Внимание… Марш!

Метатели подъехали следом. Их привёз другой заказной автобус. Кроме того, в столовой уже было человек восемь. Другими словами – набралось процентов шестьдесят наличного состава городских сборов, что считалось весьма неплохо.

Хотите взглянуть на настоящего былинного доброго молодца, богатыря земли русской? Знакомьтесь: Серёга Рубцов, толкатель ядра. Он как всегда занял целый столик, сервированный на четверых, и ревниво оберегает от посягательств оставшиеся пустыми три стула. Я решил немного его понервировать.

– Серёга, не возражаешь?

Он бычит в меня глазом. Я, словно ни в чём не бывало, сажусь напротив него. Тот уже поводит плечом. Я беру две тарелки с котлетами с гречкой, что стоят ближе ко мне… Морда Рубцова наливается кровью. Я стреляю глазами вправо и перехватываю испуганный взгляд Ритки, окружённой воркующими товарками, из которых особенно выделяется генофондом одна блондиночка по имени Стася. Ухмыляюсь сам себе – Рита переживает, значит, девушка перспективная.

– Серёга, ты сколько весишь? – затеваю разговор с богатырём, чтобы снять напряжение.

– Сто семьдесят. А мне надо набрать сто девяносто.

– Вот именно так я и подумал! Тебе надо плотно питаться, – воодушевился я и передал ему обе тарелки с котлетами.

Рубцов опешил. Он не ожидал такого поворота событий.

– А ты? – выдавил он после затянувшейся паузы.

– А я люблю творожную запеканку с мёдом. Не возражаешь?

– Я её не ем.

– Значит, договорились! Тебе – четыре мясных порции. Мне – четыре порции запеканки. И больше мы никого не берём в долю. Дай пять!

Рубцов просиял как начищенный медный оклад. Состоялось рукопожатие. Клешня моя, конечно, захрустела в недрах его гигантской пассатижи, но, надо отдать Серёге должное, он вовремя спохватился и не перемолол хрящи в костяную муку. С этим простым бесхитростным парнем, родом с земли Псковской, оказалось нетрудно подружиться. Серёга ревниво оберегал своё достоинство от насмешек, но агрессивным не был. Видно он отдавал себе отчёт, что легко может проломить любую башку и сесть за это в тюрьму.

Вся гамма чувств былинного героя была распахнута как меню в ресторане. Причём эти чувства довольно неплохо корректировались, достаточно было водить пальцем по блюдам в меню. Любопытно, что самым чувствительным блюдом оказалось далеко не мясо. Кто бы мог подумать? Мороженое! Серёга Рубцов – удивительный человек. Он способен съесть за один присест двадцать пять вафельных стаканчиков с пломбиром и впасть от этого в транс. Никакой самый изысканный шашлык не вызывал в нём такой ответной реакции. Да, скорее безответной реакции. Так как, впадая в транс от мороженого, Серёга не реагировал на внешние раздражители. В эти минуты мог простить многое.

А запеканку подавали в Серебряном бору знатную. Представьте огромное представительское блюдо. В нём четыре плотно подогнанных квадратных куска. На самом деле – сегмент эпического творожно-запечёного полотна с противня, разрезанный крест-накрест. И вон она – румяная, ароматная, ванильная, со сдобренной яйцом корочкой, обильно поливается сметаной и мёдом. Что может быть вкуснее? Особенно когда тут же на столе – полный чайник грузинского чёрного чая (вариант: узбекского зелёного, номер 95, кок-чой) и блюдечко с аккуратно нарезанным лимоном. Для эстетствующего советского гражданина с военным билетом в кармане – идеальный повод полюбить жизнь.

Серёга Рубцов миролюбиво наворачивает котлеты. Кот Шкиряк отирается о его ноги в ожидании подачки. А я погружаю ложку в блюдо с божественной запеканкой и подмигиваю поражённой Рите, упустившей момент, когда я утихомирил красноглазого быка. Наверняка полюбопытствует, как и что.

Так и случилось. После ужина всей толпой пошли прогуляться к Москве-реке. Рита отстала от стайки девчонок и дождалась меня, лениво волочащего ноги после такого гурманства.

– Я думала, он тебя убьёт.

– Серёга не дурак. Зачем ему меня убивать? От этого будут одни неприятности.

– Самые главные неприятности от этого будут у тебя! – заявила Рита. – А ещё у твоих родителей, если подумать головой.

