Опыт боли и радости. Сборник стихов и миниатюр

Осеннее происшествие

Позади жаркие июльские дни, уже и август, прогретый и теплый, как каравай хлеба, вроде бы – вот он, под рукой, а уже отдаляется и уплывает, как лесная избушка за поворотом тропинки. Вокруг густая зелень, сплошной ковер папоротника и редкий невесомый кустарник, постепенно и незаметно смыкается непроходимым лесом, окаймляющим видимую картинку прочной, спокойной и непреклонной рамой.

Непрерывный и неспешный говор леса, сотканный из ветра, птичьих перекличек и бесконечных повторов разнообразных трелей, стрекота и всплывающих из вязкого сна звуков кукушки-будильника, напоминающего, что еще один год мерно и неотвратимо, как колесо водяной мельницы, совершает свой добротный поворот в никуда.

Образы и звуки, мысли и ощущения чередой толпятся у входа в сознание и растворяются – исчезают, так и не дождавшись своей очереди. Они еще вроде бы тут как тут, но уже постепенно отдаляются и, с легкой грустью, как мерно тикающие капли недавнего дождя, застилаются мягким туманом покоя и равнодушно-усталого внимания, истончающегося липкой паутиной мыслей, одновременно невесомой и прочной, от которой невозможно полностью освободиться, докучной и совершенно бесполезной. И все же изредка, искоркой мерцает надежда на что-то приятно-радостное, вызывающее мгновенное ощущение присутствия в мире, пробегающее быстрой волной от поясницы до шеи и затылка.

Я шел по лесной тропинке, заброшенной и почти заросшей, редко посещаемой одинокими путниками, вроде меня. Бродил я без всякой цели, просто чтобы подышать лесом и августом, набираясь сил для предстоящей городской суеты в осеннем и зимнем городе, куда я неизбежно должен был возвратиться через несколько дней.

Когда я очнулся от своих мыслей, увидел смущенное лицо белого зайца, удобно устроившегося в шезлонге, нога на ногу, метрах в двух от тропинки. Он был совсем как человек, только длинные уши, лапы и усы, подчеркивали несуразность ситуации. Казалось, он слегка стеснялся, однако смотрел внимательно и с достоинством.

«Я вам сказал „здравствуйте“, а вы ничего не ответили», – улыбнулся Заяц. Его лицо выражало гамму чувств. Там было и смущение, и легкий укор, и доброжелательный интерес, и еще что-то ускользающее в зябком, стелившимся невдалеке, тумане. Он выглядел совершенно естественно в коротком черном фраке с бабочкой на шее, а левая нога его, закинутая на колено правой, слегка покачивалась, обутая в плетеную сандалию. В правой руке он вертел какой-то небольшой предмет, не то сигару, не то зажигалку, (я не мог разглядеть), а в другой руке, изящный бокал с прозрачной жидкостью и соломинкой.

Слова зайца меня почему-то не удивили. Но одновременно с этим я испытывал легкую неловкость и поспешил извиниться за свою оплошность. Я сказал, что не мог даже предположить, что зайцы разговаривают. И снова испытал смущение от бестактности своего замечания. При этом на лице Зайца мелькнуло выражение привычного сожаления о людской невнимательности, сразу же сменившееся добродушной прощающей полуулыбкой. Он наклонил мордочку вниз и посмотрел испытующе из-под очков с большим тонким черным ободком. Откуда они взялись, я не успел заметить.

На мгновение мне показалось, что земля уходит из-под ног, я как будто парю над травой и стараюсь нащупать ногами твердую почву. Сделав над собой усилие, я сглотнул и подумал, что мне представился случай расспросить Зайца о лесной жизни. Мне нравилось, что я могу быть спокоен в столь странных обстоятельствах. Мое восприятие зайца одновременно в двух видах – маленьком и большом масштабе – казалось мне вполне естественным. На первый взгляд он был размером с обычного зайца, сидящего в необычной, как бы нарисованной позе, от этого у меня было чувство легкого превосходства над ним, и одновременно я воспринимал его как равноправного, хотя и очень странного собеседника, размером с обычного человека. Стоило всмотреться в него, и он быстро приближался ко мне, увеличиваясь в размерах, как в видеокамере.

