь себе цену или нет. Чужая оценка здесь ничего не решает. Так что это ты скажи, остановит меня от ухода этот бардак за окном или что-то другое.

Я снова обратил взгляд к набирающему силу ливню и взял еще одну сигарету, скорее не от желания курить, а просто в качестве жеста колебания, маскирующего брешь в словах.

– Думаю, солнце бы ничего не изменило.

На этот раз она изогнула брови и кивнула, явно соглашаясь, взяла мою сигарету, затянулась и прибрала ее к рукам.

– А ты много куришь.

– А еще ругаюсь, пью, не верю в бога, не против абортов, легких наркотиков и тяжелого похмелья.

– Где поставить галочку, что я согласен с terms and conditions?

– Никто и никогда их не читает, даже люди их составлявшие. Ты просто пролистываешь их, говоришь «да» и идешь дальше. Но комплимент засчитан.

Я почтительно поклонился. Она сделала реверанс, вдавила сигарету в кладбище пепельницы и протянула руку. Я помедлил.

– В холодильнике шаром покати, можем заказать пиццу.

– Голодный мужчина – сердитый мужчина, аргрр! Она игриво нахмурила брови, но сжала губы, так что они стали тонкие, как бритва.

– Да нет, просто…

– Вот именно, будь проще.

И мы пропали в темноте коридора.

4

…Моя жизнь, как мне казалось, более всего напоминала луковицу. Луковицу, которая все больше и больше обрастает едкими, стоит в них покопаться – заставляющими воротить нос и чесать глаза, чешуйками. Многое знаете энтузиастов лука? В общем, я чувствовал себя очень на любителя. Работал в чудесном месте, где путем обоюдных недомолвок и хитростей можно было снискать путь к сытой жизни, и которое напоминало больше всего разновидность казни в древнем Риме, когда осужденного сажали в мешок с собакой, обезьяной, змеей и бросали в реку. Жил один, слишком много пил днем и ел ночью, слишком много курил и слишком мало спал. Ночные прогулки, ночные сеансы, ночные смены – гребаная полярная ночь, а затем полярное похмелье и биполярное расстройство. С одной стороны, я черпал вдохновение из супницы с темнотой и тишиной, с другой понимал, что этой мутной водой сыт не будешь…

5

– Так кто кому разбил сердце? – раздался голос, прервавший мои мысли, и прогоняющий сон, который снова стал заявлять свои права на этот день. В нем не было тревожных интонаций, участие присутствовало вперемешку со скукой, словно ответ она мой знала заранее, и сквозила в нем скорее повелительная, чем вопросительная интонация. Я хотел было включить дурака, но понимал, что с ней это не пройдет. Что же, ей нравилось попадать в яблочко с закрытыми глазами, мне нравилось быть ее мишенью.

– Ничего такого. Мы пришли к выводу, и почти одновременно, что оставаться вместе будет бессмысленно и для нее, и для меня. Оба были словно на аппарате жизнеобеспечения, и только отключившись от него, по иронии, смогли начать нормальную жизнь.

Она долго молчала, путешествуя кончиком ногтя по моей груди, затем широко развела пальцы, продемонстрировав изящную кисть, каждый палец которой был увенчан ноготком лазурного цвета.

– Теория пальцев снова в деле, – монотонно, но на распев сказала она, и снова опустила ладонь. Не дожидаясь моего законного вопроса, она продолжила. – Тсс, ты же знаешь, что у каждого пальца есть свое предназначение, – она почувствовала, как дрогнул мой живот под ее ладонью, – Не смей меня прерывать, больной сукин сын, но обещаю, к этому мы еще вернемся, чуть позже.

– Так вот, ты жестикулируешь средним.

Я показал ей свой средний, она ответила взаимностью. Затем, разгибая пальцы, продолжила, – Ковыряешь в носу указательным, на безымянном, если не повезло, носишь оберег от веселья и секса, большим управляешься с зажигалкой, мизинец нам отрезают за долги, – снова сжав пальцы в кулак, она замолчала, ровно настолько, чтобы я успел переварить мысль и не успел начать говорить о фистинге.

– Вы друг для друга, стали шестым пальцем, и в перчатку не спрячешь, и дела для него нет, только добавляет силы сжатому кулаку, нечто среднее между остаточным рудиментом и нежелательной мутацией, и как итог – ампутация.

В последних ее словах, я уловил металлические нотки и понял, что это не было просто описанием, а если и было, то слишком отточенным. Говорить так о какой бы то ни было теории, может только человек, проверивший ее опытным путем.

