мечтатель_солдат_бунтарь. Головоломка

– А работает? – усомнился Миха.

– Должно, – мечтательно предположил Димка.

На двери сельмага висел замок размером с детскую голову. Студенты на всякий случай перечли табличку «Часы работы магазина», но ничего нового не вычитали. В три часа дня магазин должен работать. Точка.

Миха от души жахнул сапожищем в дверь. Замок издевательски звякнул. Студенты сели на мокрые ступеньки. Без водки они не могли вернуться в поле. Народ этого не поймет.

– … сила, – сказал Миха.

– … мать, – подтвердил Димка.

От нечего делать будущие президент и генеральный прокурор России поехали ругать колхозный строй. Все у них через жопу, у деревенских. Есть картошка – нет мешков. Есть мешки – нет машины. Машину чинят, картошка гниет. Картошка сгнила, зерно покупаем у Америки…

Наподобие субмарины, из лужи всплыл «Жигуль», по крышу обляпанный говном. За рулем сидел мужик в шляпе, рядом – баба с ребенком на коленях, сзади – еще три бабы с детьми. Перегруженная малолитражка выплывала по брюхо в рыжей жиже.

Колхозницы, однако, восседали гордо и прямо, а детишки с готовностью показывали носы двум городским дурням, сторожившим закрытое сельпо.

                                          * * *

– Предлагаю объявить благодарность нашим костровым – Петру и Павлу, – чисто и четко, как на лекции, провозгласил Сопчук. – Молодцы!

Петька косолапо потоптал новгородскую травушку в смущении. Пашка тремя пальцами, как голливудская звезда, помахал публике.

– Ну вот и прекрасно! – Сопчук энергично потер ладони над огнем и опустился на пенек.

По правую руку от профессора плюхнулся штатный угодник Пашка. Слева от Сопчука, кокетливо вильнув попкой, присела Маринка Красавченко. Отличница Клеманова подсунулась к комсоргу Димке, и композиция в целом была завершена.

– Сегодня четверг! – провозгласил Сопчук. – Что из этого следует?

– Что завтра пятница, – тихо прогудел Миха.

Димка ткнул ироника локтем. Сладковатый картофельный самогон без остатка растворял мозги студиозусам. Но комсорг и без мозгов помнил: замзавкаф – один из главных по набору в аспирантуру. Не стоит острить ему под руку.

– Завтра, коллеги, последний день наших мытарств, – провозгласил Сопчук. – В субботу мы возвращаемся в Питер, а в воскресенье, не побоюсь преувеличения, воскресаем для новой жизни!

Студенчество не могло дождаться, когда заветные корнеплоды запекутся в золе.

– Мне всегда нравилась ваша группа, – продолжал профессор. – Вы по-настоящему дружите, это очень важно.

Петька подбросил в огонь сучьев, и костер упруго запрыгал в экзистенциальной пустоте.

– Я не шучу. Помогайте друг другу. – Сопчук элегантно улыбался, хотя зацепил вроде бы серьезную тему. – Воистину, «как Я возлюбил вас, так и вы да люби́те друг друга»24.

– Да, я б Красавченке вдул… – мечтательно прохрипел Миха.

– Заткнись, падла, – любовно посоветовал Димка.

Апостолов обступал худосочный осинник, словно облитый лаком. Падала гаденькая мокрядь, урина мира.

– В который раз мы помогаем спасти урожай славного «Знамени Ильича»? – упорно силился Сопчук поднять дух адептов.

– В третий, Ксан Анатольч, – с подхалимской готовностью подсказал Пашка.

– В третий, типа… – сомневалось студенчество.

– В третий! – подтвердил профессор. – И что же, многое изменилось в колхозе за три года?

– Да ни х…я, – тихо констатировал Миха.

