Минотавры за кулисами

Коротконогая быстро-быстро скороговоркой проговорила про «драмкружок, кружок по фото, а еще мне петь охота». Педагоги смеялись и кивали головами. Потом коротконогая торжественно подняла руки вверх и противно завопила: «Почему люди не летают?!». Смеялись намного больше. Потом читала басню.

«Талантливая, сука!» -абсолютно без зависти, с улыбкой думала Ирина, глядя, как коротконогая как бешеная мечется, изображая пьяного Зайца, который грозился стереть с лица земли некоего Льва.

Ирине хотелось плакать. Ирина хотелось рыдать. И находиться вечно в этой аудитории, которая теперь ей казалась едва ли не центром мироздания. Находиться вечно и вечно читать стихотворение Ахматовой, представляя иконку с лампадкой, и себя, стоящей перед ними в темной комнате… Больше всего на свете ей хотелось, чтобы сейчас было хотя бы семь дней назад, и она бы знала о приеме на актерский и стала бы готовиться. Но сейчас было не семь дней назад. Сейчас было сейчас…

Потом читал мальчик в синем костюме, который обиженно спросил, «почему его не спрашивают о его эстетических вкусах», и довольно взрослая девушка. Народный их внимательно слушал, время от времени останавливая, и просил прочитать так или иначе.

Ирина никого не слушала, грустно смотрела на маленькое круглое окошко под потолком, из которого били солнечные лучи, не обращая внимания на шепот Шерри, что «уже пора», и даже не заметила, как всех попросили выйти. Пришла в себя только в коридоре, когда всех попросили подождать…

Шерри тянул ее за рукав, говорил, что пора-пора. Пора – пора. Пора-пора. Пора-пора-пора. В его голове уже стучали тактом вагоны. Из аудитории доносился какой-то спор. Выделялся голос Народного. Он что-то даже не доказывал, а жестко утверждал.

Шерри положил ей руку на плечо. Ира сбросила руку и раздраженно шикнула. Шерри осклабился и похлопал ее по попе. При других абитуриентах.

«Полный мудак!» – снова подумала Ира.

Раньше это ее не смущало. Более того, она даже очень сильно любила прилюдно ласкаться с Шерри, обнимаясь с ним и позволяя его рукам познавать всю географию своего тела, целоваться с ним взасос с хлюпаньем в переполненном транспорте, но сейчас это похлопывание по пятой точке вызывало почему-то смущение и, более того, злобное раздражение…

Раскрылась дверь. Та же женщина, что и привела их, сказала Шерри, мальчику в костюме и взрослой девушке «спасибо», а коротконогую и Ирину попросила зайти…

И Ирину…

И Ирину?

И Ирину?!

Да!!! И Ирину!!!!!!!!

Сначала Народный хвалил коротконогую, дал пару советов, и спросил, как себя чувствуют мама с папой. Коротконогая бойко отвечала, шутила и даже рассказала эпизод из жизни мамы с папой, отчего вся приемная комиссия вместе с Народным рассмеялись. Народный сказал коротконогой, что с нетерпением ждет ее на конкурсе, пожелал хорошего дня, передал привет маме с папой и отправил восвояси.

С Ириной Народный говорил без улыбки. Основательно и жестко. Даже очень жестко.

Народный сказал, что надо хоть как-то готовиться перед поступлением, хотя бы для приличия перед комиссией. Что стыдно приходить в хламиде и босоножках в театр, и, более того, приводить с собой в театр разных сумасшедших.

(Тут Ира поняла, что это Народный говорит про Шерри, но почему-то не обиделась, а даже подумала, что Народный, в общем-то, прав…)

Было непонятно, понимает ли Народный, что Ира появилась на прослушивание случайно, но более жестокой речи, главным образом, по интонации, по отношении к себе она никогда не слышала…

Окончательно растерзав Ирину и, очевидно, получив от этого некоторое моральное удовлетворение, Народный мягко откинулся на спинку стула и, помолчав, сказал спокойным голосом, как-бы невзначай, что, в общем-то, у Иры есть все, чтобы стать актрисой и что он готов снова ее послушать. Если только Ира соизволит прийти в «человеческой одежде» и более-менее подготовится.

