Полная версия
Старинное древо
Андрей Николаевич Красильников
Старинное древо
© А.Н. Красильников, 2014 (роман «Старинное древо»)
© А.С. Воронкевич, 2014 (предисловие)
Предисловие
Обычно разговор о творчестве Андрея Николаевича Красильникова начинается с рассуждений о его новаторстве в литературе. Так было и в случае с пьесой «Гений и Смерть», впервые написанной октавами. Так было и после того как в основанном им вместе с Г.И. Зубковым телевизионном политическом театре прошла премьера спектакля «Почему убили Улофа Пальме?», где соавторы впервые применили стиль, получивший впоследствии название «вербатим» (напомню: в его основе – отталкивание от факта, от документального материала и дальнейшее доведение до зрителя живыми актёрами). Так было и с предыдущим романом «Терпеливая история», жанр которого сам автор определил как кондитиональный.
Однако неоспоримое достоинство «Старинного древа», несомненно, представляет его строгое следование традициям великой русской прозы, хотя поводом к написанию послужили реальные события, с детальной точностью изложенные при описании празднования юбилея города Ольгина.
На самом деле, это город Льгов в Курской области. Автор действительно побывал на торжествах и совершил на следующий день поездку в родное село своего отца. Но все персонажи, пусть и имеют реальных прототипов, вымышленные. Да и сам главный герой нисколько не похож на своего создателя.
Тут надо особо отметить, что писатель за тридцать с лишним лет своей активной творческой деятельности никогда не прибегал к жанру автопортрета. Даже в дебютном романе «Отпуск», основное действие которого происходит не только в его посёлке, но и на улице, где он почти безвылазно живёт в последние полтора десятилетия.
Композиция «Старинного древа» сложна и многопланова. Здесь можно говорить о тщательно выстроенной системе образов, включающей не одного героя, чьё жизнеописание подпадает под классическое определение «диалектики души», а не «диалектики поведения», как чаще всего происходит в современной прозе. Это и всё семейство Берестовых, и вошедшая в него ближе к финалу романа Виктория Муравьёва, и отвергнутая ради неё Алиса Митькина. Но и те характеры, которые не подверглись такой тщательной проработке (краевед Стремоухов, эмигрантка Божкова, троицкие крестьяне, банкир Михаил Давыдович, парламентарий Митькин, пенсионер Александр Гурамович и др.), выписаны со скульптурной рельефностью, вышли как из-под резца настоящего ваятеля, а не автора эпатажных инсталляций. Используя точное наблюдение Максима Кантора, можно утверждать, что Андрей Красильников один из немногих сегодня, кто мыслит образами, а не знаками, что так свойственно современной чёрноквадратной литературе. Во всём романе нет ни малейшего её элемента, если не считать умелое и нарочитое пародирование столь модного нынче эротизма в нескольких эпизодах. Именно пародирование, ибо самостоятельной темой страсти, порождаемые пресловутым «основным инстинктом», не становятся.
Роман «Старинное древо» занимает особое место в творчестве писателя. В нём сведены вместе темы и мотивы более ранних произведений. Он наиболее сложен, в сравнении с другими произведениями Андрея Красильникова, и по построению. С одной стороны, пунктиром проходят судьбы предков главного героя – десять преданий от времён избрания на царство первого Романова до постреволюционной эпохи XX века, фактически вплоть до начала Второй мировой войны. С другой стороны, идёт неторопливый рассказ о том, как главный герой уже в наше время взялся возродить к жизни свою «малую родину», расположенную под Курском, – городок Ольгин, село Троицкое. Главный герой, топ-менеджер некоего банка, едет туда на праздник, посещает имение своих предков, местный музей, где сохранены многие фотографии членов его семьи, пытается выполнить давние распоряжения отца, если хотите, раздать старые долги. В конце концов у него созревает идея организовать там в благотворительных целях гольф-клуб – разумеется, с участием иностранцев. Этот рассказ осложняется и размышлениями героя о современной политике, и различными перипетиями его личной жизни.