Она не нарушала молчания, только едва заметно дышала, став почти осязаемой тишиной. Манящая холодная безразличность, обреченность без намека на отчаяние, безнадежность полная радости, безграничная свобода в рамках приличия, самоуверенность в поисках поддержки. Не шевелясь, держала меня за руку, а когда за окном громыхнуло, я почувствовал, как слегка напряглась ее ладонь, и мне показалось, что там внутри, за хитином уверенности в ней сидит некий зверек, который научился скалить зубы после того, как попал в руки браконьеров и едва смог унести ноги.

– Я бы был не против дослушать всю историю до конца, – наконец, еще немного потянув время, сказал я. Она села на кровать, встала, подошла к зеркалу. Промах. Словно треснула ветка под ногой, и зверек, за которым ты наблюдал, уносится в чащу, распугивая птиц, рассевшихся в кронах.

– История не мой конек, и я уже советовала тебе перестать думать о прошлом. А у тебя действительно прохладно, хочу принять горячий душ.

– Полотенце в ванной, если хочешь то…

– Я знаю, – резко повернувшись, улыбаясь, она оборвала меня, не дав рассмотреть форму татуировки на ее лодыжке. Готов был поспорить, что рисунок изображал луну, но с тем же успехом, мог быть и монетой или компасом. И еще до того, как я успел поднять глаза и открыть рот, шаги ее отмерили свой путь из комнаты. Минута колебания, затем донесся звук льющейся воды, сильнее и еще через пару минут я мог различить, как она напевает «Незабудки» Патрис Рашен:

«…Forget me nots

To help me to remember

Baby please forget me not

I want you to remember…»

«Забудешь такое», – подумал я, снова закрывая тяжелеющие веки, отдаваясь шуму дождя за окном и еле слышному пению, переставая пытаться собрать воедино кусочки паззла…

6

…Кусочки паззла, из которых состояла моя жизнь, и из которых я день за днем собирал нечто абстрактное, упорно не хотели становиться единым целым. С утра я отчетливо видел картинку, уже к середине дня не мог найти недостающий элемент, а к вечеру начинал сомневаться, что и те, что успел собрать стоят на своем месте. Однако к ночи, свет гаснул, углы срезались, изображение становилось нечётким и от того терпимым. Я снова смотрел в закат, укутываясь в поношенный плед, скроенный нитями воспоминаний из лоскутов надежд. Но и в нем было холодно, отчего приходилось плестись в бар, а потом во второй, третий, пока не наступал рассвет, когда город медленно просыпался и расцветал своими убогими красками на треснувшем полотне в пыльной каморке сюрреалиста, и немой вестник серых будней наливал своим блеклым светом улицы, и смерть была близка. Но кто сказал, что бессмертие – удел богов?

Тем вечером, время перестало течь в обычном ритме дыхания часов, и стало измеряться никотином. В итоге, просидев четыре с половиной сигареты, пялясь на холодный свет девственно чистого листа на экране лэптопа, я опустил крышку. В полтретьего голова начала не к месту ныть. Взгляд упал на пластинки дормикума валяющиеся на столике, я взял пару, но бороться с бессонницей при помощи виски представлялось в более выгодном свете. К тому моменту я уже перепробовал вполне солидный спектр способствующей сну химии – фтормидал, мидазолам, фулсед, даже задроченый ксанакс, и начал потихоньку разбираться в приходах, точнее в отсутствии приходов сна. Бессонница в каком-то смысле расширяет рамки если не сознания, то существования, дополнительные часы в сутках дают возможность дописать незаконченное, дочитать начатое и только с действительностью приходится мириться дольше. В прогулках по канату, натянутым между своим воображением и чужим вымыслом, самое страшное – это сорваться и угодить в дурнотную пропасть реальности…

7

Я резко открыл глаза и вздрогнул от громкого дребезжащего звука. Вскрик. Что-то покатилось, посыпалось, и звук воды оттеснила какая-то возня, вперемешку с руганью. Я быстро подошел к ванной, приложил ладонь и похлопал по дверному косяку.

– Эй, что случилось, ты в порядке?

Снова бормотание, всплески и скрежет по кафелю.

Уже решив открыть дверь, благо закрывалась она без замка, просто вплотную к проему, как напор воды стих и с немилосердной быстротой она распахнулась сама, почти сбив меня с ног.