– Ахматову оставьте, и возьмите, пожалуй… « А зори здесь тихие…», место про Лизу Бричкину. По-моему, это ваше!, – немного вальяжно проговорил Народный и добавил.– И не стесняйтесь картавости. Дело наживное. Я в ваши годы 43 буквы алфавита не выговаривал. Буква «Р», конечно, грозна, но мы грознее!

Народный подмигнул Ирине и улыбнулся.

Ирине показалось, что вместе с Народным ей улыбнулся Ангел.

И Ирина улыбнулась в ответ.

Бывает так, что над человеком сгущаются тучи. Кажется, судьба и природа просят его, чтобы он как-то изменился, повернул в другую сторону. А человек этого не делает. И по-разному можно относиться к этому человеку. Как к слабовольному или, наоборот, к сильновольному.

И бывает по-разному. Человек может оказаться дураком, что вовремя не повернул руль судьбы. Или стоиком. Или окажется, что он правильно все делал… Гамлетовский вопрос, в общем.

А бывает так, что какая – то нелепая случайность, мелочь, попав под колесо телеги жизни, круто меняет ее направление, сворачивая на перекрестке в другую сторону. Хотя, как известно, случайностей не бывает. Тем более нелепых…

Так произошло и с Ириной, которая поддалась на уговоры Шерри и, чтобы убить время до поезда, пошла на поступление «ради прикола»… И чем дальше Ира отходила от театра в сторону вокзала, тем больше она понимала, что за шанс с театралкой надо хвататься руками и ногами, и все больше понимала, что ни в какую Находку она не поедет, и теперь думала, как сказать об этом Шерри. Если буквально несколько дней назад она мечтала об этой поездке в хипповский лагерь, считая дни до отъезда, то теперь, представив, что будет просыпаться каждое утро с голым, потным и похрапывающим Шерри под боком, а где-то здесь будет идти поступления без нее, Ирине стало как-то не по себе… Да и после слов Народного, что у ней «есть все, чтобы стать актрисой», мысли о дальнейшей судьбе с Шерри вводило Иру в уныние и какой-то неподдельный ужас… Ей хотелось броситься обратно в театр. Хотя бы для того, чтобы Народный ее заново отругал.

Выждав, когда до отхода поезда осталось несколько минут, и проводник попросил всех уезжающих зайти в вагон, Ира твердо сказала Шерри, что никуда не поедет, а останется, чтобы подготовиться поступать дальше. Сначала Шерри решил, что Ира шутит. Не понимал Трубадур, что в жизни Принцессы не всегда хотят оставаться с такими как он… Шерри стал истерить… Он говорил, что ей, ребенку цветов, нечего делать в этом поганом мажорном училище и что это позор, если Ира задумает променять настоящую жизнь в палаточном лагере с травой, волей, нудистским пляжем и музыкой на скудную жизнь в человеческой цивилизации, более того, на попсовом и лоховском артистическом поприще. Приводил примеры, как люди, состригавшие длинные волосы, перестававшие тусоваться и уйдя из «системы», заводившие семьи и ходящие на работу каждый день, моментально становились ничтожными, гнусными и ни стоящими абсолютно никакого внимания.

