Фотография

Полночи искал фотографию. Их было много: в альбомах, пакетах, среди бумаг, да толку-то – нужная не находилась. Помнил, что была, представлял ее отчетливо, не так давно вроде попадалась под руку, когда что-то разыскивал здесь – пусть и небольшая, черно-белая, зато четкая и лицо на ней, как живое. С тем самым чуть лукавым выражением, с которым любила, тихо усевшись в сторонке, наблюдать за суетной жизнью семьи. Тогда же решил отложить, чтобы не потерялась – и, кажется, отложил, но куда?! И когда это было – до или после переезда? Переезжали так лихорадочно, рассовывая все подряд, без разбора, по клеенчатым сумкам «друг челнока» и добытым у магазинов коробкам, что потом сами удивлялись, распаковывая, тем неожиданным наборам, что получились. Когда чистое вдруг оказалось с нестиранным, детское – со взрослым, под стопкой постельного затаился Машкин ботинок, к которому по другим тюкам долго и безуспешно искался второй. Когда уже плюнули и стали просто распаковываться – вдруг нашелся в коробке с посудой. Любопытные были сочетания, в самый раз для современных многозначительных инсталляций.

Жена пыталась помочь – тоже рылась, высказывала предположения: может, сюда отложил?.. или сюда? Сама же их проверяла – нет, пусто. Потом он отправил ее укладываться – завтра перед работой ей еще предстояло везти Машку к теще, ровно на другой конец Москвы, на Речной. Теща приехать к ним не могла – зимой из дома почти не выходила, боялась упасть. Два года назад это случилось с ее подругой – и все, встать на ноги та уже не смогла. Тещу это испугало сильно – провести остаток жизни в кровати, сгнивая от пролежней, мучаясь и мучая всех, она не хотела.

Перед тем, как лечь, жена тихо вошла, постояла рядом, нагнулась, потерлась щекой о его плечо.

– Ложись, тебе же тоже рано. Вечером вместе поищем.

– Нет, – помотал головой, – иди, я скоро…

Забрать на несколько дней внучку теща предложила сама. Сказала, чтобы пожалели ребенка, не надо ей еще этого, маленькая. Атмосферы этой, и вообще – детсад на карантине, кто сейчас с ней будет сидеть? Не таскать же ему завтра по всем этим местам ее с собой? И была, конечно, права.

Дочери они сегодня ничего не сказали – не до того было, да и не знали – как? – но она все равно что-то чувствовала – вся сжалась, нахохлилась, как больная птица, и про другую бабушку не спрашивала. Хотя раньше часто приставала: ну когда, когда вернется, она же обещала?.. И без всяких капризов отправилась спать – только свет попросила оставить, сказала: мне страшно.

Решили с дочерью без него – после звонка в больницу он на какое-то время выпал. Механически записал, что ему говорили – во сколько, куда, чего принести, – нажал отбой, беспомощно глянул на жену, которая, услышав его восклицание, прибежала из кухни и теперь стояла в дверях, прижав к груди мокрые руки, поднялся, отвернулся к окну – и как исчез. Вроде что-то отвечал, кивал, но был не здесь. Жена это поняла, замолчала, забрала трубку, заглянула в комнату к дочери, вывалила перед ней еще игрушек, чтобы пока занялась, и закрылась на кухне. А он… он, оглушенный, невидяще смотрел и смотрел на замутненный хлопьями снега проем, словно хотел там что-то разглядеть, да не мог – вдруг ослеп. В голове застряла и крутилась на разные лады только одна фраза, вызывая стылый, трясучий озноб: «в шесть утра… в шесть утра…»

В шесть он еще не спал. Сидел на кухне, дописывал статью… И ни-че-го не почувствовал! Вообще ничего!..

Спустя какое-то время в комнату вновь заглянула жена – постояла, вздохнула, забрала клочок газеты, на котором он все записал, вышла.

Кто-то звонил, кому-то звонила она – телефон приглушенно тренькал на кухне, голос не долетал. А может, и долетал – да он не слышал.