Димка насторожился. Как ни силился кум25 Двужильный подловить Сопчука, тот откровенничал со студентами лишь наедине. Поэтому его антисоветчину, с учетом гласности, можно было замалчивать. Но сегодня он кусанул «агрогулаг» при дюжине26 свидетелей. «Не сообщу я – сообщит кто-то другой», – догадывался комсорг.

– Ой, картошка поспела! – вскрикнула Красавченко, катая в белых ладонях черный, как яйца черта, корнеплод.

– Берите соль, ребята, – пробасил ответственно Петька.

– Налетай, орлы!

Жующие апостолы не в силах были ни внимать, ни проповедовать. Дождик усилился.

Сопчук очистил картошину покрупнее и незаметно сунул ее Красавченке.

– Да ждравштвует «Жнамя Ильиша»! – с полным ртом прошамкал Пашка.

– Виват ЛГУ! – оживало студенчество.

– По-хорошему вам завидую, друзья. Гласность и перестройка приведут к восстановлению частной собственности в стране, – продолжал Сопчук, – а далее неизбежно будет создано правовое государство в СССР, и вам выпало быть участниками всего этого. Надеюсь, коллеги, вы помните, что такое правовое государство?

Сопчук посмотрел на Пашку.

– Ну, это государство, в котором господствует право… – суетливо промямлил угодник.

– Паша, Паша, не балуй! Слон тебе откусит х…й, – тихо продекламировал Миха.

Потревожив дворовую классику, будущий генпрокуратор отрубился, уронив невеликую свою голову промеж державных сапожищ.

Апостолы растерялись.

– Правовое государство – это юридическое выражение демократического гражданского общества, – привычно выручила группу отличница Клеманова. – В правовом государстве нет ни одной организации, ни одного должностного или частного лица, стоящего вне закона.

– Прекрасно! – воспрянул Сопчук. – Но, надеюсь, вы понимаете, коллеги, сколь далеки мы еще от этого идеала!

«Опять контра…»

– В нашем обществе есть целые корпорации, стоящие над законом. И прежде всего это КПСС…

«Он думает, он самый умный, – съехал комсорг в уютную колею пошлятины, – а от умников один бардак в стране».

– Чувствуете драму наших дней? С одной стороны, слабость и несовершенство государственных средств защиты гражданина. А с другой – партия, которая стоит вне и над государством.

«Час от часу не легче…»

– В университете, на лекциях я не мог говорить вам об этом. Но сегодня, здесь – скажу! Исторически понятие права зиждется на христианском постулате равенства людей во грехе. Всех нас уравнивает грех.

«Грех-х-х…» – эхом отдалось в голове у Димки. Сладковатая колхозная самогонка вытравила из его головы последние остатки коммунистической морали. Он взял за руку Алену Клеманову и повел ее куда-нибудь подальше от трудового коллектива. А некое озорное змееподобие подмигнуло ему с осины искусительским глазом капитана Копейки…

– Все люди, говорю я вам, грешны в равной мере. От Адама и Евы мы действуем по наущению дьявола, грешим против Отца нашего. Но Он милостив и дает нам право каяться, исправлять ошибки!

Осинник расступился. Лишь редкие стрелы солнца пробивались сквозь лесной сумрак до муаровых мурав. Ева-Аленка прижалась хрупкими лопатками к неохватному стволу секвойи, разбросав тонкие руки, и Адам-Димка впервые заметил, какие они разные – она и он. Его соски были – бледная вяль, ее – перезревшие земляничины…

– Праведное, правовое – это государство, в котором соблюдаются права каждого человека. Право на коллективную собственность там равно праву на частную. А право на общественную деятельность – праву на частную жизнь. Одним словом, только правовое государство дает человеку свободу. Право – Бог!

Красавченко, хлопая глазищами, втихомолку кончила подле Учителя. Петька сорвал лыжную шапку и принялся тереть ею макушку, и без того покрасневшую от умственных усилий. А Димка растроганно трогал черненькие пружинки в промежности Евы-Клемановой…

– Один из вас предаст меня, – вдруг страшно тихо предсказал Сопчук, – а остальные отрекутся.

