Минотавры за кулисами

Вечером в рыгаловке – стекляшке Генрих выпивал с Валей Ткачуком и Сугробовым.

Все сошлись во мнении, что Генрих взял волю в кулак, совершил некий «прорыв» и куда-то прорвался. Генриху было приятно, хотя он и понимал, что это не совсем так.

Пили за его здоровье.

Говорили, что театр тяжелое дело и надо иметь особые силы и талант, чтоб там работать. Что на унижения, испытываемые актером, жаловаться грех, так как сам знал, с чем хотел связал свою жизнь.

– Ты на Алинку не обижайся, – защитил худрука Сугробов, – кошка мышку дерет не за то, что сметаной кормят, а потому что кошка. Хищник. Так же и режиссер актера. Актёра кусать – часть профессии. И мировозрения. Назвался, брат, груздём – полезай в кузов!

– Блядская у нас профессия, блядская… – как всегда говорил хорошо принявший Валя Ткачук.

Сугробов поглядел на пустую бутылку, сказал, что не по-мочаловски это как-то, и купил еще одну.

Потом еще две.

Пили за каждого из присутствующих. Пили за актерское терпение. Пили за Алину Петровну три раза и за театр имени Мочалова. Просто пили, без громких тостов, под скромное ткачуковское «ле хайм»…

Генрих помнил в радужной дымке, что Сугробов хрипел ему, чтобы тот рос, зрел, обрастал мясом и что он, Сугробов, в него верит…

Больше Генрих ничего из этого дня не помнил.

Зато первый раз в жизни провел ночь в отделении милиции, когда уснул возле общежития на лавочке.

Генрих оправдал сугробовскую веру в него и созрел. Если так можно сказать в данной ситуации. На премьере фруктово-овощного детского утренника Мистера Морковь сыграл именно он. В первом составе. Точнее, в единственном…

Параллельно репетировавший с ним актер ушел, написав заявление об уходе.

В тот год многие ушли, не согласившись на небольшую, без повышения, зарплату, а главное, не выдержав и более легких прилюдных «порок» Алены Петровны, чем те, что достались Генриху.

А он, Генрих, остался.

И гордился этим.

Ушедшие представлялись ему результатом беспощадного отсева, естественного отбора, как снятие слабых бегунов на марафонской дистанции в результате того, что игроки падают и не находят больше в себе сил бежать дальше. Ему было жаль сошедших с дистанции и даже как-то неудобно внутренне перед ними, что он, в отличие от них, двигается дальше.

Даже когда время от времени Алина Петровна кричала на него, добавляя крепкое словечко, Генрих воспринимал это не как оскорбление или желание причинить ему обиду, а лишь как очередную духовную закалку, после которой он, как ему казалось, становится сильнее. Можно, даже сказать, как акт гражданского и личного мужества.

Если бы даже у Алины Петровны выросли вдруг клыки и она бросилась бы на Генриха, чтобы напиться его крови, то он бы не испугался и не думал стрелять в Алину Петровну серебряной пулей, а преспокойно сам подставил бы свою шею под укус.

Генрих чувствовал себя стоиком, и даже немного героем. Ему казалось, что Алина Петровна стала ругать его значительно меньше исключительно из-за того, что наткнулась в Генрихе на нерушимую стену, с которой она совладать не в состоянии.

И если бы узнал, что Игорь Алексеич, оценивший хоккейную шутку, заступается за него перед гражданской женой, то Генрих бы этому не поверил…

Приближался конец первого профессионального театрального отпуска Генриха Матушкина. Полтора месяца тянулись долго. Генрих сидел у себя в Жаворонках, ухаживая за больной матерью, изредка выезжая в Москву на встречи с однокурсниками. Встречи проходили так себе. Однокурсники возбужденно обсуждали предстоящие или прошедшие сьемки в каких-то сериалах, и Генриху, которого ни на какие съемки не звали, было обидно и он чувствовал себя чужим.

