Фотография

Пролежала все же не две недели, а три. До новогодних оставалось совсем ничего, когда утром однажды позвонила радостная: все, доктор при обходе сказала, что завтра выписывает!

Вечером заскочил отблагодарить врачиху – мало ли, вдруг завтра не увидятся. Заодно и часть одежды маме завез – чтобы не впопыхах собиралась. Сговорились, что торопиться не будет, приедет где-то между двенадцатью и часом…

В итоге приехал почти в два.

Сначала долго поднимался, завтракал, отвлекаясь на телевизор, когда вышел – обнаружил, что за ночь понавалило и машину надо очищать-раскапывать, а в довершение ко всему еще и аккумулятор сел – пришлось бежать домой за запасным… Потом так и не сможет вспомнить – посмотрелся в этой беготне хоть раз в зеркало или нет? Глупость, конечно, но…

Несмотря на обещание врачихи, пропуска на въезде не оказалось. Начал сердиться, объяснять – охранник махнул рукой: ладно, въезжайте, только у главного входа пока не вставайте, а то мне по шапке дадут, потом туда подъедете, когда пропуск будет.

Поднявшись на этаж, первым делом заглянул в ординаторскую – врачихи там не было. Пошел по коридору к палате, издали заметил перед входом в нее непонятную возню, кто-то в белом халате поспешно затаскивал внутрь каталку…

Возились вокруг мамы. Когда вошел – ее как раз перекладывали на каталку, сказали: срочно переводят в реанимацию. Кажется, здесь же была и врачиха – но с его приходом как-то незаметно исчезла. Впрочем, видел он только маму, остального почти не замечал.

Соседки наперебой объясняли: вот, с утра потихоньку собиралась, радостная такая, шутила, сложила все аккуратно, приготовила, стала переодеваться и вдруг отключилась, упала…

Мама была уже в сознании, смотрела испуганно и виновато: прости, видишь, как получилось, подвела… Он что-то говорил, спрашивал, схватил ее за руку – она слабо пожала в ответ. Рядом сказали: «Все, все, поехали. – И добавили: – Вещи ее заберите, в реанимацию с ними нельзя».

Пока лихорадочно рассовывал все по пакетам, каталку увезли. Выскочил, заозирался, увидел далеко в коридоре, путаясь в сумках, бросился догонять – и не догнал. Остановился беспомощно перед дверью реанимации и надписью, воспрещающей вход. Не сразу заметил висящие рядом инструкции: посещения запрещены, о состоянии можно справляться…

Посверкивающая огоньками и бликами елка, сбор семьи, пышущая духовка, суета, беготня, закуски, салаты, проводы старого, бой курантов, хлопок шампанского, однообразно веселящийся телевизор – все было, как обычно, как повторялось у них из года в год. Только пустое место за столом, где она всегда сидела, резало глаз. И веселье было каким-то вымученным, натужным, словно в голове у каждого засела ржавым гвоздем одна и та же мысль и каждый старательно ее от себя гнал…

В очередной раз приехав, чтобы постоять вместе с другими родственниками перед дверью реанимации и дождаться выхода дежурного врача, а затем – старшей сестры, внезапно услышал: «Переведена в палату».

Палата была рядом, в этом же отделении. Влетел радостный – раз перевели, значит, стало лучше – и на секунду даже зажмурился, застыл. Такой он ее видел только тогда, два года назад. Жалкая, сжавшаяся, с прерывистым свистящим дыханием, больше похожим на отдельные тяжкие вздохи, она лежала под скомканной простыней, закрыв глаза – не то спала, не то…

Вошедшая следом сестра сказала: «Да вы ее тормошите, усаживайте, она все время так…»

Открыв глаза, узнала, прошептала безразлично: «А, ты…» И все! Ни на какие эмоции сил не было.

На тумбочке стояла тарелка с нетронутой едой – уже подзасохшей…

Дежурный врач был один на все реанимационное отделение – еле его отыскал. Наконец, кто-то показал на неприметную запертую дверь: может, здесь, стучите. Усталый мужской голос отозвался не сразу, потом сказал: «Ладно, сейчас подойду».

Бегло ее осмотрел, пожал плечами: «Что вы хотите – возраст. Делаем все, что возможно». На вопрос, почему перевели из бокса в палату, ответил так сердито-туманно, что ясно стало одно – правды не скажет. Может, и не знает – вон их сколько на него одного…

Следующие два дня было все то же – приезжал, тормошил, усаживал, с трудом запихивал в нее несколько ложек – ей было все равно, чего, – поил, переодевал, как безвольную куклу, что-то бодренькое говорил, говорил. Она иногда отвечала, но так плохо и мучительно, будто забыла все слова и теперь их заново где-то разыскивала, а затем подолгу пропихивала сквозь непослушную гортань.