– Осанна профессору! – выкрикнул тут кто-то из апостолов.

– Виват гласность!

– Ур-р-ра-а-а!!! – заорал спросонок прокуратор.

                                          * * *

– Не пей больше, – тихо попросила Аленка.

– А чё тут пить?

Димка встряхнул бутылку перед глазами. Зеленый первач змеюкой взвинтился под самую затычку – и тут же опал на дно. Ад – рай, рай – ад: они есть. Но разницы между ними нет. Все относительно, доказал Эйнштейн.

– Мне так не нравится, когда ты пьяный…

– А ты тоже выпей.

– Не могу. Ты же знаешь, Дима, я не пью.

– Знаю: мы разные. Ты отличница. А я говно.

Зной в сушилке стоял ровно как в раю, но секвой не было. Были лишь развешанные на просушку вонючие шмотки да разбросанные повсюду сапоги апостолов.

– Тебе нужно просто памятник установить, Алена Клеманова. В смысле – бюст на родине героини.

– Бюст… – закомплексовала было Клеманова. Но тут же исправилась: – Ну какая же я героиня?

– Если б не ты, кто бы дал отлуп Сопчуку?

– Да какой там отлуп… Он ведь задавал свои любимые вопросы – про правовое государство, права человека. Я уверена, ты тоже все это знаешь.

– А я не уверен.

Они сидели на Димкином ватнике, распятом на полу. «Х…р ее знает, как к ней подъехать в этом бардаке», – сомневался будущий президент России.

– Одно я знаю… – Димка вдруг обхватил субтильную отличницу мохеровыми клешнями.

– Что? – пропищала та, упираясь.

– Что я… тебя… люблю…

– Неправда!

– Правда!

Силы Аленки словно удесятерились. Клешни комсорга не удержали добычу. Отличница прижалась спиной к двери, запертой изнутри на ключ.

– Классно это у нас получается… – просипел Димка. – Целуемся, милуемся, а зачем?

Аленка всхлипнула. Она не понимала, кто такой этот Димка Иванов, и нежный, и грубиян одновременно. Но она твердо помнила: в двадцать один год мама уже вышла замуж. И ровно через девять месяцев родила ее – Аленку.

– Ваще не догоняю, зачем все это. – Димка тупо сидел у стены, раскинув бесполезные ноги. В его голове, как карты с девками, еще тасовались позы отличницы на ватнике. Но момент был упущен. Вся страсть из комсорга вытекла, как кипяток из распаявшегося чайника.

«Он, наверное, хотел овладеть мною, – догадывалась Аленка. – Но я не могу так. Притом в сушилке. Мы же должны расписаться. Вдруг я забеременею, а он меня разлюбит? Мама права: главное – оформить отношения по закону».

– В молчанку будем играть? – пробулькал Димка.

– В жизнь, – точно предсказала отличница.

Глава 10. Космос

Дверь отлетела – на пороге стоял Андрей Могила.

Одному Богу было ведомо, как войдет русский богатырь в тонкую кишку французской кафешки на Пятницкой. Но он как-то вошел. И, увидев Олега, как-то даже продолжил движение, отчего звякала посуда на столиках и таращились испуганно посетители. Технологи обнялись. Олег минуту чувствовал себя погребенным глубоко внутри Могилы. Как пробка, он выскочил оттуда на волю.

– Добрейший вам вечерок, – пропищал человечек с золотой мышкой на лацкане пиджачка.

– Лапкин, – представил спутника Могила. – Спец по спецпроектам.

– Извиняюсь, по спецоперациям, – аккуратно уточнил человек-мышь.

– Вот это самое, – согласился Могила. – Сам-то как?

– Поднимем?

Подняли.