– Ты права. Но я действительно ничем не рисковал. Наоборот – у нас теперь деловой союз и крепкая мужская дружба.

– Ты съел его запеканку.

– А он съел мои котлеты. И заметь – и то, и другое, абсолютно добровольно. Но главное даже не это.

– А что же? – заинтриговалась девушка.

– Видишь ли… Страх – плохой советчик. От страха теряется концентрация. Стол – это его плюшкина куча. Серёга боится, что кто-нибудь присядет за его стол и объест его. Он вынужден работать по фронту и обоим флангам, защищая пространство от посягательств. Но далеко не все коврижки на столе ценны для него. Я предложил ему сделку. Его мясо. Моя молочка. То есть по фронту у него восседает союзник. Взамен он теперь контролирует только правый фланг. Его левый фланг отныне контролирую я.

– Гениально, – восхитилась Рита. – Ты стратег!

– Просто я люблю, когда удобно мне самому, – возразил я. – А мне не хочется ни с кем делиться запеканкой! Ну, разве что с тобой!

– А я не люблю сладкое! – смеётся Ритка.

В кустах слева зашелестело. Донеслось сопение пробирающегося сквозь дебри ёжика.

– За исключением шоколада, – призналась она через минуту.

– Шоколада? Ну, значит, ты не безнадёжна, – рассмеялся я. – Будет тебе шоколад!

Группа спортсменов разбрелась по аллее. Первые уже подходили к Москве-реке. Отставшие едва миновали последний перекрёсток с покосившимся бревенчатым столбом.

– А что, Сергей вообще не ест молочку? – спохватилась Рита, продемонстрировав какую-то неожиданную для меня дотошность.

– Ещё как ест, – заверил я девушку. – В виде кубиков молочного протеина.

– А-а, – покачала она головой.

Аллеи в Серебряном Бору именовались Линиями и были застроены то ли старыми советскими дачами тридцатых годов ХХ века, то ли строениями ещё царского периода, т.е. массивными бревенчатыми срубами со светлыми верандами. Некоторые срубы были обшиты вагонкой и покрашены в оливковый зелёный, охру или небесно-голубой. Некоторые утвердились своими ребристыми тёмно-коричневыми боками как есть, т.е. поперёк классическим стволам соснового бора. Крыши были крыты оцинкованным кровельным железом, где-то обильно сдобренные суриком, где-то подставляющие всем ветрам и осадкам свою первозданную оцинкованную суть. Веранды соревновались изощрённостью рам, обильно крашенных белым цинком. Лепестки стёкол имели самые причудливые формы. За ними просматривались призрачные занавески: то тюль, то макраме, но и простые ситцевые тряпочки тоже встречались.

Некоторые дачи были огорожены штакетником. Часть забрана плотным забором из досок, верх которых был закреплён парапетной планкой. Редкие заборы блестели свежей или хотя бы прошлогодней краской. В основном они были выгоревшими и пошарпанными. Краска висела лоскутами, читалась история, как менялся цвет забора с момента его создания.

Участки заросли липами, вязами, были окультурены яблонями, вишнями, сливами. Вдоль заборов торчала бузина, малина, смородина, шиповник. А над всем этим, словно зонтики над кудрявыми макушками и смешными чёлками, распахнулись прозрачные воздушные кроны корабельных сосен.

Но вот и мы добрались до реки. Был тот ранний сумеречный час, когда ветры уже стихли, а прохлада ещё не вытеснила разогретый солнцем воздух. Ракитник стоял не шелохнувшись. Зеркальную заводь трассировали водомерки. У кромки воды копошился ярко-красный мотыль. Первые взрослые комары как раз в этот час выдвигались на охоту.

Рита присела на корточки и потрогала воду. Не скрою, я любовался фигуркой в изящной позе.

– Она тёплая! – удивилась девушка.

– Ещё бы! А какой ей быть? Она заранее знала, что ты её потрогаешь.

Рита обрызгала меня.

– Не умничай!

Я подобрал и зашвырнул в воду камушек. Вот интересно, как далеко я заброшу эту чёртову гранату во втором виде армейского многоборья? Навыки метателя у меня нулевые.

Рита отряхнула ладони и подошла ко мне.

– А почему ты живёшь на городских сборах? Ведь здесь иногородние динамовцы, у кого нет своего жилья в Москве.

– Выходит, я занимаю чужое место, – легко соглашаюсь я.

– Ушёл из дому? – улыбается Рита.