Палата была на троих, одна кровать не занята. На другой, у окна, лежала женщина лет шестидесяти – тоже после реанимации. Она уже немного ходила, все сама делала, разговаривала неохотно – чаще спала, чуть постанывая, или, подложив под спину подушку, молча лежала, глядя в окно на грязное, в серых неопрятных клочьях небо – больше с кровати ничего видно не было.

Подходил к медсестрам, просил присматривать нянечек, неловко, как воруя, опуская им в карман деньги. К дежурным врачам не обращался – понял, что бессмысленно.

Когда навещал в декабре – в коридорах всегда было суетно, шумно: всюду мелькали белые халаты, позвякивали тележки, шуршали пакетами и бахилами родственники, шаркали тапками или выглядывали из дверей больные, из палат доносились голоса. Сейчас жизнь еле теплилась – в коридорах было пусто, в палатах, мимо которых проходил, – тихо, сестры сидели в своей комнате и гоняли чаи с вялыми разговорами, только в фойе негромко работал телевизор – да и тот смотрели немногие. Больница замерла, пережидая долгие праздники, затихла до выхода лечащих врачей. Выйти они должны были пока на один день – впереди еще было Рождество и примкнувшие к нему выходные…

Новая лечащая оказалась средних лет, высокая, как гренадер. Едва представился – сразу гневно накинулась: «Чего вы с ней сделали?! Она у нас в реанимации лежала в лучшем состоянии, чем сейчас!»

«Я сделал?!» – взметнулся он. И тут же остыл – сейчас не до таких выяснений. Начал торопливо, боясь что-либо упустить, рассказывать, как стала отекать, а в остальном все было нормально, как приехали по «скорой», как лечилась, в уходе не нуждалась, ходила, все делала, отеки сошли, как уже выписали – даже выписку из истории болезни дали – в ее вещах, что сложила перед его приездом, нашел, – как приехал ее забирать, а она перед этим упала, но все равно, все равно даже тогда не была такой – и понимала, и могла говорить, двигаться, и вообще… а теперь… теперь все очень плохо, хуже некуда, какой-то кошмар! Что это, из-за чего, почему?!.

Докторша слушала его внимательно, не перебивала, к концу – смотрела с сочувствием. Когда остановился, сказала: «Похоже на отравление дигоксином. Она ведь его принимала?»

«Да, постоянно, года четыре уже… если не пять…»

«А жалобы на отсутствие аппетита, на тошноту в последнее время были?»

«Да, и уже довольно давно…»

«Угу, – сама себе кивнула докторша, – картина классическая».

«Но подождите! – Он вспомнил, что в выписке этот препарат был упомянут по крайней мере дважды. – Его ведь и здесь ей давали, и в списке рекомендованных лекарств он первый! И лечащему врачу я несколько раз про то, что она есть не может, говорил! Как же так?!.»

Докторша поморщилась, как от невыносимо кислого, раздраженно бросила: «Да что они там понимают! – видимо, отделение, где перед этим лежала мама, доставляло реаниматологам немало хлопот, и, махнув рукой, закончила: – Ладно, все ясно, будем выводить»…

Вновь появилась надежда – новая лечащая доверие вызывала. И как специалист, и как человек – неравнодушная. Да и маме – пусть микроскопически, пусть чуть-чуть, но на следующий день стало легче.

Потом было Рождество, когда и она словно заново родилась, а затем… затем тот страшный вчерашний день – сейчас уже позавчерашний…

Позабыв о фотографии, о времени, невидяще уставившись на пустую поверхность стола, он вспоминал, вспоминал и пытался понять: почему, ну как это все получилось?! Почему нехитрая мысль о том, что никто никому уже давно ничего не должен, что каждый сам по себе, а значит, жизнь и здоровье твоих близких находится только в твоих руках, так и не посетила его вроде бы не самую глупую голову? Почему не бегал, не узнавал, не настаивал, не боролся, все пустил на самотек?.. И когда ее предал? Позавчера, когда вдруг взял и ушел? Встреченная в коридоре нянечка еще спросила: «Ну как, покормили?» И, услышав: «Нет, не ест… Она меня даже не узнает…» – так странно на него посмотрела… с жалостью и каким-то неодобрительным узнаванием, что ли – много, видно, таких повидала…

Или раньше, когда по пути из больницы зашел в церковь, ставил перед иконами свечки и просил о выздоровлении, а в глубине души уже поселилось: «Или пусть хотя бы так не мучается»? А еще глубже было и другое – испуг. Что это теперь надолго, будет длиться и длиться – здесь, потом дома, и так много лет…

Или еще раньше – когда говорил о маминых жалобах лишь с врачихой, да и то больше по телефону? И хотя видел, что совет у нее один – котлетки, к другим врачам почему-то не шел, доверился этой.