Потом как-то собрался – надо было все же узнать, что предстоит делать и сколько на это понадобится? Говорить ни с кем не хотелось – да просто не мог, так что полез в интернет. Последовательность действий выяснилась сразу, а вот цифры фигурировали настолько разные, что стало понятно – тощей заначки, что лежала на черный день в банке, точно не хватит. Да и банк работает ли – страна теперь праздновала каждые новогодние, как в последний раз – долго и отчаянно. От этого прошиб холодный пот – ведь сам же сколько раз ее убеждал не копить, не откладывать, как другие старики, ни на какие похороны, тратить все на себя, они же сгорают – инфляция! – уж как-нибудь, если вдруг, не приведи, конечно, Господь, справятся – и что ж, получается, врал?! Не справился?! Вспомнил, как она отдала накопленные свои доллары, когда не хватило на ремонт, со словами: «Ну, если справишься, на вот, держи, и даже не думай отказываться – обижусь! Вам нужнее…»

«Господи, как стыдно-то!» – едва не застонал вслух.

Начал в панике прикидывать, у кого бы можно занять? И когда, как успеть? На все про все один день. Заезжать на работу, объяснять, выслушивать – нет! Да и там все такие же, все после праздников… У метро сиял вывеской ломбард, но не факт, что он завтра работает. Да и что туда можно отнести, не представлял, драгоценностей никаких особых в доме не было. Не мельхиоровые же вилки и ложки советской поры – кому они нынче нужны?

Вскочил, принялся осматривать комнату, полки с книгами – тоже мне ценность по нынешним временам, полез в секретер…

За этим его и застала жена.

Оказалось, она уже об этом подумала. Подсчитала, что есть – пока немного. Но сейчас еще дети привезут – на завтрашнее, вроде, должно хватить. Сын, кстати, сказал, что одного его не отпустит – поедет с ним. Везде, куда надо. А на послезавтрашнее она возьмет у мамы – та только что перезвонила – сначала, как узнала, говорить не могла, расплакалась, – и сказала, что у нее дома лежит пятнадцать тысяч, завтра их даст. Так что не надо ему на банк время тратить, главное – с остальным успеть.

А успеть было надо – сын и невестка через два дня улетали. В Канаду, работать по контракту. Должны были улететь раньше, неделю назад, но перед праздниками им позвонили и вылет перенесли – что-то там не сложилось…

Неуверенно тренькнул дверной звонок – быстро доехали. Тихо вошли, словно сомневаясь в своей уместности, начали медленно раздеваться, отряхиваться от снега, избегая смотреть на дверь ее комнаты. Дочь выскочила из своей, обрадовавшись брату, и тут же сникла от их лиц, дала матери увести себя на кухню.

Сын его обнял, замерли. Невестка, легко дотронувшись до его руки, тоже скользнула на кухню, чтобы не мешать. Оттуда донеслись приглушенные голоса – обе разговаривали с Машкой, отвлекали…

Потом сидели за столом – обедали. Натужно говорили о каких-то мелочах – лишь бы не об этом. Иногда пытались, реагируя на сказанные слова, друг другу улыбаться – получалось плохо. У него не получалось совсем. Обычно бубнящий жене телевизор теперь таращился с холодильника мертвым экраном, как квадратная голова заснувшего с открытым глазом циклопа.

После обеда невестка взяла Машку на себя – увела в комнату, чем-то занялись. А они сели в большой комнате и какое-то время просто молчали, каждый думая о своем. А может, и об одном и том же… даже скорее всего.

– А завтра мы как – на машине? – наконец спросил сын.

– Не… – он хотел сказать «не знаю», но понял, что знает. – Нет, лучше так. Вдруг чего по пути случится – точно не успеем.

– Правильно, – с видимым облегчением поддержали его оба, а сын добавил: – Самоходом, оно всегда надежнее.

О том, что в таком состоянии за руль садиться не стоит, никто ему не сказал, но он и так их понял.

Дальше говорить об этом стало легче – начало положено. Договорились, где и во сколько завтра встретятся, выяснили адрес нужного загса, посмотрели, как туда добираться, прикинули весь маршрут, часы работы контор – вроде должно было получиться. Жена сказала сыну, чтобы оделся потеплей – он любил ходить быстро и нараспашку, в метро парился, куртку снимал, оставаясь в одной рубашке, а тут предстояло много ездить наземным транспортом и неизвестно, как долго его придется ждать. Особенно, когда поедут за город.

Специально уходили в частности, в конкретику – размывая главное на ряд отдельных деталей, последовательность мелких шагов, которые просто надо учесть и сделать.

Он держался, только заслышав в коридоре шум – вздрагивал и ловил себя на том, что хочется выглянуть – а вдруг она?!