Бродя по лесу, я настроился на внимательное и спокойное восприятие природы, на то, что здесь можно увидеть и понять нечто недоступное в городской повседневности. Поэтому, с интересом наблюдал большое поле, густо усеянное травой в рост человека, разноцветное небо с облаками, то плывущими, то быстро летящими, лес и отдельные деревья, с ветками издалека похожими на темно синие вены, кустарник с мелкими листочками и паутинкой, огромные листы папоротника, все, на что падал мой взгляд. Я учился открывать в природе и в себе что-то новое, углубляющее мое привычное мировосприятие. Тянулся к природе, как к источнику новых сил и одновременно как бы опасался оступиться, будто хотел напиться из кристального горного ручья, опираясь на скользкие камни. Но, кажется, за все время так ничему и не научился, а просто плыл невесомым облачком в искрящемся тумане, чувствовал, как холодные потоки воздуха перемежаются с теплыми, проникают через меня насквозь, несут меня все дальше и дальше, я растворяюсь в жгучих потоках лучей зари и расстилаюсь мелким бисером росы по изумрудной траве.

Вдруг, вместо зайца, я увидел совсем рядом приятное лицо девушки, светловолосой и голубоглазой. Почувствовал волнующее тепло ее щеки, предощущение касания и невозможность прикоснуться к ней. Она легонько улыбалась, смотрела на меня с холодноватым интересом и чуть-чуть строго. Девушка мне понравилась, я ощущал свою невесомость, появилось сладкое томящее чувство к ней, мне казалось, будто я скольжу в пространстве без опоры, под острым углом к поверхности земли, теряю равновесие, волны уносят меня вниз по течению, одновременно я понимаю, что лежу на узкой железной кровати, прикованной к полу, а она стоит у изголовья справа и слегка прикасается к моей голове кончиками тонких пальцев. А может быть, и не было касаний, а я чувствовал лишь энергетические потоки между моей головой и ее прозрачными пальчиками.

Я удивленно и с легким беспокойством стараюсь что-то у нее спросить, но язык не подчиняется мне. Хочу встать на ноги, но не чувствую их, стараюсь отгородиться от нее руками, они ватные и тяжелые. Смотрю на нее снизу вверх, кося глазами направо. Выражение ее лица быстро меняется, не утрачивая приятной привлекательности, но постепенно беспокойство мое нарастает, и я уже делаю отчаянные сверх усилия, чтобы освободиться от каких-то невидимых пут, плечи сдавливает тяжесть, мой голос замирает где-то в глубине горла и душит меня изнутри. Она говорит приятным спокойным, но чужим голосом: «Так надо, все скоро закончится, вам не о чем волноваться».

Я вижу, как белая пелена тумана стремительно густеет и неотвратимо наползает на меня. Вблизи я еще угадываю очертания кистей своих рук на фоне черного асфальта, а дальше туман смыкается и застилает окрестности. В затылке появляется ощущение неустойчивости и безнадежности, я начинаю соскальзывать все ниже и судорожно пытаюсь уцепиться за ее руки, мне хочется схватить ее, сжать до хруста. Заяц с легкой укоризной смотрит на меня, поправляя накрахмаленную медицинскую шапочку, пристроенную у него на голове между ушей. С хрипом и острой болью во всем теле, вырываюсь из ее мягких теплых рук, просыпаюсь – ошарашенный, и совершенно разбитый…

Сверху я кажусь одиноким и угловатым. Накрытый простыней, в окружении студентов в белых халатах. Из-под крахмальных шапочек у некоторых из них топорщатся бело-розовые заячьи ушки. «Это типичный случай несамоосуществимой неосуществленности в пространстве неосуществимости», – слышу я ровный приятный голос, который мне кажется очень знакомым.

Перед глазами пелена тумана, ползущего по бесконечному полю темно-зеленой травы и вдруг возникает образ зайца, того самого в больших очках, но теперь они уже черные и глаз его не видно. Я просто наблюдаю и ничего не чувствую, ощущения исчезают, туман и заяц теряются в абсолютной черноте… Я знаю, что проснулся, но это не имеет значения.