Увидев, что уговоры не действуют, Трубадур психанул, сказал, что Ирина нужна этому «театральному старперу» только для того, чтобы тот «трахал ее своим обвислым членом», назвал Иру «гребанной уебищной цивилкой» и, когда поезд тронулся, схватил Иру за руку и пытался силой затащить ее в вагон, и если бы не провожающие, в буквальном смысле вырвавшие ее из лап оголтелого возлюбленного, не известно чем бы эта история закончилась. Может, Ира сбежала бы на первом полустанке, а может, прорыдав некоторое время, смирилась, поехала в лагерь и вспоминала бы этот эпизод своей жизни со смехом или с грустью. Но если бы да кабы…

В общем, Ирина стояла и смотрела на уходящий поезд, грустно глядя на Шерри, который, высунув голову из бокового окошка, что рядом с краником с кипятком, грозил ей кулаком и истошно выплёвывал изо рта вместе со слюной горячие нецензурные слова…

«Бля-я-я-ять!!!! Ёб твою ма-а-а-ать!!!» – неслось над перроном и привокзальной площадью.

Ирина не понимала, это он ее обзывает, или просто ругается…

Платье было только одно. Черное и строгое. Купленное недорого на выпускной, который год назад Ира так и не удосужилась посетить, так как укатила с Шерри в Крым через всю Россию. Аттестат осенью получила, зайдя в школу. Думала, не пригодиться, а вот он, хороший, пригодился!

Мать, казалось, даже не удивилась, увидев дочь впервые за месяц. Кормила младшую сестренку, рожденную, так же как и Иру, неизвестно от кого, и уже вроде, кажется, успела неплохо опохмелиться.

Ирина примерила платье. За год пополнела, но более-менее влезла. Вспомнила, что у матери туфли были где-то на антресолях…

В общем, Ирина прошла на конкурс. Не сказать, что она так уж хорошо читала подсказанный Народным отрывок, но, представ перед комиссией в строгом черном платье, в немного старомодных туфлях, с косой, касающейся кончиком кобчика и без гитары, она произвела впечатление хотя бы сильным контрастом по сравнению с первым разом.

– Ну вот, хоть на женщину стали похожи! – искренне обрадовался Народный. – Перевоплотились как быстро! Сразу видно- актриса!

Ирина зарделась. Ирина была счастлива.

Несмотря на то, что комиссия не хотела зачислять Иру на курс, все решил один голос. Голос Народного. Он ударил ладонью по столу, и сказал, что это его курс, и он берет Иру!

И баста!

За неделю до начала учебы весь курс заставили мыть и драить по давней традиции театр, и ребята познакомились друг с другом. Коротконогая Настька, которая оказалась дочкой артистов ТЮЗа, собирала несколько раз курс в конце лета в своей большой квартире, благо родители были на даче.

Про любимую Ирину музыку будущие однокурсники говорили, что эта музыка очень хорошая, что с удовольствием слушали ее в девятом (восьмом, а то и в седьмом!) классе, забросав Ирину огромным количеством непонятных названий от классики до металла. Какие-то «Дэд Кеннедис», СиБиДжиБи, фри-джаз, Бенжамин Бриттен и «Сонь от Сони текла день от месяца». Эти ребята обсуждали метафизику латино-американской литературы, попивая водку, в спорах забывая закусить. Когда Ира пыталась вставить имена Керуака и Сьюзан Зонтаг, ей ответили, что в сущности они писали не так уж и плохо, но немного узколобо… Потом говорили что-то про Бунюэля, Лорку и Дали. Последние два имени были Ире знакомы. Она даже, вроде, знала, кто это. Несколько человек едва не подрались, обсуждая, были ли у этих двоих половая связь или не было… В общем, гордой и высокомерной хипповской натуре Ирины эти эстеты, не похожие по прикиду и общению на неформалов, нанесли сокрушительные пробоины. Она поняла, что уже не она смотрит на них сверху вниз, а они относятся к ней с дружеской снисходительностью. На фоне этих продвинутых мажоров Ира казалась самой себе какой-то убогой провинциалкой. Золушкой без права на бал. А главное, коротконогая Настька, будущая лучшая подруга, полностью перепивала Иру в красном вине, в котором она в тусовке считалась докой, стаером, и даже марафонщицей. Настька, укладывала пьяненькую Иру в гостиной, накрывала пледом и приговаривала: «Не ссы, Ируха, то ли еще будет!».