И еще засела мысль: не могли перепутать? Может, это другая, с такой же фамилией? Звонил-то в общую регистратуру, не на этаж. Мало ли… Однако не перезванивал…

За окном быстро стемнело, снег идти перестал, дом напротив вплыл в окно яркими пятнами. Грохнули петарды, зашипел, возносясь, салют – последний день долгих праздников, народ догуливал.

Они зашевелились – последние минут десять сидели молча. Жена встала, зашторила окна, закрываясь от этой вымученной, притомившейся и все равно шумной гульбы, зажгла свет.

Молчать в темноте было удобно, на свету – уже нет. Вновь стали говорить, в который раз мусоля подробности, пока жена не вспомнила, что сегодняшний день ребята хотели посвятить каким-то предотъездным делам – к кому-то заехать, чего-то забрать. И вообще – попрощаться, уезжали-то надолго.

Сын отмахнулся – да ладно, ерунда это. Они стали настаивать – нечего здесь сидеть, пусть едут, другого времени не будет…

Жена пошла их проводить до метро, взяв с собой Машку – надо же хоть немного ребенка прогулять, весь день дома. Утром думала, что после обеда вместе пройдутся, и занялась готовкой, пока он спал – кто ж знал-то.

Перед выходом вопросительно глянула на него: «Ты как?» Он взглядом ответил: «Ничего».

Опять обнялись с сыном – теперь накоротко, а невестка, надевая шапку, тихо сказала, что, вроде бы, зеркала положено закрывать.

Он с недовольной гримасой пожал плечами – да какая разница, что это изменит?! Не понимал всех этих ритуалов, да и не знал. Невестка стушевалась, заторопилась, а он, устыдившись, – она-то чем виновата? – коснулся на прощание ее рукава: извинился…

Пока был один – собрался с духом и позвонил немногим маминым подругам. Жена еще днем отыскала их телефоны, выписала и оставила на столе. Коротко им сообщал, потом долго выслушивал. Они ахали, расспрашивали – как, когда, от чего? Приходилось отвечать, вдаваться в подробности. Приглашал на послезавтра – и с облегчением слышал отказы. Видеть на самом деле никого не хотелось – только семью, самых близких. Да и с ними было нелегко – надо что-то говорить, реагировать, не уходить в себя. А уж с посторонними… Он и не знал-то их толком – лишь по рассказам, фотографиям, да иногда слышал по телефону, когда брал первым трубку. А встретил бы – точно не узнал, самые свежие снимки были тридцатилетней давности.

Напоследок оставил звонок двоюродной сестре – единственной родственнице, что жила здесь, в Москве. С остальной родней мама поддерживала связь через нее – узнавала новости, передавала свои. Они часто перезванивались, порой встречались – не по родственному долгу или приличию, а с удовольствием. Он даже иногда, когда мама опять начинала подробно и с живым участием рассказывать о Любиных новостях, слегка ревновал: чего ей, своей семьи мало, чтобы так глубоко погружаться еще и в другую? Наверное, это был эгоизм единственного ребенка – мама должна принадлежать ему безраздельно. Хотя сам при этом вниманием ее не баловал – именно на это почему-то времени никогда не находилось. Конечно, все делал, выслушивал, откликался по первому зову, однако в дела свои не посвящал, заботами не делился, и как-то так выходило, что по душам она могла поговорить только с ней.

Именно Люба, а не он, нашла два года назад для мамы хорошего кардиолога. И именно она предупреждала его об опасности долгого употребления одного из прописанных лекарств, дигоксина, советовала делать перерывы. Тогда он не обратил внимания на ее слова, подумал: «Перестраховывается, ведь помогает же», – и тут же забыл, теперь ему предстояло об этом вспомнить…

Машинально отключив трубку, он так и сжимал ее в руке, никуда не откладывая. Когда услышал лязг замка – вышел в коридор вместе с ней. И лишь потянувшись взять у дочери шубку – заметил. Неловко положил на стул, едва не уронив. Стал усаживать на нее дочь, чтобы снять валенки…

– Что-то еще? – насторожилась жена.

– Нет, нет, ничего.

После того как поужинали и уложили ребенка, вместе зашли в ее комнату – надо было все собрать. Глаза резанула ее любимая вязаная кофта, небрежно переброшенная через спинку стула – как оставленная всего на пару минут.

В шкафу сразу нашли нужное – отдельно на полке лежали документы, отдельно белье и одежда, белый платок – все было заботливо подготовлено, положено на самом виду, подписано – чтобы не искали, не нервничали.