– А мы вот с Лапкиным из Украины, – с вызовом проговорил Могила. – У них там весело: харбузы́ с ведро и выборы без перерыва… А у вас тут чё-то сыровато, – обличительно гудел суперполевик. – Супостатские апээмы вон прям в распивочных развешаны. – Он мрачно кивнул на портрет президента Иванова в красном углу. – Почему не Ле-Пен? – пуганул субтильную официантку.

– Простите?

– Шучу. Чой-то вы тут Иванова-то присобачили?

– Ой, да это еще до меня было.

– А давно ты работаешь?

– Давно. Месяц.

– Давно, – согласился Могила. – Тухловато тут у вас, – повторил он, глядя Олегу прямо в глаза.

– Я ох… ваю от этой кампании. Кремль все СМИ под Иванова нагнул…

– А по мне, так это даже и лучше. Чем меньше «смей», тем больше «поля».

– Обсчитали вы его, «поле» -то?

– Обижаешь, Олежа. Какая там у нас куркуляция, Лапкин?

– Извиняюсь, коллеги, стоит ли такие вопросы… при посторонних?

– Не бэ, Лапкин. Это мы с тобой на Крещатике посторонние. А здесь мы дома. Расея. Или уж все здеся под немца легли?! – Могила, грозно нахмурившись, оглядел было оживших посетителей.

В кафешку, будто инопланетный десант, вдруг ворвались центурионы ЦАО27, размахивая дубинками, похожими на фаллоимитаторы. Но им навстречу уже выдвинулся спец Лапкин, отчего пришельцы тут же смешались, а затем и стали по одному – по двое покидать помещение.

Могила меж тем вступил в переговоры с метрессой. Согласившись оплатить битую посуду и «чего там еще», он просил лишь уступить ему портрет президента, чтобы якобы «повесить его у себя в гостиной». Втройне получив по счетам, метресса якобы даром отдала дебоширам копеечную фототипию.

Центурионский старлей уж и не чаял, куда бы спровадить стремную троицу. Великодушно он предложил подбросить их на служебном транспорте куда-нибудь на Арбат, или на «Пушку», или даже на Разгуляй…

За это авансом его произвели в начальники ГУВД Москвы. «Мели, Емеля, лысый хрен», – философски помыслил лейтенант. Но Вятрову визитку все же не выкинул – сунул в нагрудный карман штатного комбинезона. «И верблюд – подарок, и пуговица – подарок», – вспомнил любимую отцовскую поговорку…

– К величайшему сожалению, у нас аншлаг, господа! – встретил гостей набриолиненный мэтр «Пирогов» на Большой Дмитровке.

– Не люблю пидоров, – вполгуда прогудел Могила. – С «Пирóгами» договаривайся лучше ты, Олежа.

– Не стоит держать на морозе такого человека, – нарочито громко проговорил Вятр.

Мэтр внимательнее присмотрелся к тучнолобому лому с портретом президента под мышкой и на всякий случай проводили троицу к угловому столику, смахнув с него табличку «Reserved».

– Нам бы карту вин… – убедительно прогудел суперполевик.

– Извините, коллеги, – тихо исчез человек-мышь.

В «Пирогах» экзальтированно гомонила начинающая богема и молотил по бошкам техно-фанк-джаз (а может, и этно-джаз-рок – Вятр не особо отягощался музобразованием).

Технологи заказали текилы.

– На федеральном «поле» вспашка должна быть тройная. Или четверная, – вдруг загудел Могила, будто только и ждал отлучки Лапкина. – Есть у меня одна команда из Нижнего… Колбасьева знаешь?

– Нет.

– Вот. Они проводят, типа, собрания трехсторонние: кандидат, управляющая компания, жильцы. «Управленцы» там сговариваются с жильцами, как совместно распутывать коммунальные заморочки, а кандидат зарабатывает на этом очки.

– Цена вопроса?

– Средняя. Этот Колбасьев хочет в доброжиловской кампании хоть каким боком поучаствовать. Он там еще из демократов немцовской волны. У него к Иванову свой счет имеется.