Поз Дно

рэп

Мы уже привыкли почти.Всюду морок непонимания,Настоящая боль и бедапридут без стука, без напоминания.Зима, белый снег, а в пять уже сумерки.Будто солнце украли! Сыграем в жмур-ки?Всё путем, но дайте немного солнышка.Нельзя же так, я не просто устал, а дошел                                                           до донышка.Эх, тоска без душевных слов, без правды глаза в глаза,Неуютно, и холодно врать да бояться не то сказать.Не спасает уже молчанье, без души, равнодушное, гордое,Как веревка над пропастью, тлеет шнуром бикфордовым.Ох, как надоело быть добрым, простым и внимательным.Улыбаться и прятать свой взгляд, чересчур проницательный.Кого-то случайно обидеть – легко!Задеть, самому вдруг обидеться,Лучше, ну их подальше, ты знаешь куда,чтоб никогда не видеться.Зубы сжать свои, в горло – кляп,до предела напрячь желваки,Чтоб не дай Бог чего.Спрячу глубже свои чугунные кулаки.Неудобно и глупо быть просто честным,Когда взгляд напротив – зашорен местью.Всем подряд! За свою дурацкую молодость,Жизнь, овчинкой, как мордой об стол,                                                              съежилась.За свои неподдельные страдания,За свое мучительное непонимание.Его злые чужие глаза наполнены                                                         гневом и страхом,Они бьют поддых и грозят весь мир перетра*ать.Всех готовы смешать в клубок, своего и чужого,«Плюнуть» в первого встречного —                                           хуже выпада ножевого.А кому и за что, по какому праву?                                                        И крыть-то нечем…Но хотя б на минуту ему, вроде, становится легче.Без раздумий топор злословия падает,А дальше снова тупик, ничего не радует.Откуда ты взялся,                                куплет озорной, бесшабашный?Тебе подпевает проснувшийся морок вчерашний.Карточным домиком жизнь рассыпается,Ничего хорошего не начинается.На пути оказался осколка кто-то,                                                              брызнули слезы.Теперь он затих и лежит                                             в неудобной живому позе.Кровь густой кока-колой течет,                               из пробитого пулей пластика.И собака взъерошенная скулит,                                 и к нему безнадежно ластится.А ему нормально и клёво, уже ничего не важно,Пусто там, где мысли терзали, и как-то влажно.И не жалко ему себя,                             тихо осыпью мимо ползут вагоны.А душа еще здесь?                         Или где-то там, в созвездии Ориона?Ветер колет настырно щеки,и дым выедает сердце, пусто в его глазах.Поэтому надо быть терпеливым,                     он нехотя может не то сказать.Он не видит меня открытыми настежь глазами,Не понимает, зачем ему это всё                                                         сейчас рассказали.Взгляд его оглушен невозможностью видеть,Подходи, если хочешь рискнуть,                                              попробуй его обидеть.Он был частью – лишь долю секунды назад – вселенной,Она так хотела быть единственной, живой, бесценной.Эта рваная рана, теплый еще,беззащитный комочек,Лишь мгновенье назад был живой,а теперь ничего не хочет.Невозможно вместить,неужели вселенная навсегда распалась?..Столбняком безнадежным ответ —Ничего не осталось…Огнем покорежены плиты бетонные,топорщится арматура,Непоправимо и грубо кем-тооборвана музыка – архитектура.Отражается капля мира,в дымящемся зеркале гильзы,латунно-блестящей.Кто-то взял себе право решать и карать,будто он настоящий.То, что было мгновенье назадтрепетным чувством, мыслью, живым дыханьем,Запеклось неизбывным горем,                         загублено грубым огня полыханьем.И уже где-то там между Ри́гелем и Бетельгейзе,                                                      в созвездии Ориона,Плачет с нами навечно страдающая Мадонна.Вечно усталые жители, пассажиры метро,глядят тревожно.Что это там за звук? Бежать? Сдвинутьсяневозможно.Но нет, повезло пока, облегченно выдохнули и вздохнули,В кого-то другого там, далеко, вошли звенящие пули.Скользко, боком иду, потерянный, сбита резьба и мера,Слезы высохли в горле давно, какая там, к черту, вера!…Кажется, пусто в груди и тоска неизбывная выиграла,Но неужто и впрямь душа умерла, начисто выгорела?Земля ползет змеей из-под ног.                               Навзничь, чужая и неуместная.Крутится, бьет, зудит мелодия, тошно пресная.Зыбкая вслух тишина звенит, вязкой сетьютомит, нависшая.Радость странна и нелепа, и ядовито горчит,будто вино прокисшее.В мире испорченном, сером, где нет чести,Подлость и зло навсегда вместе.В мире, насквозь пропитанном ложью,Кажется, что уже ничего невозможно.Где кроме зла и силы, остались шальные пули,Которые совесть скосили.                        Забрали все. И ничего не вернули…Осколки мира рвут сердца плоть,но бьется оно снова.Ну что? Напрочь! Еще одна… Последняя?Основа…Рассыпается память, спекшимся бурым песком,Если пнуть ее, походя, кованым берца носком.Рушится карточный домик грез,                                                    смеха и сквозняка.Разрываются жгучей молнией, черные облака.Гаснет лучик нежный от сердца к сердцу,                                       От души к душе.Поздно… Теперь это просто мишень.Смерть здесь всего лишь цифра       в немыслимом вираже.Счетчик несется бешеный вскачьИ-ни-че-го не ва-жно-уже…Кто-то беспомощно курит,на экране мертвая пустота рябит.Чудится, где-то гуляет буря,                              издалека свербит.И не важно, кто мы и где,есть мы еще, или нетпамять измята болью,в пламени пачкой корчитсяот сигарет.