Среди документов обнаружилась сберкнижка. Он открыл ее, посмотрел на записи – все-таки копила! Откладывала каждый месяц, зачем-то выписывая отложенное еще и на отдельный листок. Показал последнюю сумму жене – та удивленно покачала головой: ничего себе, и когда успела?! Стало ясно, почему так уклончиво откликалась на предложения оформить на него доверенность и упорно продолжала каждый месяц сама ходить за пенсией в банк. Хотя последние два года ей это было совсем тяжело – еле возвращалась. Он списывал это на ее упрямство и нежелание быть в тягость, сердился, настаивал, и только теперь понял – не хотела, чтобы увидел сберкнижку и узнал. Хотела сделать подарок – самый последний. Хотя подарок сейчас так жег руку, что он положил книжку обратно. А вот небольшие наличные из другого конверта забрал – завтра могли понадобиться. Правда, чувствовал себя при этом почти мародером. Или не почти?..

На этой же полке, завернутый в белую бумагу, лежал ее фотопортрет на керамике – и его припасла. Судя по всему, еще тогда, почти тридцать лет назад, когда похоронили отца – такой же керамический овал находился на его памятнике. Да и сам памятник – прямоугольная цементная плита с вмурованной в нее мраморной доской – был сразу сделан на двоих: надпись об отце шла по доске справа, а слева оставалось место для еще одной надписи, над ним – пустое углубление для портрета.

Предусмотрела все и все, что могла, подготовила. Пыталась подготовить и его – не один раз об этом как бы к слову заговаривала, а когда он сердито обрывал: «Перестань!» – с легкой улыбкой произносила: «Да куда же я денусь?..»

По комнате двигались осторожно, словно боялись кого-то побеспокоить. И говорили негромко, почти шепотом. Все собрав, быстро переместились к себе – там и складывали. Жена еще раз прошлась по списку – ничего не забыли? Вроде нет…

Тут-то он и вспомнил про фотографию. Завтра она никак не могла понадобиться, лишь послезавтра, на поминках, но сидеть просто так было невыносимо – принялись искать. Сначала у себя в комнате, потом, проверив все возможные места, да и невозможные тоже – разве что книги не перетряхивали, на это бы точно ночь ушла, – перешли в коридор. Он осторожно, чтобы не шуметь, полез на антресоль – жена встала рядом и принимала. Чемодан, сумки, коробки, еще чемодан – чего там только не было… Не было как раз фотографии…

Оставалась ее комната. Хотя с чего бы фото могло там очутиться, если перекладывал его он? Это жена спросила. С большим сомнением. Имея в виду еще и другое: стоит ли ему опять туда заходить, может, на сегодня достаточно?

Он ее понял, однако остановиться не мог. Почему-то казалось очень важным найти именно сейчас, сегодня.

Пока жена стелила, доделывала что-то на кухне, умывалась – отыскал мамин альбом, стал листать, застревая то на одной фотографии, то на другой… Серьезная, улыбающаяся, позирующая, застигнутая врасплох… Молодая, не очень, пожилая, пожилая… С отцом, с ним, с подругами, на работе… Жизнь текла, становилась цветной… Опять с ним, с внуком, внучкой… Самые свежие в пакетах – альбом закончился, некуда было вставлять… Не думал, что будет так тяжело, и все же искал…

Не нашел.

Когда жена легла – полез в шкаф. Выгреб с одной полки конверты, бумаги, сложил на столе. Начал перебирать, аккуратно, в том же порядке, перекладывая. Закончив, вернул обратно, запустил руку на следующую. Вытащил папку – хорошо знакомую. Чего там – помнил наизусть: медицинская карта из поликлиники, кардиограммы, выписка из первой больницы, из второй… Вздрогнул, быстро засунул ее назад, но было поздно – перед глазами поплыл, разворачиваясь, вчерашний вечер…

Как ехал туда – успокоенный позавчерашней встречей и обрадованный. И дорога, да и место само, уже не казались такими уж мрачными. Как предупредил старшего, чтобы следил за мобильным – снова от нее позвонит. А в следующий раз, глядишь, и вдвоем можно будет навестить.