И то ли еще было!

Уже к новому году, ходя по совету Народного по театру и улице с ложечкой, которой беспощадно била себя по десне, Ира стала довольно сносно, хоть и с подрыкиванием, выговаривать букву «р». На показе неодушевленных предметов она со своей Тлеющей Сигаретой была не особо интересна. Да и всех затмевал Чайник коротконогой Настьки, который кипятился и пыхтел. На животных Настька также всех сделала своим Хомяком. Зато на этюдах по органическому молчанию, стоя у кроватки с несуществующим, воображаемым, но, увы, смертельно больным ребенком, Ирина заставила всех рыдать и забыть смешной этюд, где Настя, сидевшая на диете, рассматривала поваренную книгу, роняя слюну и облизываясь. Хотя с Настей Ире было нечего делить. Слишком разных они были амплуа.

Народный был с Ирой крайне суров и требовал от нее больше, чем от других. Но за глаза называл ее с любовью и гордостью «своим творением». На фоне интеллектуальных, с ленцой любящих поболтать об актерском мастерстве однокурсников, Ирина казалась амазонкой. Она не размышляла особо по поводу роли, а делала ее. Ира была дика, трудолюбива и пассионарна. Уже на втором курсе Народный взял ее в свою постановку «Леса» Островского на роль Аксюши. А через год Народный в роли Лира рыдал над телом Корделии – Ирины. К окончании учебы Ирина была уже молодой героиней, плотно занятой в репертуаре. Одной из ведущих артисток.

Ирина получила несколько призов на театральных фестивалях. Ей дали премию края. У нее появились поклонники. Ей выделили большую комнату в театральном общежитии, так как существовать втроем с мамой и сестренкой в однушке было проблематично. Стали говорить о предоставлении собственного жилья. Ирины интервью стали появляться в ведущих краевых газетах и журналах.

И, чего Ирина точно не ожидала, ее назначили главной Снегурочкой города!

Кружились, вертелись колючие снежинки, звеня и сверкая! С Амура дул суровый леденящий ветер. А в центре города сверкала огромная елка, освещая, казалось, все вокруг не электричеством, а светом миллиона живых светлячков, переливаясь на холоде красными и желтыми шарами и игрушками в виде домиков, лошадок-качалок, клоунов и прочих новогодних радостей. Взлетали и взрывались под радостные крики шутихи и петарды, и несмотря на промозглый холод, было волшебно, уютно и тепло. Дед Мороз с бородой и усами, похожими на замерзший водопад, пританцовывал в центре площади, и крутил над головой, словно лопастями вертолета, обвитый елочной мишурой свой магический посох. Ирина-Снегурочка весело водила вокруг хоровод с детьми. Точнее, не водила, а почти бежала голубым пятном в кричащем от восторга круге. Такой ядренной Снегурочки город еще не видел! Ира носилась как угорелая по площади, то догоняя визжащую толпу детворы, то убегая от нее. Играла с ними в снежки и даже заставила какую-то бабушку танцевать возле елки присядку. Потом дети завалили Ирину в сугроб, и стали барахтаться с ней в белой снежной пене, с криками имитируя что-то типа греко-римской борьбы. Молодые и немолодые отцы смотрели на своих отпрысков и молча завидовали им.

Под эти новогодние фанфары, взрывы ракет и крики «Ура!» у себя дома, в кресле с внуком на коленях напротив телевизора, умер Народный…

Нет, к Ирине не стали хуже относиться в театре. Ей так же давали роли. Ей снова увеличили зарплату. Её так же возжелали режиссеры. В плане культурном и плотском. Один даже грозился бросить семью…

Где-то ближе к весне на должность нового художественного руководителя театра поставили нового режиссера.