– Сколько?

Могила назвал цифру.

– Нич-ч-чё се…

– Но ведь покрытие – все города-миллионники, – давил Могила. – По пять собраний в районе – сам посчитай!

– Окоемову предлагал?

– Нет пока. – Суперполевик по-шамански пошевеливал ладошами над бутылкой текилы. – Но если ты скажешь «надо»…

«…здесь образуется десять текил», – подумал Вятр. А вслух сказал:

– Я подумаю.

Из закулисья украдкой вернулся человек-мышь.

– Не по душе мне, Лапкин, эти твои пирóги, – мрачно констатировал Могила. – Не нравятся мне вон те голубые. И вот эти розовые…

Двинули в «Гульбарий» на Петровке. Над Столешниками болтался пластмассовый китайский месяц.

Человек-мышь, в шестнадцатый раз извинившись, пошел до ветру в аэродинамическую подворотню и исчез. Его еще можно было бы нагнать и как-нибудь вернуть в сюжет, но Могила отговорил Вятра.

– Полночь на дворе, – мотивировал полевик. – Лапкин в это время всегда превращается…

– В кого? – не сразу сообразил Вятр.

Могила не ответил. Вместо этого они долго ржали на всю Петровку.

«Гульбарий» как родных принял двух нарезавшихся обормотов с портретом дожа кисти Леонардо.

Народу в подвале, даром что за полночь, гульбарилось невпроворот. Вполуха слушали – не слушали хрип очередного Высоцкого со сцены, тупо набивали брюхи винегретом, ершили пиво. Сомнительные байкеры (ни одного байка у входа в «Гульбарий» Олег не заметил) задиристо цеплялись языками с бригадой славянских гастарбайтеров. Один мотя храпел, пропившись до подштанников.

– Народ против президента Иванова, – мощно обобщил Могила.

– От… – Вятр икнул, – откуда… вывод?

– Это не вы-вод, – раздельно, чтобы не сбиться, пояснил суперполевик. – Это – те-хно-логия.

– Хренология, – согласился Олег. – Вздрогнем?

Вздрогнули.

– Итак, – вскинулся Вятр.

– Вот… – Могила долго пытался сосредоточиться. – Какая-нибудь Марья Иванна… берет и резко – реально резко – выступает в газетах против Иванова. Обвинения – полная х… ня. Но «а» – народ всему этому верит и «б» – президентские юристы подают на старушку в суд.

– И это начало конца.

– Да. Царь катит на убогую. А это в глазах русского человека – бо-о-ольшой грех… Стоп! Так ты эту феньку знаешь? – Могила с подозрением посмотрел на Вятра.

– Не, рассказывай.

– Вот. Что-то в месседже Марьи Иванны оказывается правдой, чему есть свидетели. Они обвиняют кремлевских юристов в отмазке президента.

– Образуется снежный ком.

– Да. Чем больше президентские гнобят блаженную, тем больше народу за нее вступается. Где-то мы проводим даже флешмоб в ее поддержку. Или пикеты. И так возникает эффект «народ против президента Иванова»…

– Вот у этих портрет? – Над технологами нависал ложный байкер, оказавшийся при ближайшем рассмотрении скинхедом. За ним капала слюной кожаная массовка.

– У вас откуда картина? – обратился он к технологам. – Она ваще у вас зачем?

– А ты кто? – ответно поинтересовался Могила.

– Да меня тут все знают… – смешался фашистоид.

– Вот всем мóзги и е…и.

Скин неосторожно пошевелился. Могила лишь слегка выдвинул руку, словно ловил комара, – и пара подкованных «Мартинсов», сперва синхронно взмыв к потолку, разлетелась по углам трактира. Высоцкий смолк.

Немая сцена готова была выродить big bang28. Но, видно, за фалангистами был пригляд в «Гульбарии». Не успели они развернуться в боевой порядок, как уж их облепили: местные охранники, деды-шестидесятники, дотоле мирно обсуждавшие физику-лирику за столиком, белорусы-гастарбайтеры, кто-то еще. И еще кто-то.