Звонил пару раз к Ленке в Омск. Лена собиралась замуж за сорокапятилетнего заслуженного коллегу. Генрих на всякий случай сказал, что рад за нее…

Съездил на неделю к родственникам в деревню, где спустил на пьянки и подарки почти все свои небольшие отпускные.

Время от времени, соврав больной матери, что в Москве у него неотложные дела, приезжал в столицу и жил по несколько дней в пустой общаге у себя в комнатке на втором этаже двухэтажного старого особнячка возле военного госпиталя.

5.

Этот потрепанный, облезлый особняк стоял через забор от военного госпиталя и напоминал старую шкатулку рядом с добротным мощным комодом. Этакую никогда не реставрируемую шкатулку. Или на скромного слугу рядом с седым благородным аристократом. В общем, много на что был похож этот маленький особняк. Даже особнячок. Хотя и особнячком его было сложно назвать. Это был, как его раньше называли, флигель, пристройка во дворе основного здания, выполненного в том же стиле. И кто вообще отдал эту прелесть театру под общежитие? Но кто бы он ни был, Ирина говорила ему внутреннее искреннее «мерси». В старинных особнячках ей еще не приходилось обитать. Уже чисто из-за этого в Москве ей начинало нравится… Рыжая таинственная женщина-режиссер, внимательно взглянув на Иру и почти не прослушав, сказала, что берет в театр… Здание театра, небольшое, но с какими-то витавшими до сих пор в воздухе речами и тенями 19 века… Это общежитие было этакой младшей кузиной театра. Скромное и уютное, как нора хоббита. Две маленьких квартирки на первом этаже и пять комнат на втором. И номер шестой на втором этаже рядом с кухней- ее, Ирин, номер!

Древний паркет со стертыми квадратиками и ромбиками. Железная кровать с сеткой-рабицей со сложенным вдвое тощим полосатым матрацем. Высокие желтоватые потолки с закругленными углами и паутинками, похожими на шелк. Такое же высокое окно со старой, местами ссохшейся и свернувшейся в трубочку краской на крепкой раме и переплете. Приятный, немного прелый запах музейной истории. Может, здесь и Пушкин бывал. Может, и приводил кого-нибудь… Ира села на кровать. Сетка, скрипнув, хорошенько продавилась под Ирой.

«Люди искусства, все-таки, – страстные люди! – философски заметила Ира, сделав глоток из фляжки с коньяком. – Сходить, что ль, завтра куда? В зоопарк, например!»…

Главной любимицей Иры стала печка-голландка на кухне с непонятными, давно выцветшими рисунками на кафеле, что придавало голландке вид уцененного экспоната с авангардной выставки.

«Только как, интересно, голландцы в ней еду готовили? – Ира сдвинула брови.-Наверное, картошку запекали в углях. Или что-то посерьезней в фольге».

Ира вспомнила одну важную вещь. Что-то про то, что надо обязательно открывать заслонки… Или как их там, блядь, вьюшки…

Дров не было. Возможно, они были в кладовке под седьмым номером, комнате с огромным амбарным замком и без окна. (Ира уже несколько раз обошла место ее будущего обитания. Вот ее окно, вот окно кухни, на торце – узкое окошко коридорчика, завернешь- а там, на месте окна- уродливое кирпичное пространство).

Ирина понюхала руку, которую днем лизнул жираф в зоопарке, когда она кормила его круассаном. Рука жирафом не пахла. Да и днем не пахла. Рука пахла рукой…

Люди в парке с интересом смотрели на молодую интересную девушку в джинсах и широкой футболке, обламывающую сухие ветки, и связывавшую их тонким женским ремешком в небольшую вязанку, как в фильмах про деревенское средневековье. Ирине нравились их взгляды и улыбки. И то, что ее даже снимали на телефоны. Тайком. Но Ирине было приятно. Первые поклонники в Москве, бляха-муха! Она даже позволила себе немного подыграть им. Ирина забралась на дерево и, сидя на ветке и теребя ногами, курила, пуская колечки. Стражей порядка не было, да и если бы и были, то что они могли сделать? Ира чувствовала себя Русалкой На Ветвях. И поэтому, когда к дубу- липе приблизился кот, очевидно, ученый, Ира сочла это добрым знаком и забрала кота с собой в общагу. Вместе с вязанкой веток. Траур прошел. Она дышала новым воздухом. Воздухом Москвы. Ей было жестко и весело.