Однако в романе есть ещё один, можно сказать, главный герой, вернее, герои. Начиная с первого исторического персонажа, Петьки Мотыги, все члены этой родовой цепочки высаживали в имении жёлуди береста. Отсюда и пошла фамилия – Берестов. И шумела через несколько веков мощная роща, и полагалось каждому следующему Берестову высадить хоть один новый саженец.
Ко времени, описываемому в романе, от рощи осталось только одно дерево. (Вот почему название романа можно рассматривать как многозначное: это и отсыл к общепринятому генеалогическому понятию, это и обозначение того самого «героя».) И надо же так случиться, что именно оно стало помехой для создания гольф-клуба! Но отец, Александр Берестов, автор идеи, не решился сказать сыну, носящему родовое имя Пётр, что дерево надо убрать.
«…Это же бензопила! Они хотят уничтожить наш берест! – в отчаянии от внезапной догадки прокричал Петя и ринулся вперёд… Он подлетел к могучему бересту с противоположной от лесорубов стороны, широко раскинул руки, словно пытаясь защитить ими фамильную реликвию, и так и принял её в свои объятия».
Вот и возникает некое противоречие. С одной стороны, Александр Берестов – безусловно, симпатичный человек. Такому восприятию его способствует и выработанная автором, давно и сознательно избранная манера так называемого «нейтрального» повествования, которая неизбежно ведёт к использованию несобственно-прямой речи – для изображения, к примеру, переживаний персонажей. Андрей Красильников, что называется, понимает своих героев (за исключением откровенно сатирических типажей, которых особенно много в его пьесах), и читатель невольно начинает им сочувствовать. Но, с другой стороны, все предки Александра Берестова были люди служилые, даже государственные, и фамильную берестовую рощу пополняли по мере сил. А он, во-первых, трудится в частном банке (труд, скажем так, оцениваемый неоднозначно), а во-вторых, становится виновником трагического финала.
Вернёмся к композиции. Казалось бы, предания не связаны с событиями начала третьего тысячелетия. Однако они несут тройную фабульную нагрузку: во-первых, повествуют не просто об истории России романовского периода, а об истории отечественного парламентаризма; во-вторых, раскрывают те семейные связи и секреты Берестовых и их родственников, которые современным героям либо ещё суждено открыть, либо так никогда и не узнать (что придаёт особый трагизм основному повествованию); в-третьих, служат одним из слоёв сложного построения романа, имеющего три плана: реальный, фантастический и исторический. Последнее отсылает нас к лучшим образцам отечественной литературы двадцатого века (Булгаков, Айтматов), а в последние полтора десятилетия использовалось лишь отдельными смельчаками (тот же Айтматов, Айпин, Юзефович). Любопытно, что история самобытного русского парламентаризма на поверку оказывается историей постепенного понижения роли реального народоправия, коллегиальности принятия решений. От соборности при возведении на престол первого Романова, через своеобразную систему выборности двух Петров и Анны Иоанновны до полной профанации этого политического института сегодня.
Если члены Земского Собора середины XVII века обладали практически всей полнотой законодательной власти и представляли все сословия тогдашнего общества, то «верховники» времён Анны и участники Уложенной комиссии времён Екатерины полностью зависели от монаршей воли и были в первом случае репрессированы, а во втором распущены. Такая же участь ждала депутатов Первой Государственной Думы и последнего Верховного Совета.
Из темы парламентаризма вырастает тема генезиса демократии, над которой бьются отец и сын Берестовы, делая её предметом научного изучения.