– Извини… кажется, я ухайдакала твою салатницу. Какого хера у тебя в ванной вообще стоит салатница, я знаю, что иногда положено справлять нужду в раковину, но это новый уровень. Откуда твою мать у мужика, который живет один, в ванной комнате стоит гребаная салатница?! – в тоне ее не было злости, она почти смеялась, так и стоя, в чем мать родила посреди проема, тряся в руке керамический осколок, как кусок пиццы.

При виде этой пышущей жаром валькирии, стоящей в пару, валящем из дверного проема, словно из преддверия ада, красной то ли от горячего душа, то ли от накатившей на нее волны впечатлений, я сел на пол и взъерошив волосы на голове, сам рассмеялся, сумев выдавить из себя только – «музыка».

– Ангар, тебе на «р». Но лучше объясни, напрасно я раскроила себе ногу или это того стоило.

Я тут же очухался, встал и подошел к ней, только теперь обратив внимание на алые ленты, расходившиеся по кривому кафелю.

– Черт, извини, просто, когда я иду в душ, я беру эту штуку…включаю музыку и кладу…клал в нее телефон, чтобы вода не приглушала звук. Промой рану, и пойдем, пороемся в аптечке, надо продезинфицировать порез, а потом я все здесь уберу.

– Скоропостижная смерть от заражения крови остатками оливье, – она захромала к ванне, поморщилась и подставила ступню под струю воды, впившись рукой мне в плечо. Наконец, когда с брызгами и плесканиями было покончено, я помог ей добраться до кровати, и принес бинт и перекись. Хотел было помочь, но она вежливо, но уверенно отняла мою руку и, опустив плечи, вздохнув, сказала:

– Давай я сама, а ты лучше прибери всю эту резню в ванной, а потом сам прими холодный душ, у тебя глаза сейчас выпрыгнут из орбит – я в порядке, у меня месячные опаснее, чем этот порез. Но если возьмешь с собой еще какую-нибудь кастрюлю для акустики, я тебя отправлю к праотцам, не смейся, тебя найдут с ней в заднем проходе, и я скажу, что, когда пришла, так и было.

Я снова не смог подавить смех, покачал головой и пристально посмотрел на нее. Голова наклонена на бок, улыбка, блеск голубых искорок глаз. Если в ней и мелькала какая-то холодная отстраненность, то она была, как прохлада посреди жаркого дня. И привлекал этот холод не меньше исходящего от нее тепла жизни. Подносили когда-нибудь руку к костру? Обжигающий ореол, игра теней, дьявольская пляска языков пламени, и в то же время покой, от которого голова идет кругом. Словно добровольно шагаешь в бездну, и хочется кричать, но изо рта не вырвется ни звука, так захватывает дыхание от свободного падения и небо уже под ногами и волны бьются над головой, а свет и тьма больше не противоречат, а обусловливают существование друг друга. Казалось любые противоречия в ней, погрешности, любые провинности, изъяны и несовершенства, которые должны были отпугнуть, я принял бы, как антитезу, потому что в них видел не дефекты, а право на законное их существование на фоне надуманной непогрешимости нашего мира. Вычурный каприз природы, абстрактная крайность, восьмой смертный грех и одиннадцатая заповедь.

– Ладно, еще раз извини – наконец оторвавшись, виновато пробубнил я и поплелся собирать осколки. Она надула губки и скорчила ободряющую маску благодарности.

Покончив с уборкой, я забрался в душ, но не холодный, как посоветовала она, а подставил себя под раскаленные нити воды. Красные нити. Нет, это просто покраснела кожа. Присев на корточки, и убавив напор, я снова закрыл глаза, медленно дыша более прохладным воздухом.

8

…Мы сильно подружились за последнее время, и часто бывало, шли по пустой улице, в обнимку, шатаясь и кренясь, как парочка навеселе, я и ветер. Он подгонял меня, или заставлял сбавить шаг, но то и дело заносил в бар. Все это напоминало игру в покер. Я выходил из дома с какой-нибудь паршивой парой, а каждый встречный кабак, открывал еще одну карту на столе, и с каждым заведением я просто медленно повышал ставку. Однако в последнее время наступила черная, пиковая череда неудач. Когда долго не спишь, все вокруг становится черно белым. Я чувствовал себя сломанной фотокамерой. Казалось, я давно разучился воспринимать красоту окружающего мира, силился сохранить в памяти и не мог, глаза открывались и закрывались, как работающий вхолостую затвор камеры.