Путь Колобка

сказка для взрослых

Жили-были дед да баба. И не было у них детей. То ли не получалось, то ли откладывали, может, хотели пожить сначала для себя, для своего удовольствия, а уж потом о детях думать. Кто ж теперь знает?..

Вот проснулась однажды утром бабка, посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна. Она поняла, что хочет ребеночка родить. Глянула с грустью на деда в окно, он в огороде грядку вскапывал, да задумалась.

Умная она была, а вот как сказать деду, чтобы не огорошить, ума не хватало. Да, поди уж, и забыл, что к чему. Придется видно все заново объяснять да показывать. Вздохнула баба, но мысль эта крепко засела в ней и не давала покоя.

Вечером прихорошилась, глазки подвела, щеки нарумянила, нарезала огурчиков, капустки положила, окорочка куриные обжарила и бутыль первача заготовила. На восьмое марта приберегала, с бабами посидеть, пожалиться друг дружке да песни попеть. Но тут дело-то поважнее будет.

Дед пришел с огорода, как всегда смурной да неразговорчивый. Сапоги стянул, кряхтя, портянки над печкой развесил да чуть не сел в ведро с углем, когда на стол-то глянул.

«Ты, ты… чой-то творишь, бабка?!», – только и смог выговорить дед.

Бабка румяная да озорная хочет приблизиться к муженьку, уже шаг один сделала, да еще с улыбкой умильной, хитрой. Тут любой на его месте струхнул бы. Он, болезный, ручонками-то как крыльями машет, крестится, перед собой выставляет для защиты, глаза выпучил, шепчет: «Свят, свят, изыди, нечистая сила».

– Да ты что, черт старый, совсем охренел, свою законную жену в упор не видишь?!

– Я, я… в-вижу, чуть не напужала ты меня, сколько лет не улыбалась, токмо кричишь, да подзуживашь.

– Ладно, садись уже к столу, праздник хотела устроить, а ты «свят, свят».

– Какой-такой праздник?

– Какой-какой, день сдачи Бастилии. Хрен ты, садово-огородный!

– Не понял…, – хрипит дед.

– Ну, романтическое свидание хотела устроить, полено ты с глазами!

Тут дед чуть совсем в каталепсию не впал, замер, значит, и стал тихонько клониться в сторону. Так бы и упал, если бы бабка вовремя не подскочила и не посадила его на место.

Ну, в общем, посидели они, вспомнили давние времена, когда после вечерки по огородам друг за дружкой бегали, да смеялись. Как однажды, чуть даже не поцеловались, так разогнались на бегу, что лбами стукнулись. Может, потому и поженились по осени. Хорошее время было, не то, что нынче.

После третьей рюмки, старик успокоился, размяк, запел было песню, слезы выступили некстати, да и упал под стол, как подкошенный и не хватило у бабки ни сил, ни терпения добудиться его. Так и окончилась ничем эта глупая затея, «только продукты зря перевела», – в прострации думала бабка.

Утром дед с мучительным вопросом напряженно взглядывал иногда на бабку, но за ее неприступным видом так ничего и не разглядел, наверное, подумал, что это сон был. Не кошмар, конечно, но уж лучше таких снов больше не видеть, подумал дед и пошел в огород.

Бабка тогда решила все сама сделать. Дождалась полной Луны, размером с золотую сковородку, пошла в амбар, по сусекам поскребла, муки намела, тесто замесила, в печь поставила и испекла Колобка. Румяный да пышный получился, прямо красавец на загляденье, глазки-изюминки поблескивают, складочка такая, будто улыбка во весь рот, только ножек нет, и молчит все время.

Дед пришел с огорода, удивился, но виду не подал. Сел поближе к окну и начал валенки подшивать да на Колобка посматривать. Так они и жили. И вроде помягче стали дед с бабкой. И молчание по вечерам, вроде как уже и не в тягость было.

Со временем Колобок стал у родителей просить, чтобы отпустили его мир посмотреть, да себя показать. Дед с бабкой отнекивались, боялись его отпускать в мир. Привыкли к нему, хоть толку от него и никакого. Но все ж, живой да свой, как никак.