Здесь нельзя не вспомнить, что сам автор в 90-е годы был главным редактором возрождённых некрасовско-щедринских «Отечественных записок» и пытался в этом качестве разъяснить читателям существенную разницу между демократическим и либеральным типом мышления, которую далеко не все понимают у нас до сих пор. Пример великих предшественников показывает, что два эти лагеря никогда не действовали сообща и всегда находились во вражде. Возможно, поэтому единая оппозиция невозможна у нас и сегодня. Вспоминается пророчество, высказанное Андреем Красильниковым на страницах своего журнала сразу после событий октября 1993 года: «…выстрелы на Краснопресненской набережной отразились на российском обществе также, как и картечь на Сенатской площади в декабре 1825 года.
Оно впало в депрессию.
Началась эпоха безвременья».
Эпоха безвременья в девятнадцатом столетии, как мы знаем, длилась три десятилетия. К сожалению, пророчество автора «Старинного древа» имеет все шансы сбыться и в наши дни.
Действие самого романа относится к зениту этой эпохи, когда стало ясно, что последние очаги демократии (первые две Государственные Думы, имевшие остаточный запал оппозиционности) подавлены, выборных на волне пассионарности рубежа 80-90-х годов сменили нонконформисты или назначенцы, а общество в целом зависит от воли бюрократов и лояльных олигархов. При этом города в глубинке как были, так и остаются без новых рабочих мест и канализации, а сёла – без водопровода и газа, даже если он по дороге в Европу проходит по околице. Объективное воссоздание социального фона, описание жизни современных крестьян без сгущения красок (в Троицком люди живут сыто и относительно уютно) – одна из самых сильных сторон романа как свидетельства российского быта начала нового века. Но автор возлагает вину за катаклизмы предыдущего столетия не столько на обусловленные тяжёлой поступью Истории обстоятельства или чьи-либо злокозненные действия, сколько на самих пострадавших: за те бесчинства, которые они и их родители когда-то устроили сами, либо им попустительствовали.
На этой почве вырастает главная тема произведения, которую отечественная литература стыдливо обходила долгие десятилетия.
Прежде чем говорить о ней, вспомним биографию самого писателя.
Андрей Красильников родился в 1953 году в Москве. Окончил Литературный институт им. Горького в 1982 году (семинар драматургии В.С. Розова и И.Л. Вишневской) и уже на следующий год, в канун своего тридцатилетия, стал членом Профессионального комитета московских драматургов, что дало возможность посвятить себя полностью творческой деятельности. Автор двадцати с лишним пьес и сценариев, трёх романов и множества произведений малых жанров поэзии и прозы, опубликованных в периодической печати. Известен также как общественный деятель. В 1993 году представлял писательский цех на Конституционном Совещании, затем был членом Общественной палаты, членом рабочих групп по подготовке различных законопроектов.
Андрей Красильников не только профессиональный, но и потомственный писатель. В его роду водились литераторы и в XVIII веке. На сегодня он едва ли не единственный в нашей литературе, кто может похвастаться происхождением от членов прославленного Вольного общества любителей российской словесности, действовавшего в Петербурге до восстания декабристов. В нём за всю его недолгую историю были всего четыре женщины. Одна из них – Людмила Ивановна Коростовцева (дочь писателя ещё екатерининских времён Ивана Васильевича Коростовцева) вышла замуж за знаменитого адмирала Петра Ивановича Рикорда, отличившегося и как флотоводец, и как исследователь мирового океана, и как дипломат, и как администратор, и как организатор морского дела, и как литератор, чьи «Записки о плавании к японским берегам…» до сих пор остаются крупнейшим памятником допушкинской реалистической прозы. Андрей Красильников – прапраправнук этой единственной семейной пары писателей «золотого века». Он рано потерял отца, скончавшегося от рака, когда сын ещё не ходил в школу. Воспитывала мальчика бабушка – выпускница Московского Екатерининского института благородных девиц ещё в XIX столетии, настоящая русская помещица. Именно она стала прототипом Зои Берестовой в романе. Из её рассказов будущий писатель не только узнал много важного о реальной действительности (о трагических событиях русской революции очевидцы редко вспоминали вслух, боясь рецидивов репрессий), фактов истинной, а не газетной правды, но и сумел почувствовать их нерв, ощутить боль представителей сословия, давшего России всех её великих полководцев, государственных мужей, деятелей культуры, безжалостно истреблённого или изгнанного в кровавую послеоктябрьскую эпоху. Донести эту боль до читателя, показать вредительскую сущность политики полного забвения и искажения отечественной истории, иными словами, правдиво отобразить судьбу русского дворянства после февраля 1917 года стало одной из важнейших целей романа «Старинное древо».