– Ага. В Советскую армию.

– Да-да! Ты же солдат! – вспоминает Рита и заговорщицки добавляет: – Соседи могут заложить.

– Верно. У соседки телефон военного патруля прямо на обоях химическим карандашом записан. А бдительности ей с тридцатых годов не занимать.

– Ты очень убедителен, когда шутишь.

– А когда не шучу?

– Я не знаю, – пожала плечами Рита. – Ты постоянно шутишь.

– И ты вскрываешь все мои шутки на лету?

– Мне кажется, да.

– Это редкое свойство, – заключаю я. – Назовём его твоим достоинством номер три.

– А номер два?

– Ты забыла? Твоя любовь к сладкому, ужавшаяся до одинокого шоколада. Кстати, а как же мармелад, зефир, пахлава, сгущёнка, наконец?

– Они тоже пойдут, – смеётся Рита, – если с голодухи… А достоинство номер один?

– Тут мы плавно подходим к самой сути, – я осмелился невесомо обнять Риту за маленькие, но крепкие плечики. – Фанфары! Та-та-та-там!

– Ну? – Рита повела плечами, но не высвободилась, а словно бы даже поуютнее утвердилась в моём скромном объятии романтически настроенного стеснительного юноши.

– Достоинством номер один девушки, безусловно – и это каждый подтвердит, являются глаза. Но если мы ведём речь об этой конкретной девушке, то указать на её глаза будет явно недостаточно. Посмотрите, как они гармонируют с другими чертами лица. Как подчёркивают и оттачивают темноволосый образ восточной красавицы. Обратите внимание также на эти удивительные ушки, острые ключицы, доверчивые предплечья и тонкие запястья.

Рита смотрела на меня со странным выражением лица. На секунду мне показалось, что она меня сейчас пошлёт.

– Но и это ещё не всё. Тут найдутся длинные пальчики на узких ладошках, которые так приятно подержать в руках, – и я схватил эту пару ладошек свободной рукой, тем более, что Рита вовсе не собиралась прятать их по карманам олимпийки. Даже наоборот – она потирала ими друг об дружку.

Тут я не знаю, что на меня нашло, но я сделал неловкое движение чмокнуть Риту в губы. Она успела отвернуть голову и поцелуй пришёлся в волосы на виске. Тем не менее, она не вырвалась. Постояли. Мой пыл если не угас, то развеялся. И сменился ужасом. Мне казалось, что я стремительно лечу к своему очередному фиаско с девушкой, которая мне нравилась.

– Ты, конечно, опять шутил, – медленно начала Рита. – Но странное дело… Мне было приятно. Чёрт тебя подрал, мне было приятно! – расходилась она. – Я должна послать тебя к чёртовой матери, а мне, дуре – приятно! И, по-ди-же-ты!

Что оставалось делать? Я крепче обнял Риту. И она… О Боги, Партком Парткомычи небесные! Прижалась ко мне. Я почувствовал, как некая упругая луковка упёрлась мне под мышку. Ещё не хватало, чтобы некий упругий баклажанчик упёрся Рите в живот. Блин! Это будет катастрофа.

– А я почти и не шутил, – зачем-то оправдывался я.

– Молчи, – Рита высвободила дальнюю от меня руку и приложила палец к моим губам. – Сандугач поёт!

– Как ты сказала?

– Тш-ш-ш!

Где-то недалеко от нас раскованно и изощрённо импровизировал соловей. Идеальный птичий певческий голос завораживал. В нём не было ни вороньей гортанности, ни толики сорочьего скрежета, ни тени легкомысленного чирикания. Голос, созданный для птичьей оперы, если бы таковая существовала.

– Рита, это соловей.

– А я разве не так сказала?

Он пел, а я дышал. Втягивал носом, наматывал на нюхательные рецепторы каждую молекулку этого странного, неожиданного запаха девушки, которая была у меня в объятиях. Я закрыл глаза. Терпкий, но матовый и противоречивый аромат, словно занесённый сюда не нашими ветрами. Тут и дымок саксауловой коряжки; и влажная холодная каменная пыль, когда распиливают отделочный камень большим алмазным диском, проливая его водой; нотка паслёновых, но каких именно – неясно, а может, и не родились пока на земле такие паслёновые, не добралась пока до наших грядок их пыльца. И что-то едва уловимое от старомодной мастерской кожемяки, который только-только обработал ворванью свежую сыромять. Ну не бывает таких духо́в! И быть не может.