Однажды окно осталось открытым и Колобок с подоконника – прыг! И был таков. Покатился по тропинке, только его и видели. И открылась Колобку безбрежная даль, дорога, полная чудес, приключений и открытий – аж дух у него захватило. И понял Колобок, что ему предстоит совершить нечто великое и доселе невиданное. Но что это, он не мог выразить словами, голова немного кружилась, потому что приходилось катиться по дороге и окрестности мелькали перед его глазами.

В глубине души он верил, что ему откроется что-то важное, какая-то тайна бытия. Но для этого нужно время и он еще должен постараться, чтобы постигнуть эту тайну, а потом он откроет ее людям. Бабушка и дедушка обрадуются и похвалят его.

Мелкие камешки на дороге иногда больно ударялись в него и, как бы, отрезвляли, возвращали к реальности. Солнышко грело и настраивало на спокойные размышления, ему хотелось в тень – отдохнуть, но смелый Колобок стремился вперед и вперед, стараясь не думать об опасностях, грозящих ему в пути. Катится Колобок, учится пригорки преодолевать, да из ямок выруливать. Э-эх, здорово! Только деревья да кусты мелькают. Весело и хорошо у него на душе, вдруг – бац! Споткнулся обо что-то и замер. Но быстро опомнился.

– Ты, кто? – говорит Колобок.

– Я – Волк, зубами щелк.

– Куда путь держишь? – и внимательно смотрит на Волка.

Волк оторопел от такого разрыва шаблона: «Погоди, За… яц, то есть я хотел сказать…». А Колобок ему: «Уважаемый, я покатаюсь тут, а ты пока вспомнишь, что хотел сказать, лады?»

«Ла-ды…», – еще более оторопел Волк. Оглянулся по сторонам, а Колобка и след простыл. Катится Колобок дальше, да посмеивается. Поет песенку: «Ох, какой я молодец, молодец. От деда с бабкой ушел, а от тебя, серый, и подавно уйду».

Только сейчас Колобок осознал свой страх и холодок пробежал по макушке, – «А ведь он реально мог сожрать меня!» Но Колобок был молод и страх быстро прошел, сменившись размышлениями.

Он впервые задал себе вопрос: «А смысл, приятель? Зачем я качусь неведомо куда и стремлюсь неведомо к чему?» Он думал и продолжал катиться по пыльной дороге, цветы и жужжащие над ними пчелы, стрекозки с прозрачными крылышками и суетливые бабочки-однодневки уже не казались такими веселыми и забавными.

Он на некоторое время ушел в себя и мысли текли неспешно, теряясь в тумане, казалось, что время остановилось, а вращение мира вокруг головы Колобка стало привычным и размеренным. Вдруг опять – бац! Глазки-то у него не всегда дорогу видят, крутиться приходится.

– Ты, кто? – теперь уже Колобку задает вопрос кто-то толстый, почти круглый, да мохнатый.

– Ты что, младшего брата не узнал, – вопросом на вопрос отвечает Колобок.

– Какой-такой брат, не понял? Я-то – Медведь, не могу я пчел терпеть, а ты кто?

– Может я и ошибся, но уж больно ты на моего старшего брата похож, только он весь бритый, как я. А так бы тоже был, как ты, большой, сильный, добрый и волосатый.

– Ну, коли так, я и правда добрый, когда сытый. Ты пока катайся тут поблизости, а я как проголодаюсь, тебя и призову, понял? – говорит Медведь.

– Понял, я понятливый, – сказал Колобок, дал по газам и скрылся за пригорком. Поет от счастья, хотя холодок от страха где-то на макушке еще остался. Теперь Колобок стал катиться осторожнее, посмотрит на дорогу вдаль, никого нет. Он тогда и катится во всю прыть. А если кто маячит вдали, он притаится у обочины и переждет.

Теперь уже вопрос о смысле пути, встал для Колобка в полный рост. Он осознал, что должен самому себе дать четкий и честный ответ: «Зачем?» Если бы он умел читать или хотя бы раз побывал в театре, он мог бы сказать: «To be, or not to be?» Но Колобок черпал свое вдохновение не в искусстве, а непосредственно соприкасаясь с миром, он интуитивно постигал невыразимое дао своего пути, именно по-своему, и это был его способ постижения мира, уж какой есть.

Этот внутренний поиск пути давал ему силу продолжать свой путь. В какой-то момент он осознал, что просто идет и будет идти своим путем. Точнее – катиться. Всегда, сколько сможет. Принятие Пути это и был его Путь. Так думал Колобок. А может быть и не так, откуда же нам знать…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.