Потом Ира нашла возле общежития доску и долго прыгала на ней, положив один ее край на крыльцо, пока доска не сломалась.

Стемнело. Разбуженные дымом тени прошлого с полуобвалившейся лепнины с удивлением пытались рассмотреть через чад эту молодую амазонку с отдаленного края империи, которая половником выталкивала из печки-голландки блестящий сверток. Кот ученый, чудесным образом превратившийся в кошку, тыкался носом в фольгу, обжигался и то ли мяукал, то ли стонал. Цыпленок был подгоревший сверху. И абсолютно сырой внутри. Ирина мягко, но грязно негромко выругалась. Очень хотелось есть. И коту-кошке, очевидно, тоже. Бывшая провинциалка вздохнула, подняла голову и вздрогнула. В мокром от чада окне на фоне фиолетового вечера она ясно увидела неясный силуэт человека, стоящего за ее спиной.

– Здрасьте! – само собой напугано вылетело из Иры.

– Привет! – через паузу раздалось из-за спины. А затем снова через паузу.– Фиаско?

Это он о цыпленке, очевидно.

– Фиаско! – выдохнула Ира, не сводя взгляда с силуэта.

– Вы новенькая?! -спросил силуэт.

– Я?! Я Русалка на Ветвях! – улыбнулась Ирина силуэту.

– Это хорошо! С Русалками у нас в театре вечные проблемы! – силуэт снял рюкзак и поставил его на пол.– Тут, если что, пища кое-какая есть. Для тела. Для души пока ничего предложить не могу!

Силуэт развернулся и направился к номеру семь напротив входа на кухню, где, как думала Ира, находится кладовка. Быстро щелкнуло, и Ирина обернулась как раз в тот момент, когда дверь захлопнулась. На гвозде, вбитом в косяк, покачивался расстегнутый большой замок с воткнутым в него ключом с веревочкой. Пискнул выключатель. Под дверью блеснула узкая полозка света.

«Вот и с коллегой познакомилась!», -подумала Ирина.

Рюкзак незнакомца открывался сложно хотя бы потому, что был набит под завязку. Сверху были два примятых пакета с недорогим вином. Один полный, другой наполовину опорожненный. Потом, мама родная, пластиковый лоток с котлетами и макаронами, резаный хлеб в целлофане, огурцы-помидоры. На дне блестели консервы. И еще был один грейпфрут. И скрученные узлами несколько пар носков.

Молодая актриса столичного театра сделала себе «сэндвич», положив котлетку между двумя кусками черного хлеба, открыла вино и, стоя у распахнутого окна, рассматривала какую-то дохленькую речушку и большое некрасивое современное здание за ней.

Открылась дверь. Зашаркало. И, войдя на кухню, остановилось.

– Это кошка?! – удивленно спросил «силуэт», которого теперь не было видно.

Кошка-кот, вначале не замеченная, остервенело пожирала котлету, как будто встречалась с котлетами первый раз в жизни. Но, очевидно, так оно и было.

Боже, он что, кошек никогда не видел и не может отличить кошку от гиппопотама?!

– Нет, это метафизика! – нагло ответила Ира, делая большой глоток вина из пакета.

– А… А я Анри!…В миру Генрих!

Ира поперхнулась.

И обернулась.

Перед ней собственной персоной стоял Генрих. Он успел переодеться и был в тренировочных штанах, майке «Рамонес» и старых кожаных больших тапочках.