Я огляделся. Наших никого не было. Наверняка уже расползлись по ночным квартирам. Было ещё не поздно, но ежедневный ранний подъём оказывал влияние на вольнодумство разношёрстной публики. И он, градус этого вольнодумства был весьма низок, а дисциплина не то чтобы железной, но далеко и не картонной, как многие непосвящённые привыкли думать про спортивные сборы. Ранний подъём определял и весьма раннее время приёма завтрака. И скажу вам чистую правду – профессиональный спорт оказался тем единственным периодом моей бурной жизни, когда пропустить завтрак было никак нельзя. Организм требовал жертвы (в роли жертвы выступал сон) и жертвоприношения (самому себе в виде жратвы). В этой роли выступали вполне себе вегетарианские продукты – рис, манка, пшёнка и геркулес.

Тут раздался хруст ветки, перешедший в нечеловеческий вопль, затем что-то массивное плюхнулось в воду метрах в пяти от нас. Стои́м обрызганные, лупимся в темноту. Выгребает чудо без перьев. Выбирается на песочек подмытого бережка. Рыжий кот! Точнее, облезлое искупаемое. Похоже, карабкался по ивняку за нашим соловьём, да подломилась веточка-то. Не всё коту масленица, что на ветке сидит!

– Так ты не имеешь права жить дома, пока служишь в армии? – похоже, вопрос совмещения тренировок и домашнего быта сильно волновал Риту.

– Я командирован в МГС «Динамо». Куда «Динамо» пошлёт – туда и я… Туда я и… – поправился я. – Отправят домой – поеду туда.

– Пока не отпускают?

– Ага, не спят, всё придумывают, как этого не допустить, – смеюсь я.

– Но ничего, – улыбается Рита. – Придёт пора – отпустят.

– Куда денутся, – соглашаюсь я.

– А ты на чём-нибудь играешь? – неожиданно спросила Рита.

– На бильярде, – заявил я, хотя особыми успехами с кием в руках похвастать не мог.

– А так, чтобы до-ре-ми?

– На гитаре немножко, как и все ребята. Ну, вообще-то и на клавишах могу сориентироваться, если они попадутся.

– А у тебя дома есть пианино?

– Есть.

– Ты учился?

– Нет. Сестра.

– И я не училась… Но в ШИСПе в Уфе у нас было пианино. Почему-то оно стояло на лестничной клетке, между этажами…

– Не дотащили? – рассмеялся я.

– Не дотащили, – согласилась Рита и заразилась моим смехом.

– Нет, – опроверг я сам себя. – Спортсмены не могут не дотащить. Скорее, в спортивном интернате попросту не нашлось другого места для громоздкого музыкального инструмента.

– Не нашлось, – подтвердила Рита.

– Но в лестничной клетке есть один важный положительный момент.

– Какой? – оживилась она.

– Акустика! – я поднял вверх указательный палец. – Там шикарная акустика.

– Верно, – расплылась в улыбке Рита. – Из-за этого меня постоянно оттуда гоняли.

– А что ты исполняла?

– Я училась играть чижика-пыжика и собачий вальс.

– Ты уверена, что тебя гоняли оттуда именно по причине великолепной акустики? – подмигнул я ей.

– Ну… в том числе.

– Если бы училась играть «Лунную сонату», или хотя бы «К Элизе», у гонителей не поднялась бы рука.

– Но это очень сложно!

– Возможно, это прозвучит кощунством, но я убеждён, что даже маленький мальчик Светик, будущий маэстро Святослав Рихтер42, начинал с «жили у бабуси…»

– Два весёлых гуся, – подхватила Рита.

– Три, – поправил её я.

– Почему три?

– Один серый, другой серый, третий тоже серый, – закончил я и подмигнул ей.

Рита толкнула меня локтём в бок. Острым таким локтём, надо признать. Резко толкнула. Попала точно в почку. Я даже икнул.

– Я уже привыкла, что ты постоянно шутишь, – призналась она.

Я ловил ртом воздух и подумал было о том, что вряд ли я привыкну когда-нибудь к таким приёмчикам. Вывод? Отставка Рите? Панцирь средневекового рыцаря? Всё это слишком радикально. Придётся подкачать косые мышцы. Укрепить, так сказать, бочину. В смысле – оборону.