К этой теме писатель шёл практически всю жизнь. Она частично отразилась в романе «Отпуск», частично в пьесах «Возвращение ветра», «Тучка золотая» и даже в одном из драматических анекдотов четырёхчастных «Примет времени» («Безвозвратно»), Новый роман, который Андрей Красильников готовится выпустить к столетию Первой мировой войны («Четвёртое благословение»), тоже посвящён ей. Это и понятно: своеобразный геноцид против целого сословия, как и его пагубные последствия, – трагедия национального масштаба. И здесь правильней говорить уже не только о тематике, но и о проблематике романа.
Тут я позволю себе небольшое отступление и самоцитирование.
В книге «Что есть искусство?» (М., 2011) автору этих строк уже приходилось прибегать к термину, введённому в оборот Л.С. Выготским, – противочувствие, и доказывать, что «…стержень искусства – это та эстетическая реакция (противочувствие!) посредством которой создатель произведения передаёт аудитории некую новую нравственную информацию, кою он, создатель, сам начинает в должной степени постигать только в процессе сочинения. Причём, будучи не только создателем, но и таким же членом аудитории по отношению к своему созданию, как другие, постигает эту информацию далеко не всегда полно и адекватно. То есть можно сказать и так: художника осеняет Дух Божий, и он в меру своих сил стремится сконструировать специфический многоуровневый механизм для воплощения этого Духа в доступных для психики человека формах, познавая его в процессе воплощения.
Если такого Послания Духа нет, значит, это просто подделка, умело раскрученная дребедень.
Портрет, пейзаж или натюрморт так же, прежде всего, являются способами возбуждения у зрителя эстетической реакции, с помощью которой художник только и может донести до аудитории некую нравственную информацию, которую и сам-то он, художник, в какой-то мере осознал лишь в процессе создания своей картины…
…именно анализ противочувствия позволяет понять и то, насколько “легко, без мигрени” воспринимается данное произведение, и то, насколько в нём виден человек, а не просто автор, насколько проявлен Дух Божий, а не сконструирована от скуки очередная пустая игра».
Роман «Старинное древо» отвечает самым высшим эстетическим критериям. Вот почему, задавшись целью отразить судьбу одного сословия, автор неизбежно показывает и судьбу другого. Так, как Андрей Красильников, о русском крестьянстве не писал ещё пока никто. Он его и любит, и жалеет, и с безжалостной правдивостью демонстрирует все постигшие его в двадцатом столетии беды, и вместе с тем указывает на его же собственную ответственность перед Историй, во многом приведшую к этим бедам. Причём делает это не в форме отвлечённых рассуждений, а на примере реальных, живо написанных образов. Достаточно приглядеться к таким необычным персонажам, как Фёдор Сивков или Алёна Божкова. Случившие с ними метаморфозы ясно и наглядно показывают, каким неоднозначным был двадцатый век и какой витиеватой жизненной тропой продвигалось по нему русское крестьянство.
Фантастический план в романе связан не только с чудесами, рассказанными в преданиях. Никем не объяснённые до сих пор явления, вызванные особенностями Курской магнитной аномалии, позволили пусть не правдиво (это же художественное произведение), но вполне правдоподобно выстроить самостоятельную линию, опирающуюся на традицию того самого пресловутого галлюцинаторного реализма, за который китайский прозаик Mo Янь был недавно отмечен высшей литературной премией мира. Но не буду отнимать у читателя удовольствия от непосредственного восприятия этих страниц. Напомню лишь, что такое композиционное построение, включающее три разных плана (исторический, современный и фантастический), свидетельствует о литературном мастерстве самой высокой пробы.