Такой же рыжий, как и худрук. «Наверное, у них дресс-код такой, -усмехнулась про себя Ира.– Хотя нет. Не такой же… У худрука волосы крашенные, ядовитые, искусственного оттенка, а у этого естественные, медно-мягкие. Приятные… Ишь, какими завиточками падают на плечи!»

– А я Ирэн! – дожевывая «сендвич», с набитым ртом сказала Ира и протянула руку.– Под Джоуи косишь? – кивнула глазами на майку.– Похож! Такой же худой!

– Да… спасибо… мне говорили… – пробормотал Генрих-«силуэт», покраснел и отвел глаза.– Надо было нижнюю створочку открыть. Для поддува. А потом закрыть!

– Да я знаю! Только забыла! – Ира не знала и поэтому ничего не могла забыть. Она вообще не поняла, о чем речь. Ей было не до этого. Она смутилась. Вино чужое пьет, чревоугодничает чужой пищей, кошку-кота принесла… И этот еще бормочет что-то…

– Знаете что, а давайте вино пить! – как-то честно, по-детски сказала Ира.

– Давайте! – улыбнулся и оживился Генрих.– Если что, я еще сбегаю…

Быстро раздвинули старый столик, сделав его в два раза больше. Ира, показав себя хозяйкой, накрыла его неизвестно откуда появившейся скатеркой, разогрела макароны с котлетами на плите, порезала в салат огурцы- помидоры, разлила по вымытым чайным чашкам вино.

Выпили… И молчали…

Нельзя было ни в коем случае сказать, что разговор, так сказать, не клеился, нет! Оба безумно хотели говорить друг с другом, но… но… в общем, но…. Как двум водоемам мешает слиться небольшая, но крепенькая плотина.

Анри время от времени чуть взбрасывал голову, словно что-то вспомнив, хотел поделиться с Ирой. Затем, уже открыв рот и встретившись взглядом с Ирой, которая тоже чуть напрягалась, и имела такой вид, будто Анри сейчас произнесет какое-то откровение, которого она долго и мучительно ждала, но ее сосед застывал в тот момент, когда, казалось, с его губ слетит фраза… Затем медленно закрывал рот и стыдливо опускал глаза в пол, будто он совершил нечто несусветное, недозволенное и неприличное, и теперь раскаивается в этом.

Так продолжалось несколько раз.

Тут Ирина, подражая Анри, тоже вскинула голову, и Анри, как и Ирина, встрепенулся, приготовившись с радостью ее слушать. Но Ирина подняла голову к потолку и внезапно громко по-волчьи завыла.

– Что с вами!? – словно укушенный вскочил Анри.

Волчий вой Иры перешел в радостный хохот.

– Ой, не могу! Ой не могу! – Ира смеялась, обхватив руками голову с распущенными волосами.– Да ничего, смешно просто!

– Давно не слышал женский вой, – от зажима Генрих хотел что-то сказать и сказал первое, что ему пришло в голову.

Анри Ире нравился все больше и больше.

– Знаете что, Генрих!, – Ира резко переменила тон, и заговорила наивной школьницей-заговорщицей. -А давайте… напьемся?

– Как это… напьемся?

– Что, как это напьемся? Генрих, вы что, никогда не напивались? Нас держит что-то, не понятно что. Давай те растопим этот барьер алкоголем?

– Давайте… Если что, я еще сбегаю.

Предложение немного расслабило Анри.

Выпили «за присутствующих здесь дам», то есть, за Иру и кошку. Затем за Анри. Потом пришел черед за театр имени Мочалова. И за знакомство. И за архитектуру в виде общежития, что их познакомила.

Иринино предложение было правильным. Барьер потихоньку начал разрушаться.

– Ирина, вы не удивляйтесь, если свет выключат. У нас бывает…

– И как же без света?!

– Свечами пользуемся. Парафин нынче недорог. У меня даже подсвечник есть.