Как разделся и не сразу поднялся – потолкался у ларьков в вестибюле, выбирая, чего бы еще ей вкусного купить. А когда поднялся и зашел – увидел, что вновь стало хуже. Значительно хуже – так еще не было. Хотя вчера все выглядело почти хорошо: впервые за несколько последних дней она сама села, охотно, с аппетитом поела, живо отвечала, вообще говорила хорошо, незаторможенно, с детской непосредственностью похвасталась, что наконец-то был стул, немного побеседовала по телефону с внуками – он поочередно соединил, попросила привезти соку. Только название никак вспомнить не могла, говорила досадливо: «Ну такой вот, ну, листики, с листиками…» Он не понимал. Перечислил все, какие помнил – мотала головой, повторяла про листики. Лишь когда начал поить яблочным – узнала: «Этот!» И еще спросила: «Когда ты меня заберешь?» Он пообещал, что скоро, и на этот раз не соврал – уходил с уверенностью, что так оно и будет. С этой уверенностью и вошел.

Она лежала, отвернувшись к стене. Подумал: дремлет, коснулся плеча – горячая. Начал звать, тормошить – что-то вяло промычала в ответ. Похоже – не узнавала. Попробовал усадить – безвольно клонилась обратно. Наконец, удалось, подперев собой и одеялом с подушкой. Сидела, привалившись к нему, обмякшая, не открывая глаз. Попытался кормить – рот открывала, но не жевала. И не глотала. Он просил: «Ну поешь, пожалуйста» – в ответ чуть шевелила губами, и все. Не стала даже пить. Видно было, что всякое движение ей дается с огромным трудом. И хочется одного – чтобы оставили в покое. Когда уложил – вновь отвернулась к стене, скрючилась и затихла… Словно очень, очень устала… Смертельно устала – подумалось только сейчас. А тогда не подумалось ничего – был растерян, не мог ничего понять, побежал за дежурным врачом.

Тот ее осмотрел, сказал: «Да, жар, воспаление легких», велел медсестре поставить еще капельницы, а уходя, бросил ему со значением: «Надо готовиться».

Он услышал – и не услышал. Как отмел – нет, это про что-то другое!..

Долго сидел рядом, гладил истыканную неподвижную руку, куда медленно втекало что-то прозрачное из висящего на штативе пузырька, говорил, говорил, упрашивал… а потом… когда сестра пришла сменить капельницу, поднялся, беспомощно постоял… повернулся и ушел!

Почему он ушел, почему не остался?! Почему хотя бы не проводил? Каково ей было одной, там, в казенном месте, уходить?.. А может, и удержал бы, может, остановил?!.

Что – ничего не понял? Или не захотел понимать? Оставил в покое? Кого – ее или себя? Что это было – затмение или трусость?..

Или наивная вера, что все опять обойдется? Как обошлось два года назад…

Тогда она попала в больницу по «скорой».

Уже несколько лет они завели правило ежедневно созваниваться утром и вечером – проверять, все ли друг у друга в порядке. На самом деле – в порядке ли у нее. Вечером, перед тем как улечься, звонила всегда она, утром, поднявшись, должен был он. Иногда, увлекшись каким-нибудь фильмом или концертом по телевизору, она со своим звонком затягивала, но не забывала никогда. Он же порой забывал – и вспоминал лишь в середине дня на работе. А то и вообще не вспоминал – и она звонила ему сама, спрашивала насмешливо: «Ну что, опять забыл? – И тут же, не дожидаясь его оправданий, продолжала: – Отчитываюсь – у меня все нормально, жива».

В тот вечер он уткнулся в какой-то грохочущий боевик, и лишь когда торопливые титры сменились рекламой, обратил внимание на часы – ого, так она еще никогда не запаздывала! Набрал ей сам – гудки, гудки… длинные, равнодушные, отмеряющие не пойми что. Дал отбой, тут же набрал еще раз – вдруг ошибся. «Ну же, ну, возьми!» – не брала. Сам не заметил, как начал нервно дергать ногой. Зато заметила жена.

«Может, не слышит?» – предположила. Таким тоном, словно сама в это не верила.

Он набрал опять и, держа трубку у уха, стал собираться…

Как доехал – помнил смутно, кажется, много нарушал.

Дверь тихо открыл своим ключом – а вдруг все же забыла и спит – сразу увидел в комнате свет, позвал, зашел…

Она лежала на спине у дивана, вяло возила по полу руками. И лежала, видимо, давно. Глаза были открыты, но взгляд…

Он прямо в куртке бухнулся рядом на колени:

– Что с тобой, что?!