Глава 5. Мартышка и качки

На ВДНХ мы попёрлись втроём с Равилем и с Кирой. Лёнч обещал подобрать нас с поросёнком на Сельскохозяйственной улице ровно в шесть вечера на «Волге» с приятелем. Мы с Равилем двинули после тренировки. Пересекли Петровский парк и устремились вниз по эскалатору на станцию метро «Динамо». Киру подобрали на станции «Проспект Мира». Он ехал из «Лужников». Часть пути вдвоём с Равилем мы красноречиво молчали, проявляя безусловное взаимопонимание по сугубо телепатическим каналам. Когда в коллектив влился Ма́зут, меня подменили. Наши с Кириллом рты не закрывались ни на секунду.

Мы обстебали всё, что дышит вокруг, и откаламбурили все слова, какие разыскали в вагоне. Та эпоха предшествовала эре тотального рекламирования. Поэтому, всё, что могло быть написано в поезде метро – это собственно схема линий Московского метрополитена имени В. И. Ленина; набившие оскомину «не прислоняться»; «места для инвалидов, лиц пожилого возраста и пассажиров с детьми»; и редкие таблички, типа «стоп-кран» или «кнопка для экстренной связи с машинистом».

– Кира, не прислоняйся, – говорю я, пихая его локтём в бок.

– Я не прислоняюсь!

– Не прислоняйся, Кира!

– А я и не прислоняюсь

– Нет, ты прислоняешься!

– Да не прислоняюсь я!

– Нет, Кира. Ты прикидываешься слоном. Значит, ты прислоняешься.

– А я не прикидываюсь слоном, – ржёт Ма́зут. – Я и есть слон! Смотри, какой я огромный! Даром, что бивней нет.

– Нет, Кира, слон не может быть гражданином СССР. А ты, очевидно, он самый и есть: принявший присягу гражданин СССР. Но ты косишь под слона. А в метро это запрещено! Видишь, на дверях белой краской написано.

Мы вели себя неприлично. Попутчики морщились и отворачивались от нас. Пенсионеры причитали себе под нос и крутили скрюченным пальцем у седого виска. Равиль стоически рдел рядом, традиционно не проронив ни слова, но и не открещиваясь от нас ни на полшажочка. Его выдержке мог позавидовать любой спортсмен самого высокого уровня.

– А ВДНХ тоже глагол? – не унимается перевозбуждённый Кирка.

– Нет, ВДНХ – это часы, – не раздумывая, отвечаю я.

– Как это? – не верит он.

– Весной Днём и Ночью Холодрыга. Или Вкушаю Днём и Ночью Харчи.

– Или Воровал Днём и Ночью Хапуга, – поддержал меня Ма́зут, не приняв про харчи на свой счёт.

– Так, значит, всё-таки глагол? – подначил я вновь. – Вспороли Дыню – Нож Хрустнул. Верную Дворнягу Необходимо Хоронить.

Кирка напряг извилины и его занесло:

– Вонючей Дорогой Низвергаются Холуи.

Я критично посмотрел на него.

– Нет, не глагол… Может, наречие?

– А как это? – не понял Ма́зут.

– Ну как там сейчас на ВДНХ?

– А как там? – окончательно растерялся Кирилл.

– Вверх Дном, Неряшливо и Хаотично, – просветил его я.

Кто ж знал в далёких восьмидесятых годах прошлого века, что эти слова явятся грустным пророчеством, ибо в описываемое время ВДНХ как раз таки неплохо держалась и никакого бардака там ещё и в помине не было. Моя критика была с перегибом. Вход Для Новых Хозяев – всё это будет потом.

Ма́зут с готовностью заржал, сотрясая нержавеющую сталь вагонных поручней, на которых висел. Распахнулись неприслонябельные двери. Станция «ВДНХ». Валим на эскалатор единственного в то время выхода на волю. Кирка по-прежнему перевозбуждён, аж приплясывает. А я подустал. Захотелось философического релакса. Я повернулся к Равилю (всё ещё пунцовому от стыда) и пространно обратился к нему, указывая дланью на Ма́зута:

– Винный Дух Негативно Характеризует. Вашему Дружбану Нельзя Хамить. Высокий Дылда Наверняка Хищник.

Тут пришла, наконец, пора расслабиться и рассмеяться Равилю. Возможно, подействовала смена обстановки. На эскалаторе мы уже не находились под таким гнетущим прицелом сопутствующей публики. И, прежде чем мы миновали тяжёлые размахайки дубовых дверей и влились в уличный поток, я поставил жирную точку:

– Нет, старики, ВДНХ – это стопудняк химический термин.