В театре все повеселели. То ли от искренней радости, а может, сознательно или бессознательно подражая новому художественному руководителю, молодому крайне веселому человеку, которого поставил на место Народного департамент по культуре. Молодой худрук, которому не было и сорока, влетал в зал и весело кричал: «Ну что, лицедеи, готовы творить!». «Готовы, готовы, Виктор Ильич!», -смеялись ему в тон молодые и старые лицедеи. Выходили на сцену и творили…

«Не так! Не так!», – кричал Виктор Ильич, шагом вспархивал через рампу и показывал одному, второму, третьему. Играл десятки ролей, мечась кометой по сцене. Полы его темно-серого пиджака не догоняли своего хозяина.

И не дай Бог увидит кого с грустным лицом!

– Вы, друг мой, обпились уксуса? Ах, где вы купили столько уксуса? Мне тоже нужен уксус! – громко с хохотом шутил он, увидев кого-то с кислой миной.

Худрук был молод, полон жизни, и казался сам себе любимым своим актером Олегом Меньшиковым в фильме «Покровские ворота».

Поэтому в театре тоже все казались себе молодыми, веселыми и ходили с улыбками.

Все, кроме Ирины. Нет, она, конечно, смеялась, когда действительно находила шутку нового худрука смешной, и улыбалась, когда действительно хотела улыбаться. Но не боле. Если ей было скучно на репетиции, то она скучала, если печально, то она печалилась, если трагично, то… Но во всяком случае, она не смеялась несмешным шуткам и уж тем более не старалась угодить. Иной раз она представляла собой одинокого Пьеро в окружении хохочущих Арлекинов.

И кто знает, как бы она себя вела иначе, если бы не Народный… А точнее, потеря его. Отца у нее не было. Вернее, он был и, возможно, даже жил где-то, но Ирина его никогда не видела. Какие-то непонятные школьные романы со слюнявыми поцелуями в подъезде. И Шерри… Спасибо ему огромное, что привел на встречу с Народным. Славный он малый все-таки был, Царствие ему Небесное… В студии при театре тоже что-то было, но как-то тоже несерьезно. А Народный… Учитель, Худрук на курсе и в театре, Любимый Режиссер и Партнер по сцене. Человек, смотревший на нее без толики вожделения, но с огромной любовью. Человек, вопреки всему изменивший ее судьбу… И смерь этого человека затмевала собой на данном этапе все. И нового худрука, и новые роли, да и вообще, что творится вокруг. Она даже не осуждала внутри себя, как ее коллеги стелются перед новым руководителем. Хотя бы потому что и не замечала этого. Или не старалась замечать.

И надо сказать, Виктор Ильич никогда не делал ей замечаний, в отличие от других, что она невесела, не смеется и т. д. Напротив, в общении с ней он был крайне тактичен и даже менял интонации. На репетициях он не позволял себе шутить или подтрунивать над Ирой. Он говорил серьезно и мелодично:" Вот сюда, Ирина! Да, именно так! Отлично!». Виктор Ильич принимал Ирины предложения и правки. Других это задевало.

Но самое обидное было, когда однажды, обсуждая какого-то персонажа, Виктор Ильич сказал:" Ну вот посмотрите, он ведь в окружении толпы льстецов и при этом сам по себе. Ну, это как вы вертитесь передо мной, юлите, а Ирина на своей лодочке тихо-тихо так плывет!».

Все посмотрели на Иру. Ира вздохнула и отвернулась. Виктор Ильич посмотрел на растерянные лица актеров и громко-громко захохотал. Он любил эпатаж и резко куда-нибудь вывернуть. Обожал поставить других в неловкое положение, и наслаждаться видом жертв.

Не сказать, что Ирину после этого невзлюбили. Нет, но внутренне это отдалило ее. Хотя и после смерти Народного Ира стала замкнута, нелюдима и, если перед спектаклем много и громко говорили, то стала жестко делать замечание:" Кто там шиздит за кулисами?!»