– Анри! Вы преступник, если умолчали об этом! – Ира искренне возмутилась. – Долой эти нелепые фантазии Эдисона! Тащите свечи! И непременно в подсвечнике!

Свет был выключен. Горели свечи в подсвечниках. Молодая женщина и молодой мужчина пили вино и обращались друг к другу на ВЫ, хотя несколько раз договаривались перейти на ТЫ. Так, наверное, было и в 19 веке, который застал этот флигель. Духи прошлого, (если конечно, они были, и наблюдали за этой парой) млели. Их даже не смущали чашки с изображением Микки Мауса и логотипом «Ас/Дс».

Выпили опять за театр.

И еще раз за кошку.

И еще раз за театр.

Когда, спохватившись, пол-одиннадцатого пошли вместе в магазин за алкоголем, на улице какой-то пьяный развязно пошутил что-то насчет Анри. Анри смолчал. Не смолчала Ира, которая выдала тираду типа «судить того подонка, что выпустил тебя из дурдома». Только с матом. Анри даже пришлось сдерживать пыл Ирины, обхватив ее крепко за талию, пока испуганный пьяный не испарился. Затем долго выслушивал Ирину нотацию, что надо не спускать подобное хамство и отвечать на обиду.

Придя в общежитие, долго курили на крыльце. Затем продолжили застолье при свечах и слушали музыку из смартфона Генриха. Ира подняла тост за то, что когда в смартфоне соседствуют «Нирвана» и Бах, это прекрасно. Затем помянули Кобейна. Следующим помянули Баха…

Ирина внезапно замолчала… Генрих завороженно смотрел на нее через пламя свечи. «Какая замечательная соседка»… «Какая изумительная собутыльница»… «Какая прекрасная девушка»… Алкогольные облака- мысли проносились в голове Генриха.

– Анри, дорогой, давайте помянем моего Учителя! – Ирина налила чашки по полной.

Потом помянули отца Генриха. Затем отца Иры, про которого она ничего не знала. Ире стало грустно…

– Давайте съедим грейпфрут один на двоих?! – улыбнулась устало Ира.

Грейпфрут был очищен, разломлен и съеден.

Ира чмокнула Генриха в щеку и, чуть покачиваясь, пошла к себе в комнату.

Генрих допил все вино. Посидел немного, слушая время от времени потрескивание свечки. Затем встал, вставил в уши наушники и, закрыв глаза и размахивая руками, стал кружиться по кухне. Сначало медленно, а потом все быстрее и быстрее… Быстрее и быстрее… Быстрее и быстрее… Подхватил спящую кошку и стал кружиться вместе с ней. Кошка мяукнула, но не сопротивлялась…

Тени прошлого с умилением смотрели с потолка.

Свечка догорала.

На следующий день Ира проснулась оттого, что по коридору кто-то негромко ходил. Органично, аккуратно и нервно. Возле комнаты Иры шаги прекращались. Кто-то стоял под дверью, чего-то ожидая. Было слышно даже взволнованное прерывающееся дыхание. Затем шаги снова удалялись.

– Кто там? -нарочито громко закричала Ира, когда в пятый или в шестой раз шаги остановились возле ее комнаты.

Дверь открылась. На пороге стоял бледный Анри с испуганными вытаращенными глазами, который тяжело и быстро дышал, будто убегал от кого-то. Или, наоборот, кого-то догонял. Он сделал шаг вперед, набрал в легкие воздуха, будто хотел сказать что-то, но не смог и выдохнул весь воздух обратно.

– Генрих, что случилось? – Ира откинула одеяло и, как была, в футболке и трусах, соскочила на пол.

Анри вжался в дверной косяк.

– Что случилось? Почему молчишь?

– Хрмм..Хввв… – Генрих издавал странные звуки, бегая глазами по комнате, то ли боясь смотреть на Иру, то ли вспоминая, что он хотел сказать.

– Боже! Генрих! Ты обезумел?!