Под шумок Могила поднялся из-за стола и, когда поблизости случился один фашистик, двинул ему по голове портретом президента России. Бритая голова пронзила картон, боец обалдел, и его споро скрутила общественность.

– Вы, мужчины, лучше шли бы отсюдова, – с сомнением трогая подбитый глаз, советовал технологам половой. – Не ровен час, наци вернутся с подмогой – вам это надо?

– А бутылку водки продадите? – поинтересовался Вятр, облизывая сбитые костяшки на руке.

– С наценкой-с, – сходу нашелся малый.

– Натурально.

– Отчего ж не продать? Извольте приготовить ассигнации-с. Я выведу вас черным ходом.

Из черного хода, держась друг за друга, Могила с Вятром проковыляли в проходной двор. Сутулый месяц дискретно посылал импульсы света ко дну колодца. Здесь помещалось лишь несколько деревьев, в беспорядке растыканных по сугробам, да пара скамеек с переломанными хребтами.

– Христос среди нас! – с сусальным пафосом провозгласил Могила.

– Рождество, что ль? – по обыкновению запутался Вятр. – Не то Крещенье?

Тут со стороны улицы, как битое стекло под ногами, заскрипел снег.

– Чё такое? – искренне удивился Могила.

Во дворик вошли фашистоиды. Демонстративно они трясли перед собой прорванной парсуной президента, но особого желания биться не выказывали. Лишь шарфюрер рвался в бой.

– Да мы, да ты… – понес он несуразицу.

Могила, кряхтя, поднял над головой урну и метнул ее в фашистоидов. Те с готовностью разбежались, бросив спорную фототипию. Последним, бессильно матерясь, уполз шарфюрер на четвереньках.

– Вот как-то так, – подытожил Могила.

Дебелая луна болталась в бутылке, как голубой карбункул.

                                          * * *

Олег откинул дверцу перетопленной «Бреры» и с наслаждением поставил дымящуюся туфлю на хрусткий снег. Майя куталась в куцую чернобурку.

– «Юный месяц катит к полуночи: час монахов и зорких птиц…»29

– Добрый вечер! – со смыслом заухмылялась-зашаркала консьержка, похожая на мультяшную фрекен Бок.

– Какая… – недоумевала Майя в лифте.

– А люди вообще-то какие? Такие? Не такие? – Вятр пожал плечами. – Вот толстый китаец в ресторане. С которым ты танцевала. Он какой?

– Во-первых, не китаец… Монгол.

– Ну?

– Я ему: ваша стена – о-го-го! А он: она не наша, а ихняя…

– Так вот он – какой?

– Оч смешной… Как коснется меня животиком – обязательно скажет: «Excuse me». Раз десять так…

Посреди Олеговой студии, словно Сатурн в кольце космической мелочевки, светился голубым и розовым мегааквариум. Майя тихонько постучала пальцем по стеклу – ихтиология отклонила контакт.

– Мы сегодня все время про кого-то… Зачем?

– Ну пусть не про «кого-то». Тогда про кого?

– Про нас… Про тебя.

– Я не тема.

– Ты – ты. Зачем ты так? Ты же…

– Скорее уж ты…

– Ну уж… Я что? А вот ты…

Круг скучно замкнулся. Вятр налил гостье бокал красного, а себе – рюмку водки.

– За тебя!

Водка сосулькой пролетела в Олегову глотку. Перед глазами немедленно зарябил формуляр с подписями за выдвижение Доброжилова: половина граф заполнены, половина – пустые.

– О чем ты думаешь? – удивилась Майя. – У тебя в глазах клинопись…

– Цифры, наверное.

– Мы… Ты можешь забыть про работу? Хоть на час…

«…А вдруг у меня с ней не получится этой ночью? Я же должен, раз она здесь…»

– Ладно. Закрой глаза, пожалуйста…

– Окей.