Но всем было неприятно. Очень неприятно. Что они сделали? Почему они льстецы? Они просто хотели не то чтобы понравится новому руководителю, но… ну да! Чего греха таить, а какой артист не хочет понравится! Да и человек Виктор Ильич хороший, почему бы не посмеяться его шуткам? Что, из-за этого они твари и подхалимы?

И они были правы. Они действительно искренне хотели понравиться. И они, точнее большинство из них, никогда при этом не были льстецами и подхалимами.

Это понимала и Ирина. Роль какой-то духовной одиночки тяготила и раздражала ее. Хотя бы потому, что Ира понимала, что никакая она не духовная одиночка. Ей очень, до глубины души была неприятна шутка Виктора Ильича. Более того, Виктор Ильич стал делать ей намеки на ухаживания. Это еще больше разъярило Ирину.

От коллег она отдалилась. Режиссер-весельчак ее раздражал. Но главное, все тут стало как-то неинтересно и скучно без Народного… Театр стал казаться не храмом, а огромным нелепым зданием, таким, каким она и увидела его в первый раз. Надо было что-то менять.

Кто-то пустил слух, что гордячка-Ирка смотрит так на всех свысока, так как собралась в Москву…

Самое смешное, что если бы ни этот слух, Ире в голову вряд ли пришла бы мысль о Москве. И подумав, что если ничего не выйдет, она все равно ничего не теряет, после закрытия сезона, никому ничего не сказав, Ирина первый раз летела в самолете.

На Москву!

4.

Первый год после поступления в театр Генрих играл немного. Он бегал в двух массовках, и еще его ввели на малюсенькую роль Прохожего в «Вишневом саде». Но Генрих не роптал. Всё-таки Чехов есть Чехов, успокаивал он себя, и все чаще вспоминал фразу, что актёр должен уметь ждать. Спектаклей новых Алина Петровна не ставила. Но зато любила говорить на многочисленных сборах труппы, что «этот год наберемся сил, а в следующем году рванем так, что ёб вашу мать», и долго вдохновенно размышляла о будущих спектаклях, развалившись в широком режиссерском кресле с высокой спинкой посредине сцены, и кто какие роли, возможно, будет играть! Центральные мужские роли отдавались обычно Игорю Алексеичу, гражданскому мужу Алины Петровны. Если центральная роль Игорю Алексеичу совсем уж не подходила, то Алина Петровна обводила труппу взглядом и задумчиво произносила: " Ну, здесь нужен артист… Настоящий артист…". Дальше какая-то резонерская роль доставалась Сугробову, что-то более смешное и эксцентричное- смехачу Грише Машанину, менее эксцентричное- правой руке Алине Петровне Вале Ткачуку, который был знаком с Алиной Петровной с института. 93- летней «великой старухе» Наталье Тимофеевне Алина Петровна говорила, что для нее всегда роль найдется, даже если роли не будет. Остальные женские роли Алина Петровна распределять не любила. Но если роль была особенно хорошая или хотя бы эффектная, то Алина Петровна говорила, что двадцать лет назад она бы сыграла эту роль гениально. Просто гениально.

– Но, – через некоторую паузу добавляла она, кто знает – кто знает, может и сейчас, чуть если подзагримироваться, роль будет ей по силам.

– По силам, Алина Петровна! Какие ваши годы! – утвердительно гудела труппа.

Генриха в таких распределениях Алина Петровна обычно не упоминала. Его успокаивало то, что и большинство актеров не упоминалось тоже. Но вот однажды, заметив Генриха в углу, Алина Петровна всплеснула руками:" Ребята, а про Генриха мы нашего совсем и забыли! А ведь он артист-то от Бога! Ведь других я не беру!». «От Бога, от Бога!», -утвердительно гудела труппа. «Вот Генрих сидит- сидит, а потом-бац! – вырастит в настоящего артиста и рольку нам тут чудесную сыграет! Правда ведь?!». -«Сыграет, сыграет!», -утвердительно гудела труппа.