Теребил, поправлял халат и все повторял, спрашивал.

Наконец, добился почти неразборчивого:

– Сесть, не могу сесть… – И требовательного: – Помоги…

Вместо того чтобы сразу звонить в «скорую», начал ее поднимать-затягивать на диван. Она пыталась помочь, цеплялась за него, елозила ногами, но тело ее не слушалось, расползалось в его руках, выскальзывало, не давало никак ухватиться. Он пыхтел, поднимал, тянул, уже понимая, что теряет время, однако оставить ее вот так валяющейся на полу тоже не мог. Да и она с каким-то нечеловеческим упрямством продолжала командовать: «Давай… еще… ну, давай…» – будто уверена была, что это все исправит.

Наконец, кое-как затащив ее на диван – полусидя, полулежа, не вдоль, а поперек – он позвонил. Затем набрал и жене – сказал, что дело совсем плохо, надо в больницу.

– Не надо… не поеду… – тихо донеслось с дивана.

Принялся убеждать, потом твердо произнес:

– Врачи будут решать.

– Тогда в туалет, – сказала после долгой паузы. – Пойду… – Зашевелилась и стала сползать.

– Куда? Зачем? Перестань! – он растерялся.

– Давай, помоги… – сказала так властно, что он понял – спорить бесполезно, если не поможет, то она поползет…

По пути еще затребовала взять из ванной какую-то тряпочку, а на обратном, когда он еле ее выволок – сама подняться не могла, только говорила: «Не смотри» – настаивала, чтобы он завел и оставил ее перед раковиной – надо кое-что постирать.

Он уже почти кричал, переламывая это непонятное упрямство.

К приезду «скорой» как раз успели вернуться – теперь уложил ее нормально, вдоль.

Вошли два мужика в халатах – начали расспрашивать, мерить давление, снимать ЭКГ, дали выпить одно лекарство, другое, третье, сделали укол.

Он отвечал, переводил вопросы и ответы – мама по-прежнему плохо понимала и говорила, хотя взгляд стал чуть лучше, не таким мутным, яснее – и одновременно испуганнее, – бегал на кухню то за водой, то за блюдцем, то еще за чем-то, когда делали ЭКГ и укол – выходил, чтобы ее не смущать.

Мама все принимала, безропотно делала – упрямство улетучилось.

Бригада тихо переговаривалась, звонила по телефону, что-то передавала и, похоже, диагноз поставить никак не могла. Сняли еще кардиограмму, сделали второй укол… Вновь пошли расспросы: чем болеет, что пьет из лекарств?.. «Гипертония, мерцательная аритмия, вроде все», – в который раз повторял он. Старший хмурился – нет, не то…

Тут-то он и вспомнил одну деталь, отложившуюся, когда сам недавно заходил в туалет. Неуверенно сказал о ней и предположил: «Может, у нее что-то диабетическое?»

Старший достал приборчик, кольнул ее в палец, проверил – сахар зашкаливал.

Бригада оживилась – старший подсел к телефону, а тот, что помоложе, вывел его в коридор и доверительно заговорил, что больницы разные, есть с хорошим эндокринологическим отделением, есть с плохим, они обязаны отвезти в ближайшую, но, если он хочет поместить свою маму в хорошую…

– Сколько?

– Полторы.

Он кивнул, сразу отдал. Стал растерянно спрашивать, чего ей надо с собой, искать по шкафам, складывать в пакет. Вдвоем с младшим усадили, он прямо на халат надел пальто, с трудом натянул на нее сапоги – вялые ноги все никак не вставлялись, не пролезали, – застегнуть их так и не удалось.

– В машине тепло, – успокоил младший…

Идти она не могла, носилки в лифт не влезали, так что спускали вниз при помощи табуретки. С двух сторон подхватили, подняли, донесли до лифта, там усадили на табуретку. От лифта спустили к почтовым ящикам, опять усадили – передохнуть: тяжелая. В машину помог поднять чем-то недовольный шофер. Там, наконец, уложили. Он сбегал обратно, все выключил, закрыл, у подъезда на секунду замер, но решил ехать в «скорой» – боялся их по пути потерять. Да и вообще, чтобы быть рядом, вместе.

Всю дорогу держал ее за руку. Она смотрела в потолок, не шевелилась, молчала, когда он спрашивал: «Ты как?» – лишь поводила в его сторону глазами, и все – силы закончились.