Автор прекрасно ощущает пульс биения современной жизни, но передаёт его не уныло, не надрывно и не многословно, как это любят делать многие современные писатели, а двумя-тремя мазками Мастера, легко и прочно запечатлевающимися в памяти читателя, и опять-таки: в образах, а не рассуждениях. Вот и здесь: леденящая душу история теракта на Дубровке показана с предельной лапидарностью, но не становится от этого менее страшной. Или любимый предмет споров патриотов и либералов последних лет: так называемая фальсификация недавней истории. Писатель приводит свой, незатасканный на телешоу пример и лаконично, но убедительно показывает, кто является истинным фальсификатором и насколько его изощрённость опасней простой человеческой глупости и невежества, легко опровергаемых многочисленными живыми участниками и очевидцами сравнительно недавних событий.
Что касается прошлого, то Андрей Красильников неспроста называет в предуведомлении Сергея Михайловича Соловьёва соавтором вставных преданий. Фактический материал для них действительно взят из его «Истории России с древнейших времён». Но это не плагиат, а умышленное следование авторитетному, научно выверенному источнику, хотя и не единственному в своём роде.
Нельзя не отметить и роль диалогов в романе. Основная литературная специальность Андрея Красильникова, как известно, драматургия. Присущее ему острое чувство жанра позволяет всякий раз, когда это возможно и уместно, переходить от монотонной интонации повествователя к живому разговору героев. От этого роман только выигрывает: он читается легче, сюжет становится увлекательней, а язык разнообразней. Вполне допускаю, что кое-кому мысли автора покажутся спорными, выводы ошибочными, но в чём абсолютно уверен: читать «Старинное древо» никому не будет скучно.
Сейчас, как я уже упоминал, Андрей Красильников занят историко-биографическими изысканиями. В его роду было много людей, которые смогли стать частью Истории. Они, конечно, были разными, эти люди, но главный стержень в них присутствовал всегда: расценивали свои поступки сквозь призму пользы Отечеству. Главному либеральному тезису: человеческая жизнь – высшая ценность противопоставляли девиз: честь важнее жизни. Думаю, роман «Старинное древо» стал важным этапом для подхода к крупномасштабной семейной саге, первую часть которой мы с нетерпением ждём от писателя уже в этом году.
Андрей Воронкевич, кандидат филологических наукСтаринное древо
Да, мальчик, повторю тебе, что не могу не уважать моего дворянства. У нас создался веками какой-то ещё нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, – тип всемирного боления за всех. Это – тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народе русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча человек – может, более, может, менее – но вся Россия жила лишь для того, чтобы произвести эту тысячу. Скажут – мало, вознегодуют, что на тысячу человек истрачено столько веков и столько миллионов народу. По-моему, не мало.
Ф.М. ДостоевскийПредуведомлениеАвтор, закалённый опытом работы с театром, хорошо знает стремление всех, имеющих вторичное отношение к литературному произведению, переиначивать текст по собственному вразумлению. Раньше такого себе не мог позволить никто. Теперь появились господа режиссёры, почитающие дурным тоном исполнить свой долг перед пьесой в полном согласии с волей её создателя, то есть воплотить на сцене то, что написано на бумаге.
Таково новшество века двадцатого. Сейчас наступил уже двадцать первый. Как знать, не захотят ли господа полиграфисты последовать примеру режиссёров? Пока их отношение к искусству видится большинству людей как сугубо вспомогательное. Но сто лет назад так же расценивалось и ремесло театральных постановщиков. Вдруг лавры последних настолько вскружат головы печатников, что и они начнут публиковать романы вверх тормашками или, по меньшей мере, переставляя местами главы?