Генрих собрался, снова набрал в грудь воздуха и запричитал:

– Жираф… Жираф пропал…!

– Какой жираф?!

– Из московского зоопарка! Ирка, ты понимаешь, какая это потеря?!

Ира хотела сказать, что буквально вчера она была в зоопарке до встречи с Анри, но тот перебил ее на полуслове.

– Жираф.. Лучший жираф Москвы! Лучший жираф России! Лучший жираф вселенной! Что же теперь будет со всеми нами?!

– И что же делать, Анрюшечка?!

– Что делать-что делать? Искать его, вот что делать. Одевайся, каждая секунда дорога.

На поиски жирафа Ирина вышла буквально через несколько минут. В белом платье в синий крупный горох «а-ля 60-ые», босоножках и с небольшим макияжем.

– Куда пойдем? – потупив чуть подведенные глаза, спросила Ирина.

Анри долго смотрел на нее. Затем склонил голову набок, очевидно, любуясь на нее под другим углом.

– На кладбище! – медленно произнес он.

На могиле Люсьена Оливье жирафа не было. Возле могилы доктора Гааза, как ни странно, тоже. Даже возле могилы любимой балерины Сталина жирафа тоже не было. Более того, даже возле фамильного склепа Эрлангеров жиража не наблюдалось…. Хотя где еще быть жирафу, как ни у фамильного склепа Эрлангеров?!

Анри повел Иру к «Острову мертвых», резонно решив, что жираф отошел от склепа полюбоваться отреставрированным надгробием с прекрасной мозаикой на сюжет известной картины Бёклина. Но там жирафом даже не пахло…

– Может, он за надгробием спрятался? – предложила Ирина.

Анри долго искал за надгробием. Через некоторое время вылез.

– Его здесь нет.

– Что-же делать? – Ирина от отчаяния заломила трагически руки.– Извините, вы случайно не видали здесь жирафа? – истерически спросила она у проходящего мимо работника кладбища, азиата с родимым пятном на шее и метлой.

Азиат посмотрел с ужасом на Иру, расширив свои раскосые глаза, и куда-то быстро поспешил.

Ирина закрыла лицо ладонями.

– Все пропало… Жираф ушел и больше не вернется. И с чего ты взял, что он спрятался на кладбище?

– А где-же жирафу быть, как ни на кладбище? – Анри взял Иру под локоть. – Ведь здесь так хорошо учить роли…

Поиски продолжались.

– Яуза! -представил Анри Ире тот ручей, что виднелся из окна общаги.– Потрясающая, волшебная речка, не замерзающая и при минус 22 по Цельсию.

– Пиздец какой-то… – вздохнула Ира.

Возле Яузы жирафа не было.

Пошли дальше, в сторону центра, поминутно спрашивая у прохожих, не видели ли они жирафа. Прохожие в лучшем случае улыбались, но чаще, переспросив, махали на них рукой, и шли дальше по своим делам. Москвичей было не удивить такими вопросами. Они привыкли к сумасшедшим.

– Господи, какое равнодушие! – возмутилась Ира на пол-улицы.

Узнав, что в Елоховском соборе крестили Пушкина, Ира сказала, что Пушкин тоже в чем-то частично жираф, так как корнями из Африки.

Анри согласился.

Стало нервозно. Жирафа нигде не было…

Не было жирафа и возле Садового

На Покровке стал бить озноб. Ирина сжала сильно-сильно руку Генриха и шла бледная, что-то нашептывая под нос. Анри был не в лучшем состоянии, но держался. Их стали мучить страшные фантазии на тему предполагаемой судьбы жирафа. Они делились ими друг с другом и ужасались. Им казалось, что жирафа вывезли в Сибирь и пашут на нем целину. Что жирафа похитили поклонники Сальвадора Дали, облили его бензином и подожгли. Также казалось, что…

«Хватит!», -застонала Ира, не в силах выслушивать еще одну версию…

Время от времени им казалось, что где-то в глубинах переулков «элегантнейший бродит жираф», и они с криками бежали туда… Но то, что казалось им жирафом, оказывалось деревом, красочной вывеской, бадминтонной ракеткой, забытой на тротуаре, а то и вообще каким-нибудь банальным фольксвагеном…

Поиски отняли много сил. На Китай-городе они подкрепились чебуреками в чебуречной. Анри предположил, что чебуреки, не исключено, могут быть из жирафа. Ира унижающе посмотрела на Анри и сказала, чтоб он больше так не шутил. Затем попросила заказать еще парочку.