Наступил уже river той ночи, и я был готов сбросить карты, когда ощутил на себе взгляд. Все в конечном итоге начинается со взгляда. Я опустил стакан и, наклонив голову, поймал в фокус две голубые звездочки на лице напротив. Хриплый голос Акселя из разбитых динамиков разносил уже на пустой бар эхо:

«…Take me down to the paradise city

Where the grass is green

And the girls are pretty

Oh won't you please take me home…?»

Может мне и померещилось, но кажется, она сказала…

9

– Я заказала пиццу! – донеслось прямо под дверью, – твою любимую, с кучей всякого ливера.

Я открыл глаза и выключил воду, кожа уже горела от горячей воды, и дышать было совсем невмоготу.

– Откуда ты знаешь, что это моя любимая?

– Когда я сказала адрес, девчонка на проводе удивилась, что сегодня заказ отличается, и я спросила, что обычно они доставляют сюда. У нее такой голос, знаешь, у меня даже привстал. Когда она спросила про топпинг, я хотела попросить ее саму приехать.

Я облокотился на раковину и смотрел на покрасневшие глаза в отражении. Воспаленные красные белки, ярко выделялись даже на побагровевшем лице, почти вдвое меньшие из-за расширившихся до не узнавания зрачков, выпуклых и напоминавших напившихся кровью пиявок. Голова снова ныла, и казалось, распухала изнутри – тепло волнами расходилось откуда-то из центра и пульсировало на поверхности, затем возвращаясь к очагу, в раскаленное ядро боли. «А куда это сюда, откуда ты вообще знаешь, где мы, мы же вчера так напились, что я сам с трудом…». Но она успела прочитать мои мысли до их озвучки.

– У тебя полно старых квитанций доставки, Шерлок, там прописан адрес, если ты переживаешь, что я рылась в твоих документах, – разнесся голос человека, закатившего глаза и сложившего руки на груди.

– Что? Нет, конечно, спасибо…я уже выхожу.

Я застал ее на кухне, с кипой моих черновиков и сигаретой во рту. На губах играла улыбка, но в глазах сквозило беспокойство припадочной. Ногу она даже не забинтовала, и казалось, вообще забыла об инциденте в ванной.

– Значит, не рылась, да?

Она подняла взгляд от листков и, тыча в меня сигаретой, протараторила, – Правило журнального столика, все, что лежит на журнальном столике, достояние общественности, не трогай правило столика, во имя отца и сына и …, – помахав сигаретой в четверном знамении и тряся головой, явно говоря о том, чтобы я ее не отвлекал, она снова углубилась в мои каракули. Я покорно сел на соседний стул и с напускной непринужденностью ждал вердикта.

– Писать о себе в третьем лице – пошлость, как будто ты стесняешься собственных мыслей, – наконец оторвавшись от листков, сказала она.

– С чего ты взяла, что это все обо мне?

– Херово выглядишь. Это и ответ на твой вопрос и то, что я вижу сейчас. Решил сварить себя в душе? Пойдем-ка, приляжешь, а я заодно расскажу, что думаю об этих, – она, широко раскрыла глаза, и потрясла пачкой листов, – этих херостраданиях.

Она уловила мой недвусмысленный взгляд, смягчилась и присовокупила, – Добротных херостраданиях.

Я хотел было закурить, но она уже стояла и тащила меня за руку, и ее ласковая настойчивость подточила мое упорство, мы медленно…

10

…Мы медленно и молча шагали от одного пятна света фонаря к другому, квартал за кварталом. Она сжимала мою руку, будто боясь, что я могу убежать. Наконец мы приблизились к высотке дома, и я заметил, что на долю секунды, на полшага она опережала меня, едва заметно вырвавшись вперед. Только когда я перед самой дверью остановился, она обернулась, но лишь на мгновение, заглянула мне в лицо, и я хотел что-то сказать, но она поднесла палец к губам. Она не улыбнулась и улыбнулась в то же время, улыбнулась одним взглядом.

Очутившись в неосвещенном коридоре, на уходящей вверх винтовой лестнице, я понял, что нахожусь на шаг не только позади нее, но и на шаг от какой-то невидимой черты. Огромный мегаполис во всем своем уродском величии вот-вот начнет просыпаться, как чудище, начнет корчиться под мутными лучами солнца, а я словно только вступал в сон. Сон реальный, но реальность эта, казалось, треснула и я начал проваливаться под покров льда, где вода оказалась внезапно горячей, обжигающим контрастом, неожиданностью. Ослепляющая ясность, дарованное знание, что есть моменты, которые не подлежат осмыслению, не полежат суду, они только здесь и сейчас, другими словами, уверенность в том, что все, что мы делаем – правильно.