На всякий случай предупреждаю: хотя вставные предания могут показаться совершенно самостоятельными, они композиционно связаны с сюжетом и, несмотря на то, что действие их происходит задолго до основных событий, органически входят в ткань повествования. Поэтому читать роман, вне зависимости от того, в какой последовательности будет скомпонован текст каким-нибудь реформатором печатного станка, следует сообразно авторскому замыслу, то есть по одному преданию после каждой нечётной главы.
Наверняка кого-то удивит, почему при такой настойчивости писатель не поступил наиболее простым способом, введя общую сквозную нумерацию всех составных частей своего произведения. Получилось бы ровно тридцать глав, и изменить очерёдность их набора стало бы гораздо сложнее даже самому изощрённому типографу.
Но дело в том, что с разрешения самого сочинителя ленивый читатель (каковых в новом веке будет всё больше и больше) может вовсе не открывать ни одну из относящихся к современности глав и ограничиться самым малым – вставными рассказами из отечественной истории. Даже за такое внимание слагатель их будет ему сердечно признателен, да и он получит пусть усечённое, но вполне законченное представление об одной из линий романа. Опрометчивей поступит тот, кто, наоборот, опустит при чтении все предания (славное имя соавтора которых, надеюсь, не надо напоминать образованному русскому человеку). Однако и сей «эконом» сможет, смею надеяться, вынести нечто полезное для себя от знакомства с основной канвой повествования, не сильно оскорбив при этом чувства писателя.
Повторяю: послабления относятся только к читателю и вовсе не дают права издателям выпускать книгу без преданий или состоящую из них одних. Более того, подобную вольность автор им решительно запрещает.
Впрочем, вступление это скорее всего напрасно: если предсказанная в нём очередная революция в искусстве коснётся и книгопечатания, строк этих, разумеется, никто никогда не увидит.
Глава первая
Соседка впорхнула в вагон в самый последний момент, когда Александр, стоя в тамбуре, перебирал в воздухе пальцами выставленной вперёд ладони, адресуя этот прощальный жест провожавшим его жене и сыну. Для такого случая он всё рассчитал правильно: если бы остался махать своим домашним в купе, то Катя наверняка разглядела бы появившуюся там женскую особь и могла вообразить бог весть что. А так её внимание ограничилось широко улыбающимся из-за спины толстушки-проводницы мужем.
Сам же он периферийным зрением заметил, как девица с дорожной сумкой через плечо юркнула именно в его временное обиталище – самое ближнее от входа. Лица её Александр рассмотреть не успел, но фигурка ему понравилась сразу: при небольшом росточке она казалась точёной, скульптурной, хотя удлинённая бесформенная куртка (такие обычно носят рыночные торговки) скрывала всё, кроме стройных ножек, обутых в модные туфли с непомерно длинными и даже чуть загнутыми кверху носами. Помня иллюстрацию из любимой в детстве книжки, он называл такой фасон «маленький Мук».
Дождавшись, когда состав наберёт ход и движущимся вослед ему жене с сыном уже не удастся дотянуться взором до заветного окна, заметно повеселевший от предвкушения приятной поездки пассажир направился в своё купе и по-хозяйски отдёрнул вбок дверь.
– Ой, простите, – услышал он нежный девичий голосок.
– Пожалуй, извиняться надо мне, что вошёл без стука, – смущённо изрёк Александр и отвёл в сторону глаза, успевшие, однако, запечатлеть весьма аппетитный вид соседки. Та стояла в одном белье, обе нехитрые детали туалета были настолько узки и прозрачны, что никаких доступных человеческому взгляду тайн её тело больше не таило.
– Мне показалось, будто я тут одна, – виновато сказала девица и в одно мгновение запрыгнула на верхнюю полку. (Правильно показалось: чемодан он убрал под сидение и никаких других следов не оставил.) – Меня Викторией зовут, – представилась она уже оттуда.
– Александр Петрович, – громко прозвучало в ответ. Назвать одно имя значило бы разрушить очередную преграду, а с этим спешить не стоит.