На Лубянке жирафа тоже не оказалось. Зато там был Маяковский.

Человек лет сорока пяти, в пиджаке, отдаленно напоминающий поэта революции, плохо декламировал хрестоматийные, надоевшие всем стихи про то, что «я достаю из широких штанин», и предлагал сфотографироваться с ним за сто рублей, или хотя бы за полтинник. Ира и Анри не могли пройти мимо.

– Владимир! – протянул руку «Маяковский».

– Лиля! – представилась Ира.

– Осип! – назвал себя Анри.– Ну что, будем жить вместе?

– Я не против, – вяло согласился поэт, – только у меня жена совсем охуела. Если меньше трех тыщ приношу за день, пить запрещает. Где, говорит, сволочь, твои принципы? А мне похуй… У меня, как у Агутагавы, нет никаких принципов, а есть только нервы. Дайте сто рублей и фотографируйте сколько угодно. Или хотя бы пива купите!

Зашли в кафе. Купили три кружки пива. Одну дали «Маяковскому».

– Вы жирафа не видели? – с надеждой спросила Ира.

– Кого я только, блядь, не видел! -сказал поэт, рыгнул и поставил пустую кружку на столик.

Поиски продолжались.

Возле фонтана напротив Большого театра у Иры от нервов и расстройств заболела нога. Генрих, как настоящий рыцарь, нес Иру на руках до Красной площади, где нога, слава Богу, прошла.

Но и на Красной площади их поджидало разочарование… Они несколько раз обошли собор Василия Блаженного, зашли в ГУМ… Нигде жирафа не было… Но была еще надежда на Мавзолей.

Отстояв большую очередь, Анри и Ира торжественно вошли в полутемное помещение…

– Отвечай, сукин сын, где жираф? – грозно спросила Ира у лежащего за стеклом тела.

Ответа они, увы, так и не получили…

На Тверской Ирина сказала, что силы покидают ее, и предложила ехать в зоопарк, чтобы получить «более четкие инструкции и координаты». Что за инструкции и координаты, Анри понятия не имел, но поймал такси.

В зоопарке Ира первым делом повела Анри на «место преступления», сказав, что беглец или воры оставили следы и улики, за которых можно зацепиться.

Анри был в зоопарке первый раз, отвлекался то на какого-то моржа, то на тигра-альбиноса, то на птицу-секретаря и удивлялся, откуда так хорошо Ира знает топографию данного живописного места.

Не доходя до вольеры с жирафом, Ира закричала от радости. В вольере, что-то жуя и улыбаясь, стоял жираф!

Сил на проявление эмоций уже не было… Анри и Ира медленно сели на тротуар и заплакали… К ним подходили, спрашивали, не помочь ли чем, они поднимали головы с радостными заплаканными лицами, улыбались и снова плакали. Люди, словно разделяя их радость, что жираф вернулся, тоже улыбались и отходили…

Затем Анри и Ира долго молча ходили, взявшись за руки, по зоопарку, проверяя, все ли животные на месте.

Все животные, вроде, были на своих местах…

Вдоволь накатавшись на троллейбусах, уже на закате приехали на Электрозаводскую. Ира, зардевшись, протянула Анри подарок – украденный в общественном транспорте молоточек для разбивания окон в экстренных ситуациях. Анри был польщен. Польщен и, как-ни странно, в чем-то обижен. Обижен на то, что не он до этого додумался…