Или когда неспешно за ней собирался? Может, если бы не тянул и приехал раньше, до того как упала, все бы и обошлось? Дома ведь и стены помогают…

Или в тот первый раз, когда отвез ее и не остался? И если бы не одноклассник друга, не исключено, что все бы закончилось прямо тогда.

Или когда отмахивался от предупреждений племянницы насчет дигоксина, считая это обычной перестраховкой – ведь у всякого лекарства есть побочные, что ж теперь, не лечиться?

А может, только и делал, что предавал? Когда обижал или заставлял нервничать? Когда внезапно исчезал и не звонил? Когда по молодости и глупости ввязывался в сомнительные компании и истории? Когда, ничего не объясняя, упрямо настаивал на своем – порой из одного лишь голого принципа? Может, не так уж и неправа была та семейная пара, с которой однажды ехал сутки в одном купе? Средних лет, упитанные, как-то уж слишком, демонстративно, довольные, они приторно друг с другом сюсюкали, обращались ласково-уменьшительно, укладываясь на нижних полках спать, долго переговаривались, желая приятных снов и спокойной ночи, утром выясняли, что им приснилось и как спалось, вообще выглядели как-то карикатурно, а на прямой вопрос еще одной попутчицы – пожилой замотанной тетки, подсевшей на следующий день с необъятным багажом, – есть ли у них дети – со снисходительными улыбками ответили, что нет и не будет, потому что дети – неблагодарная обуза и убийцы своих родителей. И целую теорию стали развивать: что в этом и состоит биологическая роль любого потомства – уничтожать отжившее, выполнившее свою детородную функцию, освобождать место под солнцем себе и уже своему потомству… Тетка, не дослушав, фыркнула и вышла в коридор, где и простояла остаток пути, его тогда тоже покоробило, но сейчас…

Он еще не знал, что вопросы эти так с ним теперь и останутся – задавать их станет себе и задавать. И ответы при этом будут разные: щадящие, не очень и совсем нет.

Не знал и о том, что, получив медицинское заключение, где причиной смерти будет указана острая сердечная недостаточность, он горько подумает: «Чья?!» И ответ ему тоже будет известен…

Спустя несколько дней позвонят и попросят забрать оставшиеся вещи. Он приедет, поднимется на этаж, зайдет в комнату к медсестрам, назовется – и замолчит. Не сможет спросить: как все было, приходила ли в сознание, звала? Отдавая сумки, одна из сестер сама с извиняющейся интонацией скажет, что смена была не их. О соседке тоже ничего не спросит – и в палату не пойдет. Привезет сумки домой, молча сунет жене – та потом разберет…

На следующий день после похорон он повезет сына с невесткой в аэропорт и внезапно почувствует, что не в состоянии идти с ними внутрь, там стоять, провожать, смотреть, как уходят. Выгрузит чемоданы, торопливо обнимет и уедет. А отъехав, остановится у обочины, заглушит двигатель и будет просто сидеть, глядя на уходящее вдаль белое-белое поле – так прощаться окажется легче…

А однажды, через год, два или три, но обязательно зимой и наверняка в январе, ему приснится сон. Он в комнате, напротив входной двери. Та бесшумно открывается, появляется мама. Ставит на пол сумки и ворчливо говорит, отряхиваясь на пороге от снега: «Ну наконец-то, думала, меня уж никогда из больницы этой не выпустят. Так и залечат. Эй! Это я! Живые кто есть?» Он бросается, прижимает ее к себе…

Проснется от счастья. Такого невероятного, какое, наверное, лишь во сне испытать и можно. Оно постепенно, не сразу, сменится болью, но окончательно не исчезнет, воспоминанием останется с ним. И это станет еще одним ее подарком – совсем нежданным и самым последним. А может, еще и не самым…

Но все это будет потом, позже. А сейчас он сидел и все гладил, гладил рукав ее кофты, словно надеялся на отклик родной руки…

Фотография так и не найдется.

Изображение на обложке: httpswww.firestock.ru (лицензия CCО).