– Я весь внимание, – напрягся доверчивый Кира.

– Вызывающая Дерматит Норма Хлорки.

Смеяться полагалось, но смех вышел жидким. Я и сам понял, что не достиг апогея.

– Хорошо, тогда Водно-Дисперсный Несмываемый Химикалий.

Вход на ВДНХ в ту пору стоил десять копеек. Их полагалось опустить в турникеты той же системы, что и в метро – только там мы опускали пятачок (либо предъявляли проездной вахтёру). Попав на выставку, первым делом, мы закупились фирменным пломбиром в вафельном стаканчике по двадцать копеек за порцию. На площадке за Главным входом грузились «трамвайчики». Это был изящный автопоезд Рижской автобусной фабрики, с головным моторным дореформенным «рафиком» (щекастым, с круглыми фарами и узким зубастым зёвом) и двумя прицепами. К каждой паре диванов (друг напротив друга) имелся свободный проход, ни окон, ни дверей не было. Проезд стоил десять копеек, которые обменивались на зелёный билетик Московского транспортного управления (МТУ).

В силу того, что был рабочий день, а до летних каникул ещё десять дней с хвостиком, очереди не было. Мы разместились в самом хвосте автопоезда. Хрустели поджаристой вафелькой, хохмили, махали девчонкам в сарафанах, которых миновал трамвайчик. Маршрут пролегал по центральной аллее мимо павильона СССР (в котором я, кстати, ни разу в жизни не был), фонтанов «Дружба народов» и «Каменный цветок», павильона «Земледелие». Показались самолеты и ракета «Восход».

– Ил-86 уже давно летает, – то ли спросил, то ли утверждает Кирилл.

– Ну да, восемь лет, – подтвердил я.

– А почему его до сих пор тут нет?

– Ну-ну, это с линии снять и сюда водрузить, что ли? – хмыкнул практичный Равиль.

– Вот когда спишут, может и поставят на ВДНХ, – согласился с ним я.

На остановке у павильона «Электрификация СССР» мы выскочили из трамвайчика и завернули в сторону трибун выводного круга. Там, за павильоном «Ветеринария» притаился искомый – «Свиноводство».

– Погодите, – тормознул Ма́зут.

– В чём дело? – не понял я.

– Пять сек, давай вон на лавочку присядем.

Я обернулся на Равиля. Тот пожал плечами. Сели. Кирилл достал из сумки шкалик коньяка. Равиль посмотрел с недоверием, я с испугом.

– Повод есть, – намекнул Ма́зут. – У меня сегодня дочка родилась.

– Правда, што ль? – вопрос не веры, это у меня пошли горлом эмоции.

– Да, сам в шоке.

– Так ты ж вроде не женат?

– Да, мы пока не расписаны… Но уже два года вместе живём.

– С родителями?

– С её дедом. Подполковник в отставке. Хуже нет ничего и быть не может.

– Как же ты выдерживаешь?

– А я его спаиваю. Нет, ну он по жизни заслуженный алкоголик Советского Союза при регалиях, так что совесть моя чиста.

– На полном государственном обеспечении? И с рыгалиями?

– Ну да, с обеспечением у него всё в порядке, – рассмеялся Кирилл.

– Вот так всю жизнь. Сначала обеспечением занимаются родители. Поэтому дети лишены печенья, по поводу и без. А потом обеспечением занимается государство. И ты лишаешь себя печени. Чего уж там мелочиться, раз халява.

Ма́зут показал большой палец и продолжил:

– Просто когда он напивается, его не видно и не слышно. Иногда неделями. Хрен с ним, давайте за дочку мою выпьем по глотку. Тут же пятьдесят миллилитров всего…

– Это где такие чудеса водятся? Ни разу не видел таких малышей.

– А, это соседка, стюардесса, с международных линий таскает.

– У тебя ещё и соседка стюардесса?

– У подполковника, – поправил Кирюша и подмигнул, – а мы друзья. Лизка-то с ней с раннего детства дружит, а я всего пару лет, но продвинулся гораздо дальше.

– Мы пока ещё никуда не летали международными, – признал я вслух очевидное, забалтывая, во-первых, Ма́зутову бестактность, всё-таки Лизка родила ему дочь, а во-вторых, наверняка заливает. Выдаёт желаемое за действительное. Теперь понятно, почему он такой перевозбуждённый сегодня.