На следующий день к Генриху подбежала помреж Люся и, шмыгая носом, сообщила ему, что худрук желает побеседовать с ним в кабинете. Сердце Генриха ёкнуло и восторжествовало! Кто не был актером, тот не знает, что такое, когда режиссер привечает актера!

Когда окрыленный внутренне и невозмутимый внешне, словно ничего и не произошло, Генрих входил в кабинет, худрук лично разливала в пиалки из тонкого фарфора чай из чайничка в виде петуха. Чай лился из вытянутой кукарекующей петушьей головы с раскрытым клювом.

Алина Петровна царственно предложила сесть Генриху на шикарный, с обитыми бежевым плюшем седалищем и спинкой стул напротив себя. Алину Петровну с меткой подачи Сугробова за глаза называли в театре Царицей Петровной. Алина Петровна об этом знала. Ей было очень приятно. Не спеша, время от времени медленно поднимая пиалу к губам, Алина Петровна не торопясь стала расспрашивать Генриха о родителях, и, узнав, что отец умер не так давно, закрыла глаза, помолчала и сказала, что это ужасно. Затем расспросила, как Генрих устроился в общаге, не притесняют ли там его, не заставляют ли принимать участия в пьянках и не мешают ли ему чужие люди, которых другие актеры приводят в общежитие. Генрих утвердительно сказал, что никто не заставляет, так как пьянок в общаге нет, и посторонних приводить никто моды не имеет. Во всяком случае, он, Генрих, ничего подобного не видел и не слышал.

Соврал, конечно.

А что делать? Не сдавать же чуваков!

Потом Алина Петровна спрашивала, как часто он ездит к маме в Жаворонки, какие роли он играл в училище и есть ли у него девушка и как её зовут. Время от времени Алина вставляла в фразу крепкое словечко, но Генрих уже привык к этому, дискомфорта не ощущал и отвечал спокойно, почти честно, и с удовольствием. Он даже зачем-то сказал, что во время учебы пересмотрел весь репертуар мочаловского театра и что играть на подмостках этого театра являлось едва ли не самой заветной мечтой Генриха. Алина Петровна скромно и властно улыбалась. Нетерпение, когда же худрук предложит ему какую-то роль, росло. Под ложечкой сосало. «Всматривается в меня, -думал Генрих.-И правильно, пусть всматривается. Ведь я именно тот, кто и нужен!»

Но Алина Петровна продолжала спрашивать незначительные какие-то вещи. Например, любит ли Генрих домашних животных и часто ли ругается за кулисами Наталья Тимофеевна. "Да ни на кого не ругается! Что ей-то ругаться! Но уж точно не на вас!», – опять соврал Генрих и попытался засмеяться. Интуиция подсказывала ему, что как-то всё это не то… Алина Петровна многозначительно посмотрела на Генриха и спросила, любит ли он поэзию, и не мог бы сейчас, прямо здесь, что-нибудь почитать наизусть ей.

«Началось!», -обрадовался Генрих.

Он с уверенность прочел" Когда для смертного умолкнет шумный день…» Пушкина, потом без паузы, изображая крокодила, ползая по ковру и скаля зубы и пугая худрука, от первого лица исполнил стихотворение Саши Черного. Генрих понимал, что Алина Петровна уже почти забыла его показ на поступлении, и хотел показать себя артистом многосторонним, гуттаперчивым, которому доступны все жанры от трагедии до клоунады. Он, чего греха таить, как и любой артист, очень хотел понравиться и был уверен, что он сможет это сделать! После Крокодила, не дав опомниться офонаревшей Алине Петровне, так же без паузы, стал читать какой-то монолог из забытой русской трагедии забытого автора, который он читал на экзамене по сценической речи в середине второго курса.