– Закрыл?

Минуты три он сидел, по чесноку зажмурившись, и открыл глаза, лишь услышав шелест душа в ванной.

С рюмкой водки он перебрался в кресло. За окном синела, искрясь, крыша соседнего дома, над которой блистал бриллиантовый Сириус. Меланхолично мяукал Майкл Фрэнкс.

Олег стал клевать носом, но тут вернулась баядерка. От цветаевских очков и до девчоночьих коленок она была задрапирована красным махровым полотенцем. Вятр поставил недопитую рюмку на подлокотник кресла.

– Оп-па!

Полотенце упало на пол. Белое тело баядерки было порезано на крупные ромбы черной сеткой. Под мягкий фанк она игриво повела сетчатым бедром…

– Тебе нравится?

Вятр расстегнул штаны, баядерка опустилась на колени. Зеркало отражало линейные перемещения в стиле германского порно. «Das ist Fantastich!.. Ya, ya…»

– Ты просто устал… – примирительно промурлыкала Майя наконец.

– Эта кампания меня точно ухандокает. – Олег растерянно огладил ладонью глобус головы.

«…Ухандокает? Было время, губернаторская кампания в Иванове по зверству ничуть не уступала президентской. А тогдашняя фокусница орала у меня в номере каждую ночь. Я старею, Господи?..»30

– Что-то со мной не так…

– Болит что-то? У меня есть анальгин. Или?..

– Голова отдельно, тулово отдельно…

– Выборы эти… Кто это выдержит?

– Ничего, спасибо. – Олег быстро-быстро заморгал в темноте. – Спасибо, Май.

– Надо поспать, наверное. И…

Они помолчали. В лазоревой толще аквариума парили опаковые вуалехвосты. Сомик ел.

– Я тут, Май, неделю пытался втолковать пиарщикам, как соединить Иванова с пошлостью, а Доброжилова – с культурой. Не тут-то было! То есть фишки «быть – не быть», «россияне-сталкеры» народ еще ловит. А «пошлость – культура» – уже ни х… ра!

– Не так-то просто все это.

– Но ты-то…

– Честно? Не все. Вот в нашу первую ночь в Москве… Помнишь, какие вкусные оладьи тогда получились? Мне тогда казалось: все так ясно. А сейчас… И потом, разве ты раньше сводил их, разводил – культуру и пошлость?

– Садишься за стратегию – все видится иначе. Что культура там – не два музея и три театра, а инструмент для выживания людей в ландшафте. Нету культуры – нету людей. Да и ландшафт «плывет».

– Но вообще-то в «нулевые» культура… у социологов любимая тема была… Наш завкаф о ценностях пятьсот страниц наваял. А вот культура и пошлость… Это какой-то новый… поворот.

– Пошлость – растворение «я» в «мы». И дальше – промывка мозгов: мы хорошие, они плохие. Отрицание культуры то есть. Война.

– …А он все углы сглаживал. Я ему сколько раз говорила: дожимай… Ты в статье одно слово недопишешь – где-то в деревне последняя бабушка отойдет. А он… И мы врозь. Ему – Олимп. Мне – поле…31

– Этот Доброжилов, может, последний, кто может Россию от распада спасти. Он не на бумаге, прямо в жизни создает… такие… сплотки людей, которые… Без которых, я думаю, России давно бы уже и не было.

«Вольное бла-бла, – удивился Вятр, – работает как афродизиак?»

– Музыка кончилась… – подсказала Майя.

– Музыка никогда не кончится!

Олег упруго выпрыгнул из кровати и прошлепал по холодному паркету к плейеру. Нью-йоркского ипохондрика Фрэнкса сменили бесноватые исландцы – «Меццофорте»32. На лету Вятр подхватил с кресла рюмку водки и выплеснул остатки внутрь себя.